Глава пятнадцатая

Их выволокли на берег около большого строения, окруженного стеной из сосновых стволов. Голова Бартона раскалывалась от боли на каждом шагу. Ссадины на плече и груди жгло, но они уже перестали кровоточить. Форт, сооруженный из сосновых бревен, имел выступающий вперед второй этаж со множеством бойниц. Пленников прогнали мимо огромных бревенчатых ворот, потом — по заросшему травой двору шестидесятифутовой ширины. Через вторые ворота они вошли в большой зал внутри здания. Всех — кроме Фригейта, который от слабости не держался на ногах — выстроили перед огромным дубовым столом. В зале было прохладно и темно, и они не сразу смогли разглядеть двух мужчин, сидевших за столом.

Повсюду стояли охранники с копьями, палицами и каменными топорами. Деревянная лестница в дальнем конце зала вела на галерею с высокими перилами; там столпились женщины, с любопытством посматривая вниз.

Один из сидевших за столом был невысок и мускулист, тело его покрывали волосы. На голове курчавились жесткие черные пряди, крупный орлиный нос выдавался вперед, желтые яростные глаза сверкали. Второй мужчина казался повыше, со светлыми волосами и широким тевтонским лицом; цвет его глаз — очевидно, серых или голубых — было трудно определить в полумраке. Объемистый живот и массивные челюсти свидетельствовали, что их хозяин не пренебрегал пищей и питьем, что приносили чаши его рабов.

Фригейт скорчился на покрытом травой полу, но по сигналу блондина стражи подняли его на ноги. Американец бросил на светловолосого удивленный взгляд и сказал:

— Вы чертовски похожи на Германа Геринга в молодые годы!

Ноги Фригейта дрожали от слабости; он попытался снова опуститься на пол — и вскрикнул от жестокого удара древком копья по почкам.

Блондин сказал на английском с тяжеловесным немецким акцентом:

— Не бейте их без моего приказа. Дайте им говорить.

Несколько минут он внимательно изучал пленников, затем

произнес:

— Да, я —Герман Геринг.

— И чем же вы знамениты? — спросил Бартон,

— Позже вы узнаете об этом от своего приятеля, — усмехнулся немец. — Если «позже» вообще наступит для вас. Вы превосходно сражались, и я не таю на вас зла. Я восхищаюсь людьми, которые умеют постоять за себя. Нам нужны хорошие бойцы, особенно если учесть, сколько народа вы положили. И поэтому я предлагаю вам выбор — и вашим людям тоже. Играйте на моей стороне, и вы получите вдоволь еды, спиртного, табака — ну и женщин, конечно. Или становитесь моими рабами.

— Нашими, — поправил его черноволосый. Он тоже говорил на английском довольно неуклюже и с сильным акцентом. — Не забывай, друг Герман, я сам мог бы произнести такое же слово.

Широкое лицо Геринга расплылось в ухмылке.

— Конечно, конечно. В том, что было сказано, «я» и «мое» используется для обозначения верховного правителя, то есть нас обоих. Но если хочешь, пусть будет «мы», — он махнул рукой и снова обратил на Бартона взгляд своих водянистых глаз. — Итак, если вы решите служить нам, сделав весьма разумный выбор, то поклянетесь в верности мне, Герману Герингу, и Туллию Гостилию, царю древнего Рима.

Пораженный Бартон уставился на черноволосого. Неужели он был тем самым легендарным царем, воинственным преемником миролюбивого Нумы Помпилия? Правителем Рима — небольшого поселения, которому постоянно угрожали другие италийские племена — сабины, эквы, вольски? Устоявшим под мощным нажимом умбров, которых, в свою очередь, вытесняли на юг могущественные этруски? Казалось, в нем не было ничего особенного, ничего выделяющего его из тысяч людей, которых Бартон встречал на оживленных улицах Сиены. Если он действительно тот, за кого выдает себя, то это — бесценная находка для историков и лингвистов. Сам он, вероятно, происходил из этрусков; следовательно, он знал их язык и, вдобавок, латынь доклассического периода, языки сабинов и южноиталийских греков. Возможно, он даже знал Ромула — основателя Рима! Какие истории мог бы поведать этот человек!

— Ну? — прервал молчание Геринг.

— Если мы присоединимся к вам, что нам придется делать? — спросил Бартон.

— Во-первых я... мы... должны быть уверены, что вы — именно тот человек, который нам нужен. Другими словами, человек, который без колебаний и промедления выполнит любой наш приказ. Поэтому вначале вам придется выдержать небольшое испытание.

Он повелительно кивнул охране, и минутой позже в зале появилась небольшая группа людей. Все они были искалечены и до крайности истощены.

— Они немного утомились, пока строили стены или ломали для нас камень, — заметил Геринг.— А тех двоих поймали при попытке к бегству, и их следует наказать. Все они стали совершенно бесполезными и будут убиты. Итак, вы должны без колебаний прикончить их и тем самым доказать, что подходите нам, — немец скользнул взглядом по лицу Бартона, помолчал и небрежно добавил: — Ну, а кроме того, — весь этот сброд — евреи. Так что можете не беспокоиться из-за них.

Кэмпбел — рыжий детина, который швырнул в Реку Гвиневру — протянул Бартону увесистую дубинку, усаженную кремневыми шипами. Два других стражника вытащили из группы обреченных высокого светловолосого человека с серыми глазами и четким классическим профилем и бросили его на колени. Раб с ненавистью посмотрел на Геринга и плюнул в его сторону.

Геринг рассмеялся.

— Высокомерен, как вся эта раса! Если бы я захотел, он скоро превратился бы в визжащую мясную тушу, умоляющую о смерти. Но напрасные пытки не доставляют мне удовольствия; я — человеколюбив. А кое-кто из моих соотечественников с наслаждением дал бы ему отведать огня.

— Я убиваю только при защите своей жизни и жизней тех, кто находится под моим покровительством, — сказал Бартон. — Я — не наемный убийца.

— Вы как раз и защитите свою жизнь, прикончив этого еврея, — усмехнулся Геринг. — Иначе вы сами умрете. Но не так быстро.

— Нет, — ответил Бартон.

— Ох уж эти англичане! Ну, ладно. Я очень хотел бы перетащить вас на свою сторону, но что поделаешь! Ну, а как вы? — обратился он к Фригейту.

Американец, лицо которого подергивалось от боли, простонал:

— Вы повторяете свои земные преступления и в этом мире... Зачем? — Его голос окреп. — Ваши останки сожгли и пепел выбросили в мусорную яму в Дахау — за то, кем вы были и что сотворили... Помните об этом.

Геринг усмехнулся и процедил:

— Я знаю, что сделали со мной после смерти. Мои рабы-евреи не упустили случай подробно меня информировать. — Он указал на Моната и спросил: — А это что за урод?

Бартон объяснил. Геринг с важным видом задумался, потом сказал:

— Я не могу доверять ему. Пусть отправляется в лагерь для рабов. Теперь ты, обезьяна. Что ты скажешь?

К изумлению Бартона, Казз шагнул вперед и заявил.

— Я убью для тебя. Я не хочу быть рабом.

Он схватил палицу. Охранники направили на него копья — на тот случай, если он попытается использовать дубину не по назначению. Неандерталец бросил на них пристальный взгляд из-под нависающих бровей и поднял оружие. Раздался хруст — и раб упал ничком на пол. Казз вернул дубину Кэмпбелу и отошел в сторону. Он не смотрел на Бартона.

Геринг приказал:

— Вечером собрать всех рабов. Им будет продемонстрировано, что ждет тех, кто попытается улизнуть. Пойманных беглецов следует слегка поджарить, а затем — прикончить. Мой уважаемый соправитель будет лично руководить экзекуцией. Ему нравятся подобные развлечения.

Он указал на Алису:

— Ее я возьму себе.

Туллий резко вскочил.

— Нет, нет Герман! Она мне нравится. Возьми себе других — я отдаю тебе всех. Но эту я хочу сам. Очень хочу. Она выглядит... как ты говоришь... благородно. Как... королева, да?

Бартон взревел, вырвал у Кемпбела палицу и вскочил на стол. Геринг откинулся назад, конец дубины едва не раздробил его нос. В тот же момент римлянин ударил Бартона копьем и ранил в плечо. Бартон повернулся, взмахнул палицей и вышиб оружие из рук Туллия.

Рабы с воплями набросились на охранников. Фригейт- вырвал у одного из стражей копье и ударил древком Казза по голове. Неандерталец осел на землю. Монат пнул охранника в пах и завладел его оружием.

Бартон не помнил, что произошло потом. Очнулся он только вечером. Его голова раскалывалась, грудь и плечи онемели от боли. Он лежал на траве в загоне ярдов пятьдесят шириной, огороженном стенами из сосновых бревен. По верху стен, на высоте пятнадцати футов, шел деревянный настил, по которому расхаживали вооруженные охранники.

Он попытался сесть и застонал. Фригейт, скорчившийся рядом, произнес:

— Я боялся, что вы уже никогда не очнетесь.

— Где женщины? — хрипло спросил Бартон,

Из глаз Фригейта потекли слезы. Бартон покачал головой и резко сказал:

— Прекратите. Где они?

— Где же, черт побери, они могут быть? — с горечью прошептал Фригейт. — О боже, боже мой!

— Выбросьте их из головы. Мы ничем не можем им помочь. По крайней мере, сейчас. Почему они не прикончили меня?

Фригейт вытер слезы и простонал:

— Убейте меня, Дик, убейте... Может быть, они оставили в живых и вас, и меня, чтобы пытать огнем. В назидание прочим... Лучше бы они сразу разделались с нами...

— Вы так недавно обрели рай и уже готовы расстаться с ним? — фыркнул Бартон. Он разразился хриплым смехом, но тут же в его голову ударила боль.

Бартон разговорился с Робертом Спрюсом, англичанином из Кенсингтона, родившимся в 1945 году. Спрюс сказал, что Геринг и Туллий захватили власть месяц назад. Пока они еще не тревожили своих соседей. Но, конечно, они пытаются захватить ближайшие территории, включая область за Рекой, где обитали индейцы-онондага. До сих пор ни одному рабу не удавалось сбежать и известить соседей о намерениях Геринга.

— Но люди, живущие на границе, могут сами видеть, как рабы возводят стены, — сказал Бартон.

Спрюс сухо усмехнулся и ответил:

— Геринг распространяет слухи, что тут одни евреи и только их он обратил в рабство. Зачем же тогда беспокоиться? Но вы видите, что это — направда. Половина рабов не имеет к евреям никакого отношения.

С наступлением темноты Бартона, Фригейта, Руаха, де Грей-стока и Моната вывели за ворота лагеря и погнали к грейлстоуну. Здесь столпилось около двухсот рабов, которых стерегли семьдесят вооруженных людей Геринга. Чаши были поставлены на камень, затем все замерли в ожидании. Раздался грохот, языки голубого пламени взметнулись вверх и опали. Чаши сняли с каменного гриба, рабы открыли их, после чего охранники забрали табак, спиртное и половину пищи.

— Итак, мы — рабы, — констатировал Фригейт. — Дик, вы много размышляли о природе рабства. Что вы думаете о нем теперь?

— Я наблюдал на Земле его восточную разновидность, — сказал Бартон. — Тот тип рабства, с которым мы столкнулись здесь, не оставляет рабу шанс получить свободу. Между рабом и владельцем не может возникнуть никаких отношений, никаких личных чувств — кроме ненависти. На Востоке — земном Востоке — была совсем другая ситуация. Конечно, и там случались исключения — например, проявления крайней жестокости.

— Вы упрямый человек, — заметил Фригейт. — Вы обратили внимание что половина рабов — евреи? Большинство — уроженцы Израиля, из второй половины двадцатого века. Вон та девушка рассказала мне, как Геринг ухитрился возбудить в этой области антисемитизм и превратить евреев в рабов. Потом он захватил власть с помощью Туллия и сделал рабами многих из своих прежних приверженцев.

Фригейт задумчиво нахмурился и продолжал:

— Это был дьявольский замысел. Ведь Геринг, собственно говоря, не является подлинным антисемитом. Известно, что он вмешивался в дела Гиммлера и других, пытаясь спасти некоторых евреев. Но он еще отвратительнее антисемита; он — оппортунист. Антисемитизм, подобно приливному валу, затопил Германию; чтобы занять заметный пост, надо было оседлать эту волну. Такие антисемиты, как Геббельс и Франко, верили в идеи, которые они пропагандировали. Да, это были извращенные, основанные на ненависти идеи, но они оставались идеями и лежали в основе их мировоззрения. А этого жирного счастливчика Геринга евреи совершенно не волновали, и ему не было до них никакого дела. Он просто использовал их в собственных целях.

— Ну, хорошо, — согласился Бартон, — но какое отношение все это имеет ко мне. О, я понимаю! Вы специально прочли мне эту лекцию!

— Дик, я восхищаюсь вами — и, поверьте, наберется немного людей, к которым я испытывал такое же чувство. Я счастлив, что мне выпала удача встретиться с вами — как был бы счастлив Плутарх, встретив Алкивиада или Тезея. Но я не слепой. Мне известны ваши недостатки — а их у вам множество. И они очень огорчают меня.

— О каком же из них идет речь в настоящий момент?

— Эта ваша книга... Вы знаете — «Еврей, цыган и Эль-Ислам». Как могли вы написать такое? Страницы, полные ненависти, кровавых фантазий, выдумок и суеверий! Взять хотя бы эту чепуху о ритуальных убийствах!

— Я был очень зол — из-за тех несправедливостей, что я натерпелся в Дамаске. Меня вышвырнули с должности консула, потому что враги распространяли обо мне ложные сплетни, и среди этих людей были...

— Это не оправдывает вас! — воскликнул Фригейт. — Вы написали ложь о целом народе!

— Ложь? Я писал правду!

— Возможно, вы только думали, что это правда. Но я принадлежу к эпохе, когда стало определенно известно, как далеко вы отклонились от истины. На самом деле, ни один человек в здравом уме не верил в такую чушь даже в наше время!

Бартон пристально посмотрел на американца и спокойно, размеренно начал перечислять:

— Это правда, что ростовщики-евреи в Дамаске ссужали деньги беднякам под тысячу процентов — причем не только мусульманам и христианам, но и своим единоверцам. Это правда, что когда мои недруги в Англии обвинили меня в антисемитизме, многие евреи Дамаска встали на мою защиту. Общеизвестно, что я протестовал против решения турецкого правительства продать здание синагоги в Дамаске греческому епискому, чтобы он мог превратить его в церковь; и я убедил восемнадцать мусульман свидетельствовать в суде в пользу евреев. Это правда, что я защищал христианских миссионеров от курдов. И я предупредил курдов о том, что этот жирный, скользкий турецкий боров Рашид-паша подстрекает их к восстанию только затем, чтобы потом устроить резню. Это правда, что тысячи христиан, мусульман и евреев пытались поддержать меня, когда из-за интриг христианских миссионеров, попов, Рашид-паши и еврейских ростовщиков я получил отставку с поста консула. И, наконец, истинная правда то, что я не обязан отвечать за свои действия ни перед вами, ни перед любым другим человеком!

Как это было похоже на Фригейта — затронуть такую болезненную тему в такое неподходящее время! Вероятно, он пытался уйти от трезвой самооценки, обратив на Бартона свой страх и свой гнев. Или, возможно, он испытывал боль, понимая, что его герой потерпел поражение.

Лев Руах скорчился, уткнув в лицо в ладони. Наконец, он поднял голову и, уставившись пустыми глазами в ночной полумрак, произнес:

— Добро пожаловать в концентрационный лагерь, Бартон! Вы впервые вкусили его прелести, но для меня это давно знакомая история. Я сидел в нацистском лагере — и я убежал. Я сидел в русском лагере — и я убежал. В Израиле меня схватили арабы, и я тоже убежал. Теперь, возможно, я опять смогу убежать. Но куда? В другой лагерь? Кажется, им не будет конца. Человечество без устали строит их и помещает туда вечных узников — евреев. Даже здесь, где мы можем все начать сначала, где все религиозные предрассудки должны быть разбиты на наковальне Воскрешения, немногое изменилось.

— Заткнись, — сказал мужчина, сидевший рядом с Руахом. Его лицо с блестящими голубыми глазами, обрамленное тугими завитками рыжих волос, можно было бы назвать красивым, если бы его не портил сломанный нос. Мужчина обладал мощным сложением борца и ростом в добрых шесть футов.

— Дав Таргоф, моряк, — представился рыжий великан; в его речи чувствовался заметный оксфордский акцент. — Быший офицер израильских ВМС. Не обращайте внимания на этого человека, джентльмены. Он — из евреев старого закала, пессимист и нытик. Он скорее наполнит окрестности своими воплями и стонами, чем встанет на ноги и двинется в бой, как подобает мужчине.

Руах потерял дар речи; потом он сделал глубокий вдох, вскочил и, ткнув пальцем в сторону Таргофа, заорал:

— Ты... ты, высокомерный сабра! Ты знаешь, с кем говоришь? Я сражался в войнах, которые тебе не снились! Сражался и убивал! И я не нытик! А что ты сам делаешь здесь, ты — храбрый вояка? Разве ты не такой же раб, как и все остальные?

— Старая история, — со вздохом произнесла высокая черноволосая женщина. Даже крайнее истощение не могло полностью стереть следы красоты с ее лица. — Старая история! Мы грыземся между собой, пока враги не начнут нас резать. Мы вцеплялись друг другу в глотки, когда Тит стоял под стенами Иерусалима, и поубивали больше своих, чем римлян. Мы...

Тут оба мужчины обрушились на нее, и все трое начали спорить так яростно и громко, что охране пришлось наводить порядок древками копий. Позже, с трудом шевеля разбитыми губами, Таргоф сказал:

— Я больше не могу терпеть. Скоро... ну, да ладно. Но этот стражник будет мой... я выпущу из него кишки.

— У вас есть какой-то план? — с интересом спросил Бартон.

Но рыжий моряк ничего не ответил.

Незадолго до рассвета рабов подняли и снова повели к грибообразному камню на побережье. Как и вечером, им оставили только половину пищи. После еды их разбили на группы и отправили на различные работы. Бартона и Фригейта погнали к северной границе, где они вместе с тысячью других невольников весь день гнули спины под палящими лучами солнца. Их единственным отдыхом был поход к грейлстоуну в полдень.

Геринг затеял строительство земляного вала на севере между горами и Рекой; он также собирался возвести второй вал на побережье на протяжении десяти миль, занятых его государством. Третий вал планировалось построить вдоль границы.

Бартон вместе с другими рабами копал глубокую траншею; вынутый из ямы грунт предназначался для возведения стены. Это была тяжелая работа, выполняемая с помощью каменных мотыг, которыми они ковыряли почву. Корни трав, переплетаясь, образовывали толстый слой очень прочной субстанции, которую нельзя было перерубить одним ударом. Размельченный грунт и корни накладывали деревянными лопатами в большие бамбуковые носилки. Бригады носильщиков тащили груз на вершину вала, высыпали почву и трамбовали ее; земляная стена становилась все выше и шире.

К ночи рабов загнали обратно в лагерь. Изнуренные люди валились на землю и мгновенно засыпали. Но Таргоф, рыжий израильтянин, подсел к Бартону.

— Прибрежный ветерок донес до меня кое-какие слухи, — сказал он, ухмыльнувшись. — Говорят, что вы со своей командой устроили целое сражение. Я слышал также о том, что вы отказались служить Герингу.

— А слышали ли вы о моей книге, столь печально знаменитой? — спросил Бартон вместо ответа.

Моряк снова ухмыльнулся.

— Никогда не слышал о ней, пока Руах не высказал свои соображения по этому поводу. Но ваши дела говорят сами за себя. Руах слишком чувствителен к подобным вещам. Вы не станете упрекать его, если вспомните, через что он прошел. Но я не думаю, что вы попали бы за эту стену, если бы Руах был прав на ваш счет. Я уверен, что вы — хороший и храбрый человек, и вы нам нужны... Поэтому...

Дни, наполненные тяжелой работой, сменялись ночами, приносившими краткий отдых. До Бартона дошли слухи о женщинах. Вильфреду и Фатиму забрал Кэмпбел. Логу досталась Туллию. Алису Геринг с неделю подержал у себя, а затем передал одному из своих помощников, некоему Манфреду фон Кройшафту. Говорили, что Геринг негодовал по поводу холодности Алисы и даже собирался отдать ее на потеху своим телохранителям. Но Кройшафт выпросил ее себе.

Бартон был в отчаянии. Он видел ее то в постели Геринга, то — в объятиях Кройшафта, и эти мысли сводили его с ума. Он должен отомстить этим скотам — или умереть. Поздно ночью он тихо выбрался из большой хижины, в которой спал вместе с двумя дюжинами других невольников, прокрался в хижину Тар-гофа и разбудил его.

— Как-то вы выразили уверенность, что я буду на вашей стороне, — прошептал он в ухо рыжему израильтянину. — Собираетесь ли вы посвятить меня в свои планы? Должен предупредить вас, что если вы не сделаете этого немедленно, я начну действовать сам — вместе со своей группой и всеми людьми, которые пожелают к нам присоединиться.

— Руах рассказал мне еще кое-что о вас, — тихо ответил Таргоф. — В его историях не все для меня ясно. Но могут ли евреи доверять человеку, который написал такую книгу? И где гарантии того, что после победы над общим врагом этот человек сам не примется за евреев?

Резкий ответ уже готов был сорваться с губ Бартона, но он сдержался. Помолчав немного, он заговорил, и слова его были спокойны и холодны.

— Прежде всего, мои действия — там, на Земле, скажут вам больше, чем любая из моих книг. Я был другом и покровителем многих евреев, и они испытывали ко мне искреннюю приязнь...

— Подобное утверждение обычно предваряет нападки на евреев, — прервал его моряк.

— Возможно. Однако, если бы даже Руах был прав на мой счет, Ричард Бартон, которого вы видите перед собой, — совсем не тот Бартон, что жил на Земле. Я думаю, каждый человек как-то изменился, попав сюда. Если этого не произошло, то он просто не способен измениться. И тогда ему лучше было бы умереть... Я провел в долине Реки четыреста семьдесят шесть дней и многое узнал за это время. Я не отношу себя к тем, кто неспособен измениться. Я слушал Руаха и Фригейта. Я спорил с ними — часто и жестоко. И я много думал об их словах, хотя не всегда признавался себе в этом.

— Ненависть к еврееям — чувство, врожденное с детства, — сказал Таргоф.— Она впечатывается в нервные клетки, становится безусловным рефлексом. Раздается звонок — и собачка профессора Павлова пускает слюну. Произнесите слово «еврей» — и в клетках нервной системы подымается буря, которая ломает цитадель разума. То же, что происходит со мной, когда я слышу слово «араб». Но у меня есть вполне реальная основа для ненависти к арабам.

— Больше я не буду просить, — спокойно произнес Бартон. — Ситуация такова: либо вы доверяете мне, либо нет. В любом случае, вы знаете, что я собираюсь делать...

— Я верю вам, — сказал Таргоф. — Если вы способны изменяться, то я могу сделать это тоже. Я буду делить с вами кусок хлеба и сражаться рядом в бою. Мне хочется думать, что я не разочаруюсь в вас. Теперь скажите мне: если бы вы планировали восстание, то каким образом лучше всего его осуществить?

Таргоф слушал внимательно. Когда Бартон закончил, он кивнул головой.

— Очень похоже на мой план. Теперь мы должны...