Глава третья. Жизнь Пекашина вот уже сколько лет катилась по хорошо накатанной колее

Жизнь Пекашина вот уже сколько лет катилась по хорошо накатанной колее. Зашибить деньгу, набить дом всякими тряпками‑стервантами, обзавестись железным коником, то есть мотоциклом, лодкой с подвесным мотором, пристроить детей, ну и, конечно, раздавить бутылку… А что еще работяге надо?

Теперь вдруг все это отошло, отодвинулось в сторону, вспомнили, что помимо рубля и своего дома есть еще Пекашино, земля, покосы, совхоз.

Разговоры вскипали на работе, за столом, в магазине – везде ООН.

У Пряслиных прения открыла Раиса. Утром, когда пили чай, как указание дала мужу.

– Язык‑то там не больно распускай. У Таборского оборона от Пекашина до Москвы.

– Ну уж и до Москвы! – хмыкнул Михаил.

– А как? Сколько раз ты на него наскакивал, а чем кончалось?

– Значит, худо наскакивал. Раиса по‑бабьи всплеснула руками:

– Ну‑ну, давай! Лезь на рожон. Умные люди будут в сторонке стоять, а ты опять горло драть изо всех сил.

– Да плевать я хотел на твоих умных людей! – Михаил тоже начал выходить из себя. – Умные люди, умные люди! Больно много этих умных людей развелось вот что я скажу. Кабы этих умных людей поменьше было, небось не рос бы лес на полях.

– А раньше не рос, да что с этих полей получали? – без всякой заминки отрезала Раиса.

– Это другой вопрос, – буркнул Михаил.

– Какой другой‑то?

– А такой! Ты с четырнадцати лет землю не пахала, не сеяла, дак тебе все равно. Пущай лесом зарастает. А у меня эти поля – вся жизнь. Понимаешь ты это, нет?

– Что ведь, тако время. В других деревнях не лучше.

– В других деревнях другие люди есть. Иван Дмитриевич Лукашин как, бывало, говорил? Во всей стране навести порядок – это нам, говорит, из Пекашина не под силу, кишка тонка, а сделать так, чтобы в Пекашине бардака не было, – это наш долг.

– Ну наводи, наводи порядок, – вздохнула Раиса. – На войне вырос, месяца без войны прожить не можешь…

– Да чего ты хочешь? – закричал Михаил, уже окончательно выходя из себя. – Чтобы я ни гугу? Чтобы Таборский со своей шайкой еще пятнадцать лет в Пекашине заправлял? Да меня дети мои презирать будут, верно, Лариса?

Лариса – она как раз в эту минуту вошла в кухню – поставила ведро с водой у печи, но ничего не сказала. Это не Вера. Этой отцовские дела неинтересны.

В это утро на разводе только и разговоров было что о начальстве, которое понаехало в Пекашино. Небывало, неслыханно! Пять головок сразу, да каких! Второй секретарь райкома (первый был в отпуске), начальник районного управления сельского хозяйства, директор совхоза – этих‑то, положим, видали, может, только не в таком скопе. А завотделом обкома да главный зоотехник области! Ну‑ка, когда, в какую деревню заплывали такие киты?

– Н‑да, крепко, видно, клюнул Виктор Нетесов.

– Вот тебе и немец!

– Этот немец научит жить, ха‑ха!

– А что, у нас отец, бывало, с войны пришел, об етой Германии много рассказывал.

– Где Виктор‑то – не видно сегодня.

– Хо, где Виктор… Виктор теперь на самом юру. С директором совхоза да с начальством из области на Сотюгу поехал.

– Насчет сена?

– А насчет чего же? Коров‑то тема тоннами, которые у Таборского на бумаге, кормить не будешь.

– Ну на этот раз за Таборского взялись.

– Вывернется! Не впервой.

– Не знаю, не знаю. Шуруют по всем линиям. На скотных дворах были, на телятнике были. А сегодня с Соней‑агрономшей в навины собираются.

– Да ну?!

– Да ты понимаешь, нет – из самой области приехали! Когда это было?

Филя‑петух, когда плотники, работавшие на ремонте коровника, после развода потащились к болоту, дорогой попризадержал Михаила, оглянулся на всякий случай по сторонам и под большим секретом (у Фили всегда секреты) сообщил:

– Вчерась, говорят, уж кое‑кого вызывали.

– Куда вызывали?

– В совхозную контору. К начальству приезжему.

– Ну и что?

– Да ничего. Я думаю, раз в разрезе всей жизни пашут, дак тебя перво‑наперво спросить должны.

– Спросят, когда дойдет очередь, – отмахнулся Михаил, хотя сам‑то в душе был того же мнения. С сорок второго года в сельском хозяйстве вкалывает – кого и спрашивать как не его!

Однако не спрашивали.

В томлении, в постоянных поглядах на деревню (вот‑вот запылит оттуда уборщица) прошел один день, прошел другой. Забыли про него? Таборский, его дружки постарались?

Михаил пошел в контору сам. Прямо с работы, когда кончился рабочий день.

Поговорили…

Три часа без мала молотили. Всю пекашинскую жизнь перебрали, всем главным отраслям пекашинской экономики обзор дали: животноводству, полеводству, механизации. А к чему пришли? Кто виноват в том, что в Пекашине все идет через пень‑колоду? А Михаил Пряслин. Потому что с сорок второго года как сукин сын вкалывает. Бессменно.

Конечно, никаких «сукиных сынов» не было, это он уж сам сейчас, выйдя из конторы, на ходу краски навел. Вежливенько встретили: заходи, заходи, товарищ Пряслин! Тебя‑то нам и надо. И вежливенько разговаривали. Без крика, без стука кулаком по столу, это вам не подрезовские времена.

А по существу? А по существу оглоблей по башке.

– Как же вы допустили, товарищ Пряслин, до такого развала ваше хозяйство?

Да, так вот поставил перед ним вопрос Копысов, завотделом обкома, и поначалу у него голова пошла кругом, язык заклинило. А потом вдруг такая ярость накатила, пошел крушить направо и налево:

– Дак вы что же – Таборского выгораживать? Его шайку? За этим сюда приехали?

– Спокойно, спокойно, товарищ Пряслин. С Таборского мы спросим, не беспокойтесь. Ну а вы, вы лично несете ответственность за положение дел в Пекашине? Вы использовали свои права хозяина?

– Какие, какие права? Хозяина?

– А вы не знали, что рабочий человек у нас хозяин?

И вот пошли и пошли свою ученость показывать. Ты ему из жизни, из практики – дескать, когда колхоз был, хоть на общем собрании можно было отвести душу, а сейчас что?

– А сейчас что, советская власть у вас отменена?

И так, о чем бы ни зашла речь. В общем, нечего, дорогие товарищи пекашинцы, все валить на дядю, когда сами во всем виноваты.

А может, и виноваты? – вдруг пришло Михаилу в голову. Может, потому все и идет у них через пень‑колоду, что они сами колоды лежачие?..

На деревне уже зажгли огни. И у Калины Ивановича тоже огонь был в окошке. Надо бы зайти проведать старика, подумал Михаил, но зайти нетрудно, да как выйти. Начнется разговор, начнется кипенье, а старик и так на ладан дышит. В восемьдесят с лишним лет плохо рысачить.

К Петру сходить? С ним потолковать, отвести душу? И вообще, сколько еще обходить друг друга? Братья они или нет?

Но внезапно вспыхнувший порыв как‑то сам собой погас, и Михаил пошел домой.