Глава пятнадцатая. – где Лизавета. На телятнике все убивается.

– Где Лизавета? На телятнике все убивается?

Петр глянул сверху вниз: Анфиса Петровна. Стоит в заулке и, как рыба, открытым ртом хватает воздух.

– Что случилось? – закричал он: Анфиса Петровна с ее здоровьем просто так не прибежит.

– Как что? Разве не слыхал? Ведь те разбойники‑то дом хотят рушить. Сидят у Петра Житова, храбрости набираются…

Петр не слез – скатился с дома.

– А брат… Михаил знает?

Гневом сверкнули все еще черные, не размытые временем глаза.

– Черт разберет вашего Михаила! Не знаешь разве своего братца? Удила закусил – с места не своротишь!

– Пойдем, – сказал Петр.

– Брат, брат… – плеснулся вдогонку плаксивый голос.

– Чего это он? – Анфиса Петровна посмотрела в сторону крыльца, где с двойнятами нянчился Григорий.

– Больной человек – известно: всего боится, – уклончиво ответил Петр, но сам‑то он хорошо знал, чего боится Григорий.

Редкий день не появлялся в ихнем заулке Егорша.

Крикнет снизу, махнет рукой: «Привет строителям! Помощников не треба?» А потом своей прежней вихляющей походкой беззаботно, как будто так и надо, подойдет к Григорию, поздоровается за руку, поглядит, потреплет своей темной, загорелой рукой по голове детей, а иногда даже по конфетке даст…

И что бы надо было делать ему? Как разговаривать с этим подонком, с этим подлецом? Вмиг спуститься с дома и бить, бить. Бить за Лизу, за деда, за племянника, за дом, за все зло, которое он причинил им.

А Петр с места не двигался. Петр смотрел со своей верхотуры на этого жалкого, суетящегося внизу человечка в нейлоновой, поблескивающей на солнце шляпчонке, на то, как он заискивающе, по‑собачьи заглядывал в глаза больному брату, даже детям, угодливо оборачивался к нему, к Петру, – и каждый раз с удивлением, с ужасом спрашивал себя: да неужели же это Егорша, тот неуемный, неунывающий весельчак, который как солнце когда‑то врывался в ихнюю развалюху?

Да, брат‑отец – Михаил. Да, Михаилом жила семья. Михаилом и Лизой. Но что было бы с ними, со всей ихней пряслинской оравой, кабы не было возле них Егорши?

Михаилу родина сказала: стой насмерть! Руби лес! И Михаил будет стоять насмерть, будет рубить лес. И месяц и два не выйдет домой. А им‑то, малявкам, каково в это время? Им‑то кто какой‑нибудь затычкой заткнет голодный рот? Их‑то кто обогреет, дровиной стужу в избе разгонит?

И это было счастье для них, великое благо, что Егорша мот и сачкарь. Все равно раз в десятидневку выйдет из леса. Хоть самый ударный‑разударный месячник (а им, этим месячникам, числа не было в войну и после войны), хоть пожар кругом, хоть светопреставление. Под любым предлогом выйдет. А раз выйдет – как же к ним‑то не заглянуть?

И вот так и получалось: свои интересы, свои удовольствия, об ихней ораве и думушки не было, а все чем‑нибудь помог: то дровишками, то горстью овса, который прихватывал у лошадей (лошадям, чтобы воз с лесом тащили, в самые тяжкие дни войны выписывали овес).

Но дело даже и не в дровишках и горсти овса. Одно появление Егорши в ихнем доме все меняло, все перевертывало.

Сидели, помирали заживо на печи – в темноте, во мраке (лучину экономили – в лесу растет!), вслушивались в нескончаемый голодный вой зимней метели в трубе, да вдруг на пороге Егорша.

Сейчас‑то быть веселым да безунывным что. А ты попробуй смеяться, скалить зубы, когда с голоду и холоду умираешь.

Егорша умел это делать – и в войну где он, там и жизнь.

Да и только ли в войну? А после войны, когда Звездоня пала, кто выручил их? Конечно, Лиза, конечно, сестра пожертвовала собой ради них, да ведь и он, Егорша, при этом не сбоку припеку был. Не важно, как у него это вышло, что было на уме, но он, Егорша, взамен Звездони привел к ним новую корову.

И вот почему, когда они стали уходить из заулка с Анфисой Петровной, заплакал, зарыдал больной Григорий: «Брат, брат, не горячись!.. Брат, брат, не забывай, что сделал для нас Егорша…»

Нет, забыть, что сделал для них, для ихней семьи Егорша, нельзя. Никогда! Даже на том свете. А с другой стороны, надо же что‑то делать. Надо же как‑то обуздать его, спасать ставровский дом.

Анфиса Петровна не иначе как по старой председательской привычке сразу, как только они переступили порог кухни, взяла в работу Петра Житова и Паху Баландина – они тут были за главных: дескать, люди вы или не люди? Опомнитесь! Что собираетесь делать?

– А чего мы собираемся делать? Чего? – пьяно икнул Петр Житов и вдруг широко раззявил грязную, обросшую седой щетиной пасть, в которой редко, как пни на болоте, торчали остатки черных, просмоленных зубов, захохотал: По‑моему, ясно, чего мы делаем. Вносим свой вклад для борьбы с засухой.

Ликующий вой и рев поднялся в продымленной, как старый овин, кухне:

– Правильно, правильно, папа!

– А мне дак еще Чирик помогает, – ухмыльнулся Вася‑тля, застарелый холостяк с красными рачьими глазами, и вслед за тем начал вытаскивать из‑под стола черную упирающуюся собачонку нездешней породы – маленькую, кудрявую, с обвислыми ушами. – Ну‑ко, Чирко, покажи, как ты с засухой борешься.

– Цирковой номер в исполнении заслуженного артиста Василья Обросова и его четвероногого друга‑ассистента… – опять, к всеобщему удовольствию, сострил Петр Житов.

– Я тебе покажу цирковой номер! – Анфиса Петровна схватила ухват от печки, стукнула об пол.

Вася‑тля то ли с перепоя, то ли ради забавы заорал на всю кухню:

– Чирко, Чирко, враги!

Собачонка отчаянно залаяла, а потом под общий смех и хохот залаял и сам Вася‑тля: встал на четвереньки и гав‑гав – с подвывом, с выбросом головы, не хуже своего песика.

И вот от этого содома, надо думать, и очнулся лежавший на голом топчане возле двери справа Евсей Мошкин. Очнулся, поглядел вокруг ничего не понимающими глазами.

– Робята, вы чего это делаете‑то? Пошто вы свиньями‑то да скотами лаете, образ человечий скверните?

– Лекция во спасение души, – коротко объявил Петр Житов, а добродушный Кеша‑руль, тоже из застарелых холостяков‑пьяниц, смущенно улыбаясь, сказал:

– А ты, дедушко, лучше выпей, не ругай нас. Ну?

Евсей трясущейся рукой взял протянутый стакан с красным вином.

– Ну, Евсей Тихонович, не знала, не знала я. Вот до чего ты дошел, с кем связался…

– Грешен, грешен, Анфиса Петровна. Хуже скота всякого живу…

– Да ты, может, и на разбой с има пойдешь?

– На разбой?.. – Евсей беспомощно оглянулся вокруг себя.

– За оскорбление личности штраф! – зычно, не то полушутя, не то всерьез крикнул Паха Баландин.

Анфиса Петровна на этот раз даже не удостоила его взглядом.

– Давай, давай, – снова навалилась она на старика. – Только тебе и не хватало взять топор да с этими бандюгами самолучший дом в деревне разорять.

– Какой дом?

– Да ты что – ребенок?! Ставровские хоромы зорить тебя поведут. Затем и поят, вином накачивают.

Евсей поставил на топчан сбоку от себя стакан с вином, поискал глазами в красном углу Егоршу. Но Егорши там уже не было. Егорша выскочил из‑за стола, как только Анфиса Петровна начала отчитывать Петра Житова и Паху Баландина: сроду не мог сидеть да выжидать. Выскочил, шляпу на глаза, руки в брюки: ко мне все претензии, я здесь парадом командую! Но Анфиса Петровна не видела, не замечала его, сколько он ни скакал, ни прыгал перед ней. И это для самолюбивого Егорши было хуже всякого наказания, всякой пытки. И вот наконец нашелся человек, в которого можно было разрядить свою ярость.

– Че башкой крутишь? – подскочил он к Евсею. – Меня давно не видал? Соскучился? А может, тоже мораль читать будешь?

– Неладно, неладно это, Егорий…

– Че неладно? Че неладно? Неладно, что свое законное беру? А это ладно – родного внука как последнюю падлу на улицу? Ловко получается. Дед, понимаешь, рвал, рвал из себя жилы, а тут с офицериком с одним сколотышей нахряпали – лады, законные наследнички.

Все время, с первой минуты своего появления в доме Петр держал себя в руках. Кипятилась, выходила из себя Анфиса Петровна, задирал гостей на потеху себе и собутыльникам Петр Житов, кривлялся Вася‑тля, Егорша раза два подскакивал к нему, тыкал в бок специально для того, чтобы вызвать на скандал, – ни единого слова. Зажал себя как в тиски. А тут, как только Егорша задел сестру, моментально словно капкан сработал.

Удар был не такой уж сильный, не с размаху, тычком бил, но много ли пьяной ветошке надо? Кубарем полетел на заплеванный, забросанный окурками пол. Но тотчас же вскочил, и в руке у Егорши сверкнул нож‑складень.

– Робята, робята! – что было силы завопил Евсей, потом с неожиданным для его возраста, проворством бросился меж Петром и Егоршей, пал на колени. – Что вы, что вы это надумали‑то? Да вы уж лучше меня бейте, Я во всем виноватый, я… – И слезно, как малый ребенок, заплакал.

Егорша вялым движением руки отбросил нож в угол кухни, где стоял железный ушат с водой, поднял с пола свою шляпу.

– Вставай. Здесь не церква, чтобы на коленях стоять, а мы не боги.

– Нет, нет, не встану, Егорий, покудова с Петром не помиришься…

– Кто это будет мириться с таким бандитом, – сказала Анфиса Петровна. Он ведь вишь из каких теперь… Сразу за нож…

А добродушный Кеша‑руль, чтобы поскорее восстановить в компании прежний мир, начал наливать Евсею и Егорше вина – иного средства примирения он не знал.

Но Евсей замахал руками:

– Нет, нет, не буду на иудины деньги пить.

– Это еще че? – рявкнул Егорша.

– А то, Егорий, что грех великий на душу взял…

– А ты не взял? Один я пропивал эти самые иудины пятаки?

– И я взял. Я еще грешнее тебя… Мне‑то уж совсем нету прощенья.

– Ну а раз нету, бери склянку!

– Нет, не возьму, не возьму, Егорий. – Евсей поднялся с пола.

– Да ты, дедушко, больно‑то не капризь, ну? Пей, покудова дают, – опять к примирению воззвал Кеша.

– Вот именно! – мрачно процедил Петр Житов и вдруг сплюнул, когда увидел вновь опускающегося на колени старика.

А Евсей опустился, осенил себя крестом и начал отвешивать земные поклоны с пристуком о пол. Всем поклонился. Тем, кто сидел за столом, Анфисе Петровне, Егорше, ему, Петру.

– Простите, простите меня, окаянного. Я, я во всем виноват…

Егорша первый не выдержал:

– Ну хватит! Не на смерть идешь, чтобы башкой в половицы колотить.

– А может, и на смерть, – тихо сказал Евсей. Затем поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, вышел.

Петра встретила сестра у порога, под низкими полатями. Зашептала с испугом, кивая на открытую дверь на другую половину:

– У Гриши опять припадок…

– Знаю.

– Знаешь? Да откуда тебе знать‑то? Тебя и дома‑то не было, когда его схватило.

Эх, сестра, сестра! Разве ты про себя не знаешь? Не знаешь, что с тобой делается в ту или иную минуту? Так как же ему‑то не знать, что с Григорием? Ведь они с братом один человек, разделенный надвое, на две половины. И все, все у них одинаково. Им даже сны в детстве одни и те же снились – разве ты забыла про это?

Устало, как старик, волоча ноги, Петр прошел к столу, на котором теплилась с привернутым фитилем керосиновая лампешка, сел.

– Чай пить будешь?

– Потом, потом…

– Да ты сам‑то хоть здоров?

– Ты лучше к нему иди, к брату. Пить дай…

– Да я недавно давала.

– Еще дай.

Вскоре с той половины донесся приглушенный голос Лизы:

– Полегче немножко, нет?

Григорий – он знал, хотя и не расслышал его голоса, – отвечал: конечно, полегче. А какое там полегче, когда он, здоровый человек, весь был измят и измочален!

Да, каждый раз, когда с Григорием случался припадок, бросало в немочь и его, Петра. И так было уже девять лет…

Он заставил себя встать, Зачерпнул ковшом воды из ведра – его тоже мучила жажда, – напился, потом достал из старенького, перекошенного шкафика, который служил для старой Семеновны и комодом и посудником, тетрадку.

Нет, больше так невозможно. Анфиса Петровна отвела топор от ставровского дома – вслед за Евсеем Мошкиным все наладились восвояси, – но надолго ли?

Нет, нет, говорил себе Петр, без вмешательства властей не обойтись. А иначе все они перегрызутся. Все: и братья, и сестра, и деревня вся…