Бертран 1 page

Je ne pouvais m’empecher de m’approcher de toi a la soiree. J’ai bu trop de tequila et j’ai peut-etre fume trop de pot mais qa ne vent pas dire que je ne t’aime pas. Ce-pendant apres te l’avoir dit, j’ai marche jusqu’a la fin du monde et j’ai vomi. Hier nous nous sommes separes avec Beba, ma petite amie. Toi, tu etais une des raisons pour ca (alors Beba ne sait pas que je te desire) mais pas la seule. C’est que depuis longtemps que je me sens seduit par toi. Je ne suis pas fou, mais tu m’interesse et j’ai pris quelque photos de toi que j’ai fait quand tu ne regardais pas. Je ne peux pas croire que tu ne m’as pas remarque. Si tu etais venue avec moi hier soir, je t’aurais rendue heureuse. J’aurais pu te rendre tres heureuse. Et j’aurais pu te rendre plus heureuse que ce type avec qui tu es partie hier soir. En mettant les choses au pis je pourrais toujours retourner a Paris et vivre avec mon pere. De toute facon, L’Amerique est chiante. Toi et moi faisant l’amour dans la villa de mon pere a Cannes. Et quitter mon boulot de redacteur a Camden Courier. Peut-etre as-tu vu mes articles? «Comment prevenir le Herpes» et «Les effets positifs de l’extase». Tu ne m’obsede pas. Je pourrais avoir n’importe quelle fille que je veux ici (et j’y ai passe pres), mais tes jambes sont parfaites, meilleures que toutes celles des autres filles et tes cheveux sont si blonds et doux, meilleurs encore de tous et ta figure est parfaite elle-aussi. Je ne sais pas si tu as eu une operation de nez mais ton nez est parfait. Tes traits sont vraiment parfaits. Je vais peut-etre essayer encore une fois. Mais ne pars pas la prochaine fois. Rappelle-toi que je pourrais te rendre tres heureuse. Je sais bien baiser et j’ai la Carte American Express de platine. Je suppose que tu 1’as aussi. Tes jambes sont splendides, et meilleures que celles de toute autre fille. De quelle couleur sont tes yeux? Les photos que j’ai prises sont toutes en noir et blanc. Je voudrais suivre les memes cours que toi, mais je fais de la photo et toi… quoi? Les beaux-art? Tu es sexy. Si je sa-vais que quelqu’un s’est dpris de toi comme moi, et toi, tu eprouvais le meme sentiment envers lui, je partirais. Je rentrerais chez moi. Aucun doute.[10]

Пол

Дни пролетали так быстро, что казалось, время замерло. Все следующие недели я был только с ним. Я перестал ходить на актерское мастерство, импровизацию, устройство декораций и генетику. В любом случае ни один из этих предметов не менял мир к лучшему, по крайней мере так, как это делал он. Я существовал в сонной прострации, но она была полна жизни и довольства. Я вечно улыбался и напоминал завзятого алкаша, хоть и перестал пить пиво, как раньше, потому что не хотел нарастить брюхо. С пива я перешел на водку.

Чем же мы занимались? В основном я тусовался только с ним. Я не представил его ни Раймонду, ни Дональду, ни Гарри, но и со своими друзьями он меня не стал знакомить. Он приохотил меня играть в квотерс, и я выучился закидывать монетку в пластиковые стаканы бочкового пива с таким проворством и искусностью, что, когда мы играли – либо с Тони, либо просто вдвоем, – он непременно убирался, а я сидел чуть потрезвее, уставившись на него и потягивая теплый «Абсолют». Его задело, что я так быстро догнал, и он мастерил в одиночку, чтобы не отстать от меня.

То было время, когда я, замечая прежних любовников на вечеринках, не парился, потому что был слишком уверен в своем новом рыцарском романе. Каждый раз, когда я проходил мимо кого-нибудь в столовой, или на вечеринке, или когда с Шоном бывал в городе, или сидел у «Конца света», глядя, как осень переходит в зиму, я не заливался краской и не отводил глаза. Я приветственно кивал, улыбался, и, когда возвращался к тому, чем занимался, меня не передергивало от отвращения. На вечеринках, когда в помощь развлекательному комитету (только ради Шона) я закатывал пивные кеги и расставлял колонки, я ни с кем не заигрывал и вообще ни на кого не смотрел. Конечно же, я замечал тех, с кем переспал. Они выделялись даже отчетливее, и мне было только легче оттого, что я был не с ними, что вместо этого я был с Шоном.

Поскольку его сосед Бертран («воображала французишка», говорил он) все выходные то бродил по магазинам в Нью-Йорке, то оставался у своей подружки, жившей не в кампусе, комната была в нашем распоряжении, что было и хорошо и плохо. Хорошо, так как она находилась в доме, где обычно каждый вечер на неделе проходили вечеринки, так что было неплохо напиться в Буте в общей комнате или, если не шел дождь или снег, то и на улице у главного входа, а затем отправиться вверх по лестнице в комнату в конце коридора. Плохо же потому, что его пугало, что нас услышат, на него находила паранойя, и ему требовалось выпить гораздо больше, прежде чем вообще можно было говорить о какой бы там ни было прелюдии.

После секса (во время секса он превращался в маньяка, дикого зверя – жесть полная) мы помирали с голоду и отправлялись на его мотоцикле в «Прайс-чоппер». У него всегда был запасной шлем. Я обхватывал его за крепкую тонкую талию, и он гнал по Колледж-драйв к рынку. Оказавшись там, он играл несколько партий в «Жоуст» на игровых автоматах у главного входа, а я покупал сыр в ломтиках, ужасную салями, которая ему очень нравилась, ржаной хлеб для него и пшеничный цельнозерновой для себя и, если еще не было двух, неминуемую упаковку пива «Дженни» или «Будвайзера». Мне нравился «Беке», но он говорил, что «Беке» слишком дорогой и у него нет столько денег. Но больше всего он любил воровать в магазинах. Ему настолько это нравилось, что мне приходилось его утихомиривать. Мы занимались этим только посреди ночи, когда никого не было, работала только одна касса, ночные сменщики распаковывали консервы на задах, а из колонок, днем игравших музыку для супермаркетов, раздавался Rush. Я расхаживал в своем длинном шерстяном пальто, купленном в городе в Армии спасения, а он в кожанке с потрепанными меховыми вставками, в карманах которой было на удивление много места, и мы без проблем выходили, мое пальто и его куртка отвисали от сигарет, бутылок вина, мороженого «Хаген Даз», шампуня, он лишь нагло притормаживал на кассе и покупал одну жевательную резинку «Базука». Однажды ночью я увидел сильно исхудавшую старушенцию, которая уже практически облысела, она перебирала премиальные купоны, и мне уже совсем расхотелось красть швейцарский шоколад с миндалем «Хаген Даз» и хрустящий батончик здоровья «Бен энд Джерри», но Шону так приспичило, что я не мог отказать, ведь он стоял, задрав подбородок, в облегающих джинсах, а его небрежно взъерошенные волосы матово поблескивали от пота, не высохшего после наших занятий любовью. Разве я мог отказать?

О себе он особо не рассказывал, но мне не очень это было и интересно. Мы либо напивались в «Пабе» (иногда мы отправлялись туда после ужина и уходили последними), либо ехали в «Карусель» на шоссе № 9, сидели и бухали вдвоем в баре, и только тогда он что-нибудь рассказывал. Он рассказал мне о том, как рос на юге, и что его родители были фермерами, братьев у него не было, лишь пара сестер, и что он был студентом на дотации, а специализацией была литература, что было странно, потому что в его комнате книг не имелось. Еще было странно, что он с юга, потому что у него и намека на акцент не было. Но не поэтому он мне нравился. Его тело не было таким шикарным, как у Митчелла, который периодически за ним ухаживал, а прошлым летом в Нью-Йорке он ходил в солярий, и его кожа превратилась в нечто среднее между розовым и коричневым, кроме ослепительной белизны на том месте, где его трусы не пропустили ультрафиолетовые лучи. У Шона было другое тело. Оно было здоровым и крепким (наверное, из-за работы на ферме в детстве), почти полностью без волос (лишь немного на груди) и с большим членом. У него были коричневатые волнистые волосы, которые он зачесывал набок, хотя можно было бы и гелем пригладить, но я не настаивал.

Еще мне он нравился из-за мотоцикла. Хоть я и вырос в Чикаго, на мотоцикле никогда раньше не ездил, и когда я сел к нему впервые на мотоцикл, то смеялся до упаду, голова кружилась от волнения, а опасность меня лишь веселила. Мне нравилось, как мы на нем вписывались, мои руки иногда были у него на бедрах, зачастую еще ниже, он ничего не говорил, лишь ехал быстрее. Он по-любому гонял, как сумасшедший, на красный, через знаки «стоп», а под дождем на поворотах выжимал чуть ли не под 120 в час. Мне было наплевать. Я просто держался за него еще крепче. Мы гнали пьяные обратно к кампусу из «Карусели» в ветреную новоанглийскую ночь, он подъезжал к воротам и ждал, пока нас пропустят охранники. Он вел себя как можно трезвее, что на самом деле и не требовалось, поскольку он в любом случае был знаком со всеми охранниками (я отметил, что с ними знакомы все, кто учится на дотации). Мы шли в его комнату или ко мне, если французишка был дома, он валился на кровать, скидывая ботинки, и говорил, что я могу делать что угодно. Ему все равно.

Стюарт

Что бы он сделал, заявись я к нему как-нибудь вечерком с бутылкой вина или ганджубасом и скажи: – Давай закрутим роман.

Я перебрался в Уэллинг-хаус, напротив комнаты Пола Дентона.

Как раз Деннис-то и настаивал на переезде, потому что не выносил моего жуткого соседа-яппи, с которым, хоть я и учился на последнем курсе, а он на первом, мне было никак не разъехаться, поскольку в прошлом семестре я забыл им напомнить, что возвращаюсь. К счастью, в очереди на одноместную комнату я был первым, так что, когда Сара Дин съехала по причине «инфекции мочеполовой системы», или мононуклеоза (смотря кого спрашивать, потому что всему миру было известно, что после того, как она сделала аборт, ее переклинило), я незамедлительно переехал. Как на грех, так поступил и Деннис, который не жил в кампусе, но чересчур много бухал (садиться за руль отпадало напрочь), чтобы после вечеринки и бессонных ночей в «Пабе» идти домой пешком, и я разрешил ему оставаться в моей комнате, где всякий раз затевались затяжные бои насчет того, почему же я с ним не сплю. Он брал реванш, заявляясь ко мне воскресными вечерами с упаковкой «Дьюарз» и группой сокурсников-актеров, и они по нескольку часов репетировали Беккета (всегда с набеленными лицами) или Пинтера (непонятно почему – и его тоже с побелкой), они надирались и вырубались, это означало, что мне надо перебираться вниз в общую комнату или шляться по коридорам – против чего я не возражал, поскольку всегда надеялся натолкнуться на Пола Дентона.

Впервые я познакомился с Полом на занятии по актерскому мастерству, когда мы должны были сымпровизировать одну сценку, но он показался мне таким красавцем, что я совсем вышел из равновесия и зарубил всю сценку, и думаю, ему было все понятно. Мне было так неловко, что я забил на этот класс и старался не показываться ему на глаза. Ему, наверное, жутко не понравится, что я перебрался в комнату напротив, и он совсем перестанет меня замечать, но у нас теперь хотя бы общая ванная.

Шон

Сижу на паре, уставившись в стол, на котором кто-то вырезал «Что же стало с хипповской любовью?». Думаю, что первой девчонкой, которая мне типа понравилась в Кэмдене, была одна хиппи, я познакомился с ней на первом курсе. Она была немерено глупа, но в постели настолько шикарна и ненасытна, что мне было не устоять. До того как я ее трахнул, я видел ее лишь раз на вечеринке где-то в городе в первом семестре. Хиппи предложила мне травы, а я был пьян и не стал отказываться. На самом деле я так нажрался, а шмаль была настолько голимой, что я проблевался на заднем дворе и вырубился в машине девчонки, с которой приехал. Мне было стыдно, но не слишком, хотя девчонка, которая меня привезла, рассвирепела, когда меня опять развезло по всему заднему сиденью ее «альфа-ромео» на обратном пути, плюс она меня приревновала, поскольку ясно было, что мы с хиппи весь вечер строили друг другу глазки, она даже видела, как хиппи поцеловала меня, перед тем как я ушел блевать на задворки.

По-настоящему мы встретились уже в следующем семестре, когда одна моя подружка, с которой я затусовался, когда только поступил в Кэмден (и которая раньше была хиппи, но потом забила), по моему настоянию познакомила нас на вечеринке. Когда, к своему ужасу, я понял, что в первом семестре был на «Введении в поэтический семинар» вместе с хиппи и моей подругой на первом занятии, то принялся было подхалимничать, но она уже укурилась настолько, что ее голова была словно на пружинах, будто какой-то удолбавшийся шалтай-болтай, и, подняв руку, она медленно выговорила:

– Этот предмет полное мозгоебство.

Я перестал на него ходить, обескураженный, но желание трахнуть хиппи осталось.

Восьмидесятые на дворе, не унимался я. Какие могут быть хиппи? Пока я рос в Нью-Йорке, среди моих знакомых не было ни единого хиппи. Но все ж таки объявилась одна хиппушка из городишки в Пенсильвании, ни больше ни меньше. Хиппи была не слишком высокого роста, блондинка с длинными волосами, с острыми чертами лица, а не с мягкими, как все представляют себе хиппи, сдержанная такая. А кожа гладкая, словно коричневатый мрамор, и столь же чистая. Она всегда выглядела чистюлей; на самом деле она казалась ненормально здоровой. Хиппушка, которая говорила вещи типа: «Не твоего ума мыло» – или о еде: «Это очень нежный чили». Хиппушка, которая к столу всегда приходила со своими палочками. Хиппушка, у которой была кошка по имени Тахини.

«ДЖИМ ЖИВ» было написано на ее двери большими темно-лиловыми буквами. Она была постоянно накурена. Ее любимым вопросом было: «Ты под чем?» Она ходила в цветастых футболках. У нее были прекрасные маленькие упругие сисечки. Она ходила в клешах и училась играть на гитаре, но была всегда слишком накурена. Как-то вечером она попыталась принарядить и меня: клеша, цветастая майка, повязка на голову. Не удалось. Это уже было чересчур. Она постоянно говорила «красота». У нее не было никаких целей. Я читал стихи, которые она писала, и врал, что они мне нравятся. У нее был «BMW 2002». Она носила бонг в самопальной цветастой сумке.

Как и все богатенькие хиппи (а эта хиппи была чрезвычайно богата: ее отец был владельцем VISA или что-то вроде того), она моталась за Grateful Dead. Попросту забивала на учебу на неделю вместе с другими богатенькими хиппанами, и они колесили за «дедами» следом по Новой Англии, накуренные в умат, бронируя номера и анфилады комнат в «Холидей-инн», «Говард Джонсон» и «Рамада-инн», не забывая запасаться марками «Синий дракон», или MDA, или MDMA, или экстази. Она возвращалась с этих турне невероятно счастливой, утверждая, что на самом деле она одна из давно потерявшихся деток Джерри, что ее мать совершила типа ошибку еще до того, как вышла замуж за чувака из VISA, и в действительности она – одна из «деток Джерри». Наверное, она и впрямь была отпрыском Джерри, хотя и не уверен, в каком смысле.

Были и проблемы.

Хиппи постоянно твердила мне, что я слишком зажатый, слишком твердолобый. И из-за этого мы с хиппи расстались до того, как закончился семестр. (Не знаю, это ли истинная причина, но, оглядываясь назад, я нахожу странным, что мы вообще парились, потому что секс у нас был офигенный.) Все закончилось в один вечер, когда я сказал ей:

– Похоже, ничего у нас не выходит.

Она была накурена. Я оставил ее на вечеринке, после того как мы покувыркались в ее комнате наверху в Дьюи-хаусе. Домой я отправился с ее лучшей подругой. Она так об этом и не узнала или не осознала этого.

Хиппи вечно триповала, что меня тоже бесило. Хиппи вечно пыталась уговорить меня потриповать с ней вместе. Мне хорошо запомнился тот единственный раз, когда я все-таки отправился с ней в трип и увидел черта: это была моя мать. Меня и без того удивляло, как я вообще ей понравился. Я спрашивал ее, увлекалась ли она когда-нибудь Хемингуэем. (Не знаю, почему я спросил о нем, сам-то я никогда особо не читал.) Она рассказывала мне об Алене Гинзберге, Гертруде Стайн и Джоан Баэз. Я спросил, читала ли она «Вопль» (только слышал о нем на каком-то сумасшедшем предмете под названием «Поэзия и пятидесятые», который завалил), а она ответила:

– Нет. Звучит жестко.

Последний раз, когда я видел хиппи, я читал статью о вопросах постмодернизма (это было, когда я числился на литературном отделении, до того как перешел на керамику, а потом на социологию) для какого-то предмета, который завалил, в каком-то дурацком журнале под названием «Новые левые», а она, накурившись, сидела на полу в зоне для курящих и с какой-то девчонкой разглядывала картинки в альбоме по фильму «Волосы». Она подняла на меня глаза и хихикнула, а затем медленно махнула рукой.

– Красота, – сказала она, переворачивая страницу и улыбаясь.

– Да. Красота, – сказал я.

– Я врубаюсь, – сказала мне хиппи, после того как я прочитал какие-то из ее хайку и сказал, что ничего не понял.

Хиппи сказала мне прочитать «Повесть о Гэндзи» (ее прочитали все ее друзья), но «ты должен читать ее обдолбанным», предупредила она. Еще хиппи побывала в Европе. Франция была «крутой», а Индия «клевой», но Италия крутой не была. Я не спрашивал, почему Италия не крутая, но меня заинтриговало, почему же Индия «клевая».

– Люди там красивые, – сказала она.

– Внешне? – спросил я.

– Да.

– Духовно? – спросил я.

– Ага.

– И в чем их духовная красота?

– Они клевые.

Мне начало нравиться слово «клевый» и слою «уау». Уау. Произнесенное низким тембром, без восклицания, с прикрытыми глазами во время секса, как это делала хиппи.

Хиппи разревелась, когда Рейган выиграл выборы (я видел, как она плачет, еще только раз, когда в школе отменили занятия по йоге и заменили их аэробикой), хотя я терпеливо и осторожно объяснял, каким будет результат, за несколько недель до выборов. Мы были на моей кровати и слушали пластинку Дилана, которую я купил в городе неделей раньше, а она лишь с грустью произнесла:

– Трахни меня.

И я трахнул хиппи.

Как-то я спросил хиппи, почему я ей нравлюсь, будучи настолько на нее непохожим. Она ела питу и бобовые ростки и выводила на салфетке лиловой ручкой «Побольше тофу, пожалуйста», чтобы повесить на столовской доске пожеланий.

– Потому что ты красивый, – ответила она. Хиппи меня достала, и я показал на жирную девчонку в другом конце зала, которая написала что-то неприличное в мой адрес на стене прачечной; а потом еще подошла ко мне на пятничной вечеринке и сказала: «Ты был бы неотразим, если б был сантиметров на десять повыше».

– А она красивая? – спросил я.

Она подняла глаза, к губе прилип бобовый росток, прищурилась и сказала:

– Да.

– Эта сука вон там? – спросил я, в ужасе показывая на нее пальцем.

– А, она. Я думала, ты имеешь в виду вот ту сестричку, – сказала она.

Я посмотрел по сторонам.

– Сестра? Какая еще сестра? Нет же, вон та, – я раздраженно ткнул в нее пальцем, – злая, жирная, в черных очках – ну сучка.

– Та? – спросила хиппи.

– Да. Та.

– И она красивая, – ответила она, вырисовывая маргаритку рядом с посланием на салфетке.

– А как насчет него?

Я показал на парня, который, по слухам, был причиной того, что его девушка покончила с собой, и все об этом знали. Не могла же хиппи подумать, что он, этот монстр гребаный, тоже красив.

– Он? Он красивый.

– Он? Красивый? Он убил свою ебаную девушку. Задавил ее, – сказал я.

– Да ладно, – огрызнулась хиппи.

– Да! Это правда! Переехал ее машиной, – сказал я с воодушевлением.

Она лишь покачала своей прелестной пустой головкой.

– Ну, дела.

– Разве ты не можешь делать различий? – спросил я ее. – Ну то есть да, у нас отличный секс, но как же все остальное, все остальные могут быть красивыми? Разве ты не понимаешь, это же значит, что никто не красивый?

– Слышь, чувак, – сказала хиппи, – к чему ты клонишь?

Она посмотрела на меня уже без улыбки. Эта хиппи умела быть жесткой. К чему я, собственно, клонил?

Я не знал. Я знал только, что секс был великолепный.

И что хиппи очень милая. Она любила сладкий маринад. Ей нравилось имя Уилли. Ей даже нравился «Апокалипсис сегодня». Она не была вегетарианкой. Все это – ее положительные стороны. Но как только я представил ее своим друзьям (было дело, а все они – высокомерные упыри с литфака), они засмеяли ее, и она поняла, что происходит, и ее глаза, обычно голубые, слишком голубые, отсутствующие, стали печальными. А я защищал ее. Я увел ее от них. («Знаешь, как пишется Пинчон?» – спросили они и прыснули.) А она представила меня своим друзьям. И закончилось все тем, что мы сидели на японских подушках в ее комнате, курили траву, а эта маленькая хиппушка с венком на голове посмотрела на меня, когда я обнял ее, и произнесла:

– Этот мир сводит меня с ума. И знаете что?

Я все равно ее трахнул.

Пол

Я ему понравился. Он частенько напевал «Can’t Take My Eyes OffYou»[11]Фрэнки Вэлли. Эта песня была на джукбоксе в «Карусели» в Северном Кэмдене, и он часто просил меня ее поставить. Городские подозрительно нас разглядывали. Шон играл в пул, пил пиво, я шаркал к джукбоксу, закидывал четвертаки, набирая F17, и, как только раздавались первые аккорды, шаркал обратно, туда, где сидел Шон – у стойки, где мотоциклетные шлемы упирались в наши стаканы, и он пел ее, как под фанеру. Он даже нашел этот сингл и записал его на кассету, которую принес мне, когда я лежал в кровати с похмелья. Кроме нее в рюкзаке, который он принес, был апельсиновый сок, пиво, френч-фрайз и еще теплый бигмак из «Макдоналдса».

Когда он не хотел идти на занятия, а просто сидеть дома ему казалось скучным, я шел с ним в поликлинику, и там у него случались мнимые приступы: довольно хорошо спланированные и разыгранные конвульсии и воображаемые припадки. Затем он получал таблетки и мы уходили (я жаловался на разыгравшуюся мигрень), получив освобождение от учебы на день, и отправлялись в город в молл под названием «Дрим машин», где играли в видеоигру (не игра, а упражнение в анальной фиксации), которую он так обожал, называлась она то ли «Бентли беар», то ли «Кристал беар» – как-то так. После этого мы ходили вместе по городу. Я искал двуспальную кровать, а он – сироп от кашля, с кодеином (это уже после того, как он скуривал всю траву, – лоховство, конечно, да знаю я, знаю), чтобы забалдеть. Он находил сироп, и его на самом деле торкало (реальнейшие глюки, объявлял он), и ближе к вечеру, когда уже темнело, мы возвращались обратно в кампус на его мотике. К тому времени занятия уже заканчивались. Вернувшись к нему в комнату, которая обычно была в беспорядке (по крайней мере, на его стороне), я садился и ставил музыку, наблюдая, как он, кайфуя, шатается, нарезает круги. Рядом со мной он был всегда очень оживлен, но рядом с другими весьма сдержан и серьезен. В постели он тоже был то мелодраматическим крикуном, то пародией на эдакого сдержанного атлета: то слегка похрюкивал, то странно так тихонько подхихикивал, то внезапно переходил на громкие ритмичные «да-да!» или начинал приглушенно материться – он ли на мне, я на нем, оба с бо-дунища, повсюду затхлый запах пива и сигарет, на полу пустые кружки с приклеившимися ко дну четвертаками, и вездесущий запах пота, хоть топор вешай, почему-то напоминавший мне о Митчелле, но образ его уже рассеивался, и было сложно вспомнить, как он вообще выглядит.

Шону нравилось говорить «рок-н-ролл». Например, я говорил: «Отличный фильм посмотрели», – а он отвечал: «Рок-н-ролл». Или я спрашивал: «Что ты думаешь о раннем Фассбиндере?» – и он говорил: «Рок-н-ролл». Еще ему нравилось выражение «решай вопрос». Например, я говорил: «Просто я хочу, чтобы ты это сделал», – а он отвечал: «Решай вопрос». Или: «Но зачем тебе обязательно нужно удолбаться перед тем, как мы займемся сексом?» – а он отвечал: «Решай вопрос», даже не глядя на меня. Еще ему нравился жуткий пидорский кофе – море сливок и куча сахара. Мне приходилось таскать его на фильмы, которые показывали в том семестре, а ему приходилось сначала накуриться. Ему понравились «Таксист», «Бегущий по лезвию бритвы», «Тернистый путь» и «Апокалипсис сегодня». Мне понравились «Бунтарь без идеала», «Близкие контакты третьего рода» и «Седьмая печать». («О черт, субтитры», – жаловался он.) Нам обоим не понравился «Все, что вы всегда хотели знать о сексе».

Конечно же, я стал находить записки, которые кто-то оставлял в его ящике. Жалкие девчоночьи таски. Кто бы то ни был – она предлагала «себя» «ему». И хотя я не был уверен, что он и в самом деле отвечает этой чумичке, я все равно вытаскивал их из его ящика и либо выбрасывал, либо оставлял и изучал, а затем клал на место. Я не спускал глаз с девчонок, которые заигрывали с нами в «Пабе», особенно с тех, которые усаживались рядом и просили прикурить, хотя спички лежали в кармане. И само собой, они вились вокруг тучами, поскольку он все-таки очень красив. И хотя я их терпеть не мог, до меня дошло, что в этой игре все козыри у меня, потому что я тоже хорош собой и кое-что собой представляю, чего Шону явно не хватало. Я-то умел их развеселить. Я легко врал и соглашался с их идиотскими суждениями о жизни, и они мгновенно теряли к нему интерес. Шон заседал – пустоголовый, как секретутка турагентства, вздернув в недоумении бровь. Но это была пустая победа, и я смотрел на девчонок и задавался вопросом, кто же оставлял записки. Неужели до нее не доходило, что мы ебем друг друга? Разве это ни для кого больше ничего не значило? Очевидно, нет. Я подумывал на ту самую девчонку. Мне показалось, я видел, как она кладет что-то в его ящик. Я узнал, кто она. Отыскал ее ящик и, когда никто не смотрел, достал пару сигарет и положил их туда. Предупреждение. Он никогда не говорил со мной об этих письмах. Но потом до меня дошло, что, может, записки оставляла никакая не девушка. А Джерри, например.

Лорен

Конрой, на которого я напоролась на «Выставке американских комиксов» в «Галерее-1», спрашивает, почему меня не было на консультации в прошлую субботу. Спорить бессмысленно.

– В Нью-Йорке была, – говорю.

Ему пофиг. Я теперь с Франклином. Джуди пофиг. Она встречается с первогодкой Стивом. Стиву пофиг. Она трахнулась с ним в тот вечер, когда отправилась в Уильямстаун. Пофиг мне. Какая же это все скукотища. Конрой, которому насрать, просит меня передать одному парню из нашей группы, чтобы тот пришел в субботу. Какой-то старшекурсник. Так что, оставив записку в ящике этого парня, мы с Франклином идем в «Паб» слегка поднапиться, и он вкручивает мне что-то про символизм в «Куджо», а потом мы отправляемся ко мне. Я не получила ни строчки от Виктора. Вдруг мне приходит в голову, что он, может, просто умер. Разговор, который я подслушала на днях за ланчем:

Мальчик: Думаю, мы должны прекратить. Девочка: Что прекратить? Это? Мальчик: Может быть.

Девочка: Прекратить? Да.

Мальчик: Возможно. Не знаю.

Девочка: Это из-за Европы?

Мальчик: Нет. Просто я не знаю почему.

Девочка: Ты должен бросить курить.

Мальчик: А почему бы тебе не бросить… бросить…

Девочка: Ты прав. Ничего не выходит.

Мальчик: Я не знаю. Ты на самом деле… Ты красива.

Девочка: И ты тоже.

Мальчик: Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Девочка: Кротким это не нужно.

Мальчик: Мне нравится новая песня Eurythmics.

Девочка: Это из-за наркотиков, правда?

Мальчик: Хочешь, пойдем обратно ко мне в комнату?

Девочка: Какая песня Eurythmicsl

Мальчик: Это из-за того, что я с ней переспал?

Девочка: Нет. Да. Нет.

Мальчик: Кроткие не хотят? Чего?

Я не рисовала больше недели. Если Виктор не позвонит, поменяю специализацию.

Пол

Позвонила моя мать из Чикаго и сказала, что у нее увели «кадиллак» с парковки у «Неймана Маркуса». Что в пятницу, то есть уже завтра, она летит в Бостон и пробудет там все выходные. Еще она сказала, что хочет, чтоб я приехал туда к ней.

– Подожди-ка. Это же завтра. У меня учеба весь день, – соврал я.

– Дорогуша, ты же можешь пропустить одно занятие и встретиться со своей матерью и Джаредами.

– И Джареды тоже будут?

– Разве я тебе не сказала? Приедет миссис Джаред, и Ричард тоже. Он уезжает на эти выходные из «Сары Лоренс».

– Ричард?

Гм, занятно будет, раздумывал я, но ведь завтра «Приоденься и присунь», и я не оставлю Шона без опеки, это не вариант.

– Ты, наверное, шутишь, – сказал я ей. – Это что, шутка?

Я привалился к стенке в телефонной будке Уэллинга. Весь день я был в городе, много часов провел в аркаде с Шоном, который пытался поставить рекорд в «Джоуст» и нещадно лажал. Мы накурились, а за обедом выпили по три пива, и я подустал. Рядом с телефоном кто-то изобразил хот-дог, сидящий в клетке, с грустными глазами и сжатым от злости ртом, тонкими ручонками обвивающий прутья. Хот-дог вопрошал: «Где моя мама?» – а внизу кто-то приписал: «Это он про колбасу».

– Давай, ты же можешь сесть в пятницу на автобус до Бостона или на поезд? – спросила она, отлично понимая, что пятница – это завтра. – Сколько это стоит? От Кэмдена до Бостона?

– У меня есть деньги. Это не проблема. Но в эти выходные? – спросил я.

– Дорогой, – она умудрилась сделать так, чтобы это прозвучало серьезно, даже на таком расстоянии, – я хочу поговорить.

– А папа что?

После этого наступила заминка, затем:

– А что папа?

– Он тоже приедет? – спросил я, потом добавил: – Я с ним месяц не разговаривал.

– Хочешь, чтобы он тоже приехал? – спросила она.