Глава VI Афган

В Фергане его ждало учебное подразделение и ускоренный курс подготовки, где солдат обучали примерно три месяца перед отправкой в Афганистан (это называлось КМБ – курс молодого бойца). И там было действительно очень тяжело, в первую очередь из‑за сильной дедовщины – за любой проступок сержанты очень сурово наказывали. Офицеров за их требовательность все солдаты и сержанты называли шакалами. Но, в общем‑то, их строгость была оправданна, так как и сержанты, и офицеры сами прошли уже многие боевые операции и прилетели за новым пополнением, они знали, что ждет новобранцев.

Их учили стрельбе, рукопашному бою, прыжкам с парашюта, велись усиленная физическая подготовка и много различных учений в пустыне. Потом их на несколько недель отправили в горы, где вначале Жеке показалось, что он умрет от перегрузок. Иногда в день они проходили 20–30 км в полном боевом снаряжении, параллельно отрабатывая различные боевые ситуации и проводя учебные стрельбы. Как он не обматывал портянками ступни, ноги выглядели одной сплошной кровоточащей мозолью. Воды давали не более пол‑литровой фляжки в день.

Но настоящий ад и испытания начались через три месяца, когда их отправили в Афган.

* * *

У Артура в записях не сохранилось точные названия всех городов и фамилии. Единственное, что запомнилось – Кабул, Кандагар, Зеленка и чаще всего Баграм.

В Афганистане, с одной стороны, было легче, потому что им не устраивали никаких учебных тревог посреди ночи, но, с другой стороны, было постоянное психологическое напряжение, и это на фоне непосильных физических нагрузок. Два первых месяца они стояли на большой базе. Их часть обстреляли с соседних гор в первую же неделю, и два человека из первой роты погибли, несколько было ранено. Это было первое боевое крещение, и он понял, что здесь не шутят. Молиться Богу Жека стал при первом обстреле: «Господи, защити, спаси, если ты есть!», совершенно от себя этого и не ожидая, ведь про Бога слышал только от своей старой бабушки и то – в детстве, да и не так уж много: она рассказывала в основном общие вещи – как молиться, креститься и кто такой Иисус Христос.

Примерно через два месяца он заболел серьезным кишечным заболеванием, проведя несколько дней в госпитале, был отправлен в отдельный батальон, задачей которого было охранять безопасность в отдаленном районе: удерживать несколько высоток, обеспечивать безопасность колоннам машин, проводить разведывательные рейды.

Времена были очень тяжелые во всех отношениях. Хоть это было начало осени, но стояла ужасно жаркая, сухая погода, и с каждым днем становилось все более ветрено.

В ноябре начались сильные, пыльные бури, а ночью все холоднее и холоднее. Но самое главное, к чему было тяжело привыкнуть, большие потери в Советской армии. Смерть, ранения, пропажа без вести были обычным делом.

У духов (душманов) появился опыт войны, их обучали американские наемники, которые еще и обеспечивали самым современным оружием. Самыми опасными из которых были «Стингеры», они легко сбивали вертолеты, часто подбивали боевые машины десантника американскими и трофейными советскими гранатометами, а расстрел автоколонны стал обычным явлением.

Самое тяжелое было в том, что в целом все понимали бессмысленность этой бойни, и то, что эта так называемая интернациональная помощь на самом деле не нужна этой стране.

Самолеты возвращались в Союз, полностью забитые ранеными или «грузом 200», как называли цинковые гробы. Когда не хватало места, гробы стояли на жаре какое‑то время перед отправкой.

Многие старослужащие, которым оставалось всего месяц до приказа об увольнении, делали все, чтобы вернуться живым и невредимым домой. Самым страшным считалось, пройдя за два года все круги ада, быть покалеченным или убитым перед приказом.

Последний год стал самым тяжелым для батальона за всю афганскую кампанию. Примерно половина батальона была убита, выжившие были ранены или заболели инфекционными заболеваниями. Вследствие чего прибывало очень много новых солдат и офицеров, в основном необстрелянных.

Жеке оставалось служить больше полутора лет – это казалось чем‑то неизмеримо долгим и необъятным, ибо каждый день тянулся для него до отчаяния томительно… В придачу ко всему он заснул в наряде, когда был дневальным по роте, – событие пренеприятное. Дежурный по части долго материл его, а когда тот ушел, то сержант профессиональным боксерским ударом послал Жеку в нокаут со словами: «Из‑за таких, как ты… роты целые вырезают». Утром зам. командира батальона прошипел: «Спать любишь на боевых дежурствах – к Пархомину пойдешь, там у него не заснешь…»

И его отправили в отдельный усиленный разведвзвод, которым командовал старший лейтенант Пархомин. И этот отдельный взвод выполнял самые тяжелые задачи и постоянно участвовал в боевых действиях.

* * *

Знакомство с командиром взвода Жеке очень запомнилось, тот сразу расположил к себе. Старший лейтенант сидел на кровати, и на доклад о прибытии в его распоряжение нового солдата как‑то по‑отечески произнес: «Рады, что прибыл, расскажи о себе». И этот отеческий тон поразил Жеку, он чуть не заплакал… с ним уже давно так никто не говорил, даже отец перед отправкой в армию был очень жесток с ним.

После того как Жека рассказал о себе, Пархомин показал, где тот может поесть, и дал напутствие: «Старайся служить хорошо, потому что здесь все зависят друг от друга и твоя небольшая ошибка может стоить многим жизни». После этого, дав еще несколько важных наставлений, отправил его к сержанту Зубину.

И начались боевые будни. Подъем по тревоге… какая‑то колонна попала в засаду, они обязаны первыми вылететь на место… сами по несколько дней просиживали в засаде, вытаскивали раненых и убитых с поля боя, сопровождали машины с тяжелоранеными до госпиталя, и все в таком духе.

К концу весны он уже превратился в довольно опытного воина. Он хорошо стрелял, легко проходил 20‑километровые марши по горам в полном боевом снаряжении, находил самые безопасные места при обстреле, умел бесшумно передвигаться, высыпаться на 30‑минутном привале. Он привык жить от письма до письма.

За все время во взводе не было людских потерь, что было очень удивительно, потому что в батальоне потери продолжались. Во многом так было благодаря их командиру, у которого помимо опыта было какое‑то особое чутье и интуиция, которые не раз спасали солдат.

* * *

Как‑то раз возвращались они на базу полностью измотанными после двухдневного марша. До базы оставалось километров шесть, важно было вернуться до захода Солнца. Тропа шла вниз, и первые побежали, потому что очень хотели есть, пить, успеть отдохнуть до утра. Это считалось уже своей, безопасной территорией… И вдруг командир Пархомин крикнул: «Стоять! Не шевелиться». И медленно пошел вперед с сапером. И буквально через десять метров они обнаружили натяжку – нитку, привязанную к гранате. Если зацепить эту нитку, граната начинала катиться и через какое‑то время взрывалась. Это было рассчитано на группу, идущую по узкой тропе. Разминировать ее времени не было, тем более что дальше виднелась еще одна натяжка. Он приказал: «Аккуратно обойдите».

Как‑то они заняли позиции на высоте и заметили, как приближаются душманы на соседней высоте, чтобы обстрелять колонну, которая уже виднелась внизу. Начался бой, перестрелка, командир управлял боем из укрытия. Вдруг по рации закричал пулеметному расчету: «Выдвиньтесь из ложбинки, выйдите. Покинуть срочно вашу позицию и переместиться на 30 метров в овраг быстро! Лечь, прикрыть голову». И вдруг, через минуту раздался выстрел из гранатомета прямо по тому месту, где они только что находились. И хоть они были несколько оглушены, но все же выжили. И такое бывало не раз.

Он также обладал каким‑то чутьем на людей, всегда знал, кого и куда назначить. Радистом он взял себе литовца Саулюса. Хотя русский язык был для него не родной и говорил он с сильным акцентом, и все, даже сержанты в курилке, поговаривали: «А этот «Лабас» сможет говорить во время боя? Вдруг он забудет русский?»

Как‑то они спускались с горы с литовцем. Начался обстрел. Саулюс упал, подвернул ногу, покатился вниз и ненароком ударил рацию несколько раз о камни, да еще в нее попал осколок, и она перестала работать. На них наступали душманы, пытаясь их окружить, и нужно было срочно вызывать подмогу. Тот засел и погрузился в ремонт с головой, что‑то разбирал, собирал, и примерно через пять минут рация заработала. Они вызвали подмогу, прилетели два вертолета и открыли огонь по наступающим душманам. Также подключилась артиллерия и стала бить по тем высотам, откуда по ним велся прицел, откуда шло наступление. И в результате им дали уйти. Один боец получил ранение, но, как потом выяснилось, несерьезное – осколки‑царапины, и он через несколько дней вернулся в строй.

* * *

Пархомин – это офицер, которого солдаты, даже из других подразделений, уважали, избегая называть «шакал», как других офицеров. Был он хоть и жестким, и требовательным, но смелым и всегда заботился о своих солдатах. Например, он мог позвонить заместителю по тылу полка и потребовать от него замены просроченных сухпайков, выдачи большего количества продуктов, мог при этом разговаривать жестко, хотя собеседником был майор. Он добивался для солдат всегда максимально лучшего.

Один ефрейтор, который еще до прихода Жеки в подразделение был тяжело ранен и отправлен на базу, в госпиталь: ему осколком очень сильно ранило правое бедро, хоть кость и не задело, но он прошел близко к колену и задел сухожилия. Этот ефрейтор лежал там несколько недель перед отправкой в Союз, и Пархомин, когда был в части, завез ему сам письма, привез его вещи, продукты, поддержал его, поблагодарил за службу. От него исходили забота и участие, и все это чувствовали.

Но больше всего его смелость поразила Жеку, когда тот стал отчитывать двух солдат‑дагестанцев, которые были оставлены на важной позиции прикрывать высадку десанта, но из‑за начавшейся стрельбы они внезапно без приказа покинули позицию, тем самым дав возможность вести прицельный огонь по всей группе.

Все залегли, а вертолет, так и не высадив до конца солдат, улетел, и просто чудо, что все обошлось без жертв. Когда они прибыли в казармы, Пархомин орал на них: «Сволочи! Негодяи! Вы – трусы! Я так и напишу в ваш аул, чтобы знали ваши деды и родители, что они воспитали трусов». Он обзывал их последними словами и сказал, что в следующий раз, если кто погибнет, они будут писать похоронки, объяснять родителям на своем неграмотном русском языке: «Простите, маманя, я струсил и сбежал, а его убили…»

Это продолжалось минут десять, после чего он заявил, что даже в тылу такие гады что‑то да испортят. Они пытались что‑то сказать в свою защиту, их ноздри раздувались. Это были кавказцы, горячие ребята, которые вообще не привыкли, чтобы с ними так разговаривали. Им было приказано месяц носить все дополнительные боеприпасы на заданиях и убирать туалеты по возвращении.

В принципе такое поведение мало кто мог себе позволить, потому что душманы – это одна опасность, а была и другая, когда особо жесткие с молодыми солдатами сержанты или офицеры вдруг как‑то неожиданно получали пулю сзади по ногам или даже по телу.

* * *

В конце весны Пархомин уехал в отпуск на месяц. На это время их подразделение оставили в части. Они ходили на большие задания только дважды и то в составе всей разведроты, но Жека заметил, как все тоскуют и чувствуют себя некомфортно. Все почувствовали, как им не хватает этого офицера.

Пархомин вернулся из отпуска очень вдохновленный, но все же какой‑то грустный и задумчивый. У него был двухлетний сын, жена, и он больше года их не видел, потому что его отпуск все время откладывался, его никто не мог подменить, что в Афганистане, к сожалению, случалось в отдаленных частях. Родители его погибли в автокатастрофе, когда он учился в десятом классе. Это стало одной из причин, почему он выбрал учебу в военном училище: там государство брало на себя все расходы по содержанию. Он хорошо закончил английскую спецшколу и легко поступил в военное училище.

В Афганистане ему оставалось прослужить около 6–7 месяцев.

Примерно в конце августа начались серьезные бои. Почти каждый день обстрелы, подрывы – душманы активизировались. Наступили очень тяжелые времена. Вновь прошел слух, что их скоро выведут в Союз.

Но потери увеличивались с каждым днем, в том числе и в их подразделении. Как их Пархомин ни берег.

* * *

Примерно через два месяца после отпуска их перебрасывали на боевые машины десанта (БМД), на помощь пехоте, и из деревни на противоположном склоне небольшого ущелья по ним неожиданно открыли сильный огонь из пулеметов и гранатометов. Хотя там должен был стоять гарнизон местной (союзной) афганской армии.

* * *

Душманы, особенно в последние годы, использовали пренеприятную тактику: входили в дома местных жителей, занимали там боевую позицию и стреляли, при этом запрещали владельцам домов покидать их. Поэтому, когда в ответ лился огонь, погибало много гражданского населения. Они это фотографировали и использовали в пропаганде против Советской армии, это им помогало также набирать себе новых солдат, желающих отомстить за погибших единоверцев.

Они залегли, кто за БМД, кто за камнями, и практически не могли поднять голову. Из‑за большой плотности огня из крупнокалиберных пулеметов и гранатометов один БМД загорелся.

По рации попросили подмогу. С другой стороны ущелья вертолеты высадили десант, который стал наступать и брать деревню в кольцо, также и вертолеты выпустили несколько залпов. Их два БМД стреляли со своей легкой пушки. Также начали активно стрелять практически все, кто был на этой стороне, так как плотность огня душманов уменьшалась.

Их гранатометчики заняли позиции и начали активно подавлять позиции душманов. Это была довольно опасная хорошо вооруженная группировка, что‑то вроде спецназа, прошедшая обучение в Пакистане.

В итоге подразделение, наступавшее сверху, заняло эту деревню к вечеру, никому не дав уйти, двух раненых душманов захватили живыми и 16 были убиты. К сожалению, погибло несколько семей местных жителей.

Пархомин сказал: «Что мы можем сделать? Это они выбрали такую участь для своего народа. Если их религия, их мировоззрение позволяют использовать своих же как живой щит, что мы можем сделать?»

Командир их полка ввел новую тактику: стрелять на поражение, даже если огонь ведется из жилых домов. Раньше это могли делать только снайперы. Это спасло многие жизни десантников, но потери среди местных жителей увеличились, правда, со временем их отношение к душманам ухудшилось тоже.

Картина была очень тяжелая: во‑первых, было много погибших и раненых, особенно среди наступавших.

У них во взводе погибло шесть человек, включая сержанта Зубина, которому оставалось совсем немного до приказа об увольнении и который во время боя спасал раненых, оттаскивая их за валуны. В самом конце боя он прикрыл собой выскочившего из горящего БМД оглушенного механика‑водителя. Посмертно его представили к ордену Славы. В Питере у него осталась мать и любимая девушка, которую он любил со школы. Они вместе учились в политехническом институте и планировали пожениться. Спустя время Пархомин скажет о нем, что настоящим героем может быть только такой человек, который умеет по‑настоящему любить.

Десятеро были ранены, практически все – тяжело. Радисту Саулюсу оторвало ноги, он стонал и периодически терял сознание. Врач был всего один, он пытался всем помочь. Стали прибывать вертолеты и забирать раненых и погибших. В полуразрушенной мечети они нашли большой склад с оружием, обмундированием и книгами.

Жека до этого боя молился Богу, прося о своей защите, но в этот раз он обратился к нему с отчаянными вопросами: «Почему так? Почему страдают невинные? Почему молодые становятся калеками? Зачем эта никому не нужная война? Что эти ребята сделали Богу плохого? Почему, чем религиознее душман, тем он более жесток? Объясни мне, Бог, почему все это происходит? Зачем тебе наши страдания? Почему я именно здесь, и Саулюс, и Зубин? И я вот не пострадал, а они, хорошие ребята, которых ждут любимые девушки, родители, и они хорошо учились. Я хочу знать – почему? И еще хочу что‑то сделать, чтобы этого никогда не повторялось…»

Они вернулись на базу. Настроение у всех было очень тяжелое. Им дали два дня на восстановление, 15 новых солдат, недавно прибывших из учебки, должны были заменить выбывших. Прапорщик принес спирт, чтобы помянуть погибших, и все напились, кроме Пархомина – тот никогда не пил и не курил и не поощрял это. Он считал, что эти вредные привычки делают человека рабом и болезненным во всех отношениях. Но на этот раз он не вмешивался, так как почти не выходил из каптерки и был занят множеством дел.

* * *

Через два дня они получили задание: закрепиться на высоте и докладывать обо всех передвижениях противника, стараясь не вступать в бой. Это была заброшенная деревенька. Они заняли там позиции. Уже на следующий вечер несколько душманов попытались войти в деревню, но, когда они приблизились, по ним открыли огонь: двое были убиты, а один скрылся. Было понятно, что это разведка и что душманы теперь о них знают.

И действительно, рано утром их начали обстреливать. Завязался серьезный бой. Пархомин взял Жеку, еще двух опытных бойцов, радиста, и они перебрались в пустой дом, который был на возвышении и в стороне. Оттуда был лучший вид для обстрела наступавших душманов и для командования боем.

Пархомин приказал им занять позицию, беречь патроны, стрелять наверняка. Им пообещали подкрепление, но проходили часы, а его все не было. Позднее выяснилось, что этим утром были сбиты два вертолета и практически уничтожена автоколонна. Они отстреливались, но потихоньку их брали в кольцо.

Душманы наступали мелкими перебежками, при постоянной огневой поддержке пулеметов, которые очень затрудняли ведение боя. Видно было, что это опытные воины.

В «их» доме практически не было крыши, и один душман, которому удалось незаметно приблизиться к ним, бросил гранату…

В этом месте рассказа Жека покраснел, закрыл глаза и сказал: «Я раньше слышал рассказы очевидцев подобных событий и что в такие моменты идет обострение и замедление всего происходящего, так и было со мной: все вдруг начало происходить как в замедленной съемке».

…Душманы наступали с восточной и южной сторон, солнце очень слепило, и вдруг что‑то мелькнуло. Жека посмотрел наверх и увидел: медленно летит граната, она летела в сторону чуть ближе к Пархомину. Я смотрел, как она крутится в воздухе и медленно падает. Огромный страх сковал Жеку, буквально вся его жизнь промелькнула перед глазами, и он понял, что вот она – смерть…

Он видел, что ничего особенного не сделал, что жизнь прошла совершенно бесполезно. Ему было страшно. Мгновения текли замедленно, и все для него остановилось. Он посмотрел на гранату, на Пархомина. Тот что‑то кричал радисту и вдруг заметил гранату. Жека увидел, что в его глазах мелькнул сильнейший испуг, но лишь на мгновение, затем – сожаление. Он мельком бросил взгляд на глиняную перегородку в укрытии, у него был еще шанс спастись, но у двоих других – Жеки и пулеметчика – не было бы ни малейшей, даже теоретической возможности выжить. Более того, если бы граната разорвалась, то она завалила бы тех, кто был за глиняной, довольно тонкой стенкой, в другой комнате.

Оставалось только одно решение. Взгляд Пархомина стал очень ясным, четким, и он бросился на эту гранату. Жека несколько раз повторил: «Я это очень ясно помню. Все происходило как при замедленной съемке».

Как в игре регби, Пархомин схватил эту гранату и упал с ней под небольшой стол, деревянный, очень простой, но прочный стол. Когда он успел прокричать: «Ложись!», Жека и Ручников, родом из Рязанской области, повалились на пол и закрыли голову, как их учили, и в это время раздался оглушительный взрыв. Они практически не пострадали, просто на какое‑то время оглохли. Немного погодя они увидели, что в небе что‑то мелькает – это были вертолеты, которые подавили наступающих душманов. Прибыло подкрепление, и они были спасены.

Дальше для Жеки все было как в тумане. Он понимал, что Пархомин спас их от верной смерти ценой собственной жизни. Саперы из прибывшего подкрепления заминировали деревню, и всем было приказано вернуться на базу. Когда они вернулись в часть, раненые, те, кого доставили на вертолете, сказали, что один погиб, но его невозможно было забрать, потому что его тело было практически разорвано, и это должен был быть или радист, или командир. Никто не хотел даже и предполагать, что это Пархомин, когда же выяснилось, чье это тело, то все сняли шлемы, и многие солдаты откровенно плакали, что было удивительно.

Старший лейтенант Семенко, солдаты его звали просто «Сема», «шакал Сема», не стесняясь, плакал и простонал: «Как вы не уберегли, скоты…» И выругался.

Семенко дружил с Пархоминым. Когда он впервые прибыл в часть, начался минометный обстрел, в штабе сидели двое: один сержант – помощник дежурного по части и его друг – начальник караула, они должны были демобилизоваться через пару недель. Увидев, что молодой «лейтеха» идет к штабу и начался обстрел, они начали кричать ему по громкой связи: «Лейтенант Семенко, пригнитесь, срочно пригнитесь! Упадите, вам сказали. Вам что, жить не хочется?»

Они смеялись над ним, это была мертвая зона, туда не могли попасть осколки снарядов, но они развлекались: «Пригнитесь! Ползите! Прикройте голову и ползите». Когда лейтенант в буквальном смысле заполз в управление батальона, он понял, что над ним посмеялись, и был бессилен против опытных сержантов, тем более что он из другого подразделения. И в этот момент появился Пархомин и обрушил на них свой гнев: «Что, издеваетесь?! Смелые стали? Уже полгода, как в штабе сидите. Я вас завтра же на задание отправлю, пойдете колонну с топливом прикрывать со мной, поговорю с комбатом насчет вас». Побледнев, они стали извиняться, и было чего испугаться, ведь оставалось всего две недели до приказа, и мыслями они были уже дома, а Пархомин имел привычку выполнять свои обещания.

Потом Пархомин направился к лейтенанту, обнял его и сказал: «Да не переживай. Тут все бывает. Все вначале боятся. Главное, смог ли ты преодолеть страх». Он как‑то просто и по‑человечески его поддержал, ничего особенно и не сказав. Этот лейтенант через какое‑то время тоже заслужил уважение солдат, потому что хорошо водил группы. За несколько боев ему дали даже орден Красной Звезды и звание старшего лейтенанта всего через полгода. Через год он уже был достаточно опытен, над ним уже никто не смеялся, но он помнил те слова поддержки: «Не переживай. Тут все боятся. Главное, смог ли ты преодолеть страх…»

* * *

Всех солдат с легкими ранениями перевели на базу и дали две недели на отдых и восстановление. Первую неделю их даже не ставили в наряды. В это время пришел замкомандира батальона по политработе, и дал Жеке задание написать неофициальную похоронку родителям и жене Пархомина с описанием подробностей его геройской смерти, и сказал: «Все его ценные вещи мы перешлем, а ты возьми, что останется, и передай им, ты ведь скоро увольняешься».

Действительно, у Пархомина в оружейной комнате был старый рюкзак десантника, в котором были фото семьи, несколько тельняшек, книги, две исписанные тонкие тетради и письмо сыну. В каптерке, в его тумбочке, Жека нашел под вещами какую‑то черную книгу на английском, и в ней были заметки от руки: несколько непонятных слов, и на листе на русском было несколько листов перевода. Он начал читать и понял, что это за книга – Библия.

Он нашел дневник Пархомина и опешил, потому что, если у солдат находили такое, это могло закончиться дисциплинарным батальоном. Тут он вспомнил, что полгода назад, еще до отпуска Пархомина, из разведуправления полка поступила информация, что в одной из деревень располагаются наемники‑американцы. Так было не раз: наемники уходили буквально из‑под их носа – разведка у них была очень хорошая. В этот раз было так же. Придя на место, отряда наемников не обнаружили, но нашли трофеи, много боеприпасов, и среди вещей были какие‑то книги, и, видимо, эта Библия была одной из них.

Жека читал перевод Библии, и его поражала глубина текста и что‑то необычное, что напоминало послание из другого мира. Дневники было запрещено вести, особенно дневники с описанием мест, где они были, в каких заданиях, но на страницах содержались философские мысли, написанные очень мелким, но понятным почерком.

Видно было, что записи велись для себя, не для чужих глаз, и из них выходило, что Пархомин был духовным человеком. Были даже выписаны несколько молитв. В вещах Жека нашел православную христианскую молитву, оберег (как потом выяснилось, еще с войны его деда), но почему‑то на последнее задание Пархомин не взял оберег с собой. Жека узнал позже, встречаясь с его родственниками, что дед всю войну прошел с этим оберегом, и он понял истоки идеалов Пархомина.

Было также письмо сыну, на большом конверте было написано: «Если со мной что‑то случится, то отправьте это сыну. Пусть он его прочтет, когда ему исполнится 16».

Жека читал некоторые абзацы переводов из Библии… и они произвели на него глубокое впечатление, хотя это были всего лишь слова. С тех пор он стал молиться, вспомнил, как бабушка учила его креститься, и он крестился. Он делал это втайне, потому что его бы никто не понял.

Поскольку он был легко контужен, его перебросили в охрану штаба и складов. У него появилось много времени для размышлений над своей жизнью. Он дал слово Богу еще раз, только в этот раз намного осознанней: «Бог, если я вернусь живым, я хочу тебе служить и хочу читать и изучать Библию».

Через несколько месяцев он вернулся в Союз. В Союзе он запомнил, как на таможне у него довольно жестко отобрали «бесценные ценности» – на накопленные чеки (им выдавали солдатское пособие в чеках, которые были намного ценнее обычных рублей) купил один маленький магнитофон, японский, часы. Они прямо при нем решали, кому из таможенников достанутся эти необычные для тех времен «ценности». «Тепло встречают», отметил он про себя. Но у него почему‑то не возникло агрессии, сожаления, гнева, раздражения, хотя это были его единственные ценности, для него было намного важнее то, что не отобрали записи Пархомина.

* * *

Жеку встретили дома как героя: у него уже была медаль «За отвагу» и в военкомате сообщили отцу, что он представлен к ордену. Отец пообещал сыну, что восстановит его в институте, но Жека сказал, что ему сейчас не до того, и уехал к вдове Пархомина. Она его очень тепло встретила. Сквозь грусть в глазах было видно, что она сильный человек.

Жека отдал ей записи. Она прочитала письмо и заплакала. Она быстро прочитала записи Пархомина, хорошо зная его почерк. Потом разрешила прочитать это письмо и Жеке. Он прочел и попросил разрешения переписать, так оно его вдохновило, а также – записи Пархомина. Это были цитаты из Библии, выводы о духовной жизни. Жека все переписал, рассказал об исключительном отношении солдат к Пархомину в батальоне, о его благородном поведении, подробностях боев, в том числе и геройского, последнего… И на этом он попрощался.

* * *

Сидя в ресторане с Артуром и завершая разговор, Жека отдал ему эти записи и сказал: «Что‑то мне подсказывает, что тебе тоже нужно ознакомиться с их содержанием и, я думаю, они тебе также будут полезны». Все записи были сделаны аккуратным почерком.

В Союзе было только начало перестройки, все бурлило, это была совсем другая жизнь, чем та, которую Жека помнил два года назад. Он начал ходить в церковь, и как‑то на выходе ему дали напечатанную на листах Библию. Он стал читать – это был Новый Завет. Он перечитал его несколько раз. Книга потрясла его. Его желание полностью посвятить свою жизнь Богу только окрепло.

Библия ассоциировалась с Пархоминым. Он хотел стать таким же, как он: бесстрашным, скромным, умиротворенным и готовым пожертвовать всем ради служения другим.

Он пришел в церковь и сказал, что хочет служить, хочет быть священником, духовным лицом, ничего не хочет другого в этом мире. Его направили к другому священнику в другую большую церковь на собеседование. Он коротко рассказал, что был в Афганистане, дал слово, что будет служить Богу и рассказал об участи Пархомина, про чтение Библии.

Его направили на обучение в подмосковную духовную семинарию. Каждый день открывались церкви, и нужны были священники. И вот недавно он стал помощником священника и полностью погрузился в служение.

Он сказал, что Библия открыла ему смысл жизни. Когда Жека произнес эти слова, Артур вздрогнул, и Жека добавил:

«Это Книга Книг, и если ты хочешь продвигаться, то должен читать ее, заниматься духовным развитием». Так он вдохновил Артура на чтение Библии.

«У меня нет ее с собой, но ты можешь купить, сейчас же в лавке при храме», – сказал Жека. Когда он рассказывал свою историю, его лицо было серьезным, спокойным и умиротворенным и видно было, что этот человек нашел свой Путь. Рассказ Евгения, бывшего Жеки, очень повлиял на Артура.

* * *

Дойдя до конца рассказа, Евгений помолчал и задал вопрос:

– А зачем ты живешь?

– Ты знаешь, это то, что я хочу узнать.

– О, одно то, что ты имеешь это желание – очень замечательно.

Просите, и дано будет вам; ищите и найдете; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят.

(Лк. 11: 9–10)

Молись искренне, Бог слышит всех, если ты будешь искренен, тебя направят…

«Совсем необязательно становиться священником для нахождения своего Пути, – говорил Евгений, – у каждого свой, но я тебе советую прочитать, а еще лучше изучать Библию. Пойми, ты можешь узнать Истину только в священных писаниях, а также в книгах старцев и мудрецов, другие книги могут быть чем‑то полезны, но в общем они – от ума».

Еще поговорив какое‑то время, Евгений и Артур расстались. На прощание Евгений перекрестил его и сказал: «Бог даст, свидимся, удачи тебе!»

Они попрощались.

Артуру не терпелось сесть, чтобы все прочитать. И действительно, эти записи полностью перевернули его жизнь. Письмо сына было очень трогательным и необычайно глубоким. Оно подразумевало, что это письмо является последним контактом отца и сына.

Date: 2015-06-06; view: 399; Нарушение авторских прав