Примечания Марии Штайнер к первому выпуску 1945 года 2 page

В течение моей духовнонаучной деятельности мне постоянно встречаются те или иные художники разных областей искусства, которые испытывали определенный ужас, определенную робость перед познанием Духа, и обоснованно, поскольку духовное исследование пытается открыть известное понимание, а также импульс, лежащий в основе произведений искусства. Как часто случается, что легенды и саги, а то и произведение искусства пробуют интерпретировать с помощью духовной науки, то есть пытаются объяснить лежащими в основе силами. Но как часто происходит, что в определенной степени перед такой интерпретацией художник пасует, поскольку он -особенно при продуктивности в одной из областей искусства - говорит себе: «Возможно, я потеряю все изначальное. Все, что я хочу излить в форму, все -как содержание, так и форма - мною будет утрачено, если те или иные понятийные или идейные образования я внесу в то, что выступает перед моей душой как живо переживаемое произведение искусства или, по меньшей мере, как живо переживаемая интуиция».

Как хорошо я понимаю этот ужас и эту боязливость, которыми делились со мною люди искусства. Ибо если есть способность вжиться в то ужасающее, что должен был бы ощущать художник, когда он тут и там начинает анализировать собственное произведение искусства или произведение, близкое его сердцу, то оказывается: «Художественное произведение подпало рассудку!» Какая ужасающая мысль для всего, что в нашей душе является художником! Можно сказать, что мы ощущаем нечто смердящее, если положим перед собой одно из изданий «Фауста» Гёте и вчитаемся в примечания, данные в сносках внизу, даже если они принадлежат перу философа-интерпретатора, а не просто интерпретатору-филологу! Итак, что должны мы добавить к этому? Я мог бы совсем кратко пояснить вам это за пару минут на одном примере.

Здесь передо мной лежит раннее издание «Легенды о семи мудрых Мастерах», появившееся сейчас (в 1911 году) в изд. Дидериха (Diederich). Это старая легенда, которая в многочисленных воспроизведениях, а также частях из нее, рассеяна почти по всей Европе, это - в высшей степени поразительный рассказ, который как произведение искусства выстроен поистине прекрасно. Я говорю сейчас о поэтическом искусстве, но то, что можно предпринять в отношении него, можно отнести и к архитектуре. Я не могу вам сейчас рассказать, что содержится в отчасти грубых оборотах легенды о семи мудрых Мастерах, но могу изложить канву этой легенды следующим образом.

Необычайно живо в следующих друг за другом рассказах ткется, нанизывается канва легенд, о которых я хочу вспомнить. Все это озаглавлено так: «Здесь начинается книга, повествующая о царе Понтианусе, его жене, царице, и о царевиче, сыне Понтиануса, юном господине Диоклетиане, о том, как его хотели повесить и как он был выручен и спасен от петли семью Мастерами, рассказывавшими в течение семи дней свои притчи поочередно» Один царь вступил в брак с одной женщиной, родившей ему сына, который описывается здесь как Диоклетиан. Жена умерла, и царь взял в жены другую женщину. Его сын Диоклетиан был законным наследником, в то время как от второй жены законного наследника у него не было. Пришло время заняться воспитанием Диоклетиана. Было объявлено, что Диоклетиана должны воспитывать наизначительнейшим, наилучшим образом благодаря усилиям наимудрейших людей страны, и затем были названы семь мудрых Мастеров которым отныне поручалось воспитывать царевича. Вторая жена царя, между тем, хотела родить сына, чтобы лишить пасынка наследства. Но это ей не удавалось. Тогда она попыталась оклеветать царевича в глазах супруга, наконец она решила его убить. Для этого она хваталась за любые средства. Теперь представьте, что Диоклетиан в течение семи лет обучался у семи мудрых Мастеров, так что он учился в многообразии и многому семеричным образом. Но в некотором смысле он даже перерос и превзошел все, что достигали в практической мудрости семь мудрых Мастеров. И ему удалось получить предсказание от одной из звезд на небе. Он узнал, что по возвращении к отцу ему следует хранить молчание в течение семь дней подряд, не проронив ни слова, прикидываясь недоумком. Но он осознавал также, что царица замыслила обречь его на смерть. Поэтому он просит семь мудрых Мастеров спасти его от смерти. И тогда в течение семи следующих друг за другом отрезков времени, в которое все это разыгрывается, происходит следующее. Сын вернулся домой. А царица рассказала царю одну историю, которая произвела огромное впечатление на его душу и задуманную ею так, чтобы подвести царя к решению повесить своего сына. И царь полностью согласился на это, ибо рассказ убедил его. Итак, сына уже ведут к виселице. И на пути встречается первый из семи мудрых Мастеров. После выслушанных упреков в том, что он так ничему и не научил царевича и оставил глупцом, Мастер обращается к царю с просьбой выслушать его. Царю было интересно услышать его рассказ. «Да, - говорит мудрец, - но тогда ты должен отвести сына домой, ибо я хочу, чтобы он тоже услышал мой рассказ, до того как его повесят». Царь соглашается на это. Все возвращаются домой, и там первый из семи мудрых Мастеров начинает свой рассказ. На царя это повествование производит столько глубокое впечатление, что он не желает вешать сына и хочет освободить. Но на следующий день царица вновь берется за дело и рассказывает свою историю, и это вновь приводит к тому, что сына опять решено придать смерти. Уже на пути к виселице процессия встречает второго из семи мудрых Мастеров. И он тоже хочет поведать царю свою историю, до того как повесят сына. И снова царевич спасается от смерти и остается жив. И подобным образом это повторяется семь раз, день за днем, пока не наступает восьмой день, когда сыну уже можно говорить. Так рассказывает эта книга о том, как происходит спасение царевича.

Все повествование и концовка этой истории изложены очень живо и замечательным образом. Теперь я мог бы сказать: «Возьмите эту книгу в руки, откройте на любой странице и погрузитесь в нее и вы испытаете великую радость от величественных, отчасти грубоватых образов». Это повествование чудесным образом трогает душу. Но такую историю требуется, прямо-таки, объяснить. Она бросает вызов, требуя объяснения без обиняков. Без обиняков и напрямик? Нет, это возможно лишь в наше время, поскольку мы живем в пятую послеатлантическую культурную эпоху, когда все более и более доминирующей силой является интеллект. В то время, в ту эпоху, когда была написана эта история, никто не смог бы ее истолковать и разъяснить. В наше время мы можем судить о ней, дать объяснение всему этому и затем решиться его изложить. Что же напрашивается? У царя есть жена, от которой ему остается сын, которому предопределено воспитываться семью мудрыми Мастерами и сознание которого происходит из времени, когда человечество еще имело ясновидящую душу. Когда ясновидящая душа умерла, осталось еще человеческое «я» и оно может учиться, проходить обучение у «семи мудрых Мастеров», которые выступают в разнообразных обликах.

Однажды я уже обращал ваше внимание, что они встречаются нам в истории семи дочерей Мадиамского священника Иофора, которых Моисей повстречал у колодезя своего тестя, но и семь свободных искусств Средневековья, в сущности, имеют дело с тем же самым.

Вторая жена более уже не может развивать божественное сознание, это современная человеческая душа, и поэтому она не может иметь сына. Диоклетиан, сын, получает в сокровенном месте уроки у семи мудрых Мастеров, и в конце концов он должен быть освобожден благодаря силам, которые почерпнул у семи мудрых Мастеров.

Мы могли бы продолжать в таком роде далее и дали бы абсолютно верную картину и, само собой разумеется, послужили бы этим нашему времени. Но сейчас мы ограничимся только нашим художественным чувством. Я не знаю, в какой мере то, что я говорю сейчас, найдет эхо! Но, читая книгу, позвольте подействовать ей на себя, а затем, очень умно и правильно трактуя ее в смысле нашего времени, насколько она доступна ему, разберите ее и окажется, что если обходиться с книгой так, то это будет несправедливость, огромная несправедливость поступать с нею так, поскольку, собственно, вместо живого художественного произведения ткется нудная канва всевозможных абстрактных понятий. И тут ничего не поделаешь, будь то ложным или верным, остроумным или нет. Мы можем пойти еще дальше.

Великое художественное произведение есть мир - либо макрокосмос, либо микрокосмос. В образах или символах и во всевозможных подобных знаках древние времена выражали то, что могли они выразить о тайнах вещей, а мы подходим к «прадревней» мудрости, которая имеет древность тех времен, когда она подобно семени закладывалась для пятой послеатлантической культурной эпохи, с интеллектом и обходимся с древней мудростью, обращаемся со всей духовной наукой как с объяснением мира. Это есть нечто абстрактное и сухое по сравнению с живой действительностью так же, как комментарий по сравнению с художественным произведением! Несмотря на то что нужно давать духовную науку, несмотря на то что ее требует наше время, нам следует ощущать ее в определенном отношении, как сухой каркас по сравнению с живой действительностью. Это определенным образом не даст очень много. Ибо в какой степени теософия или духовная наука занимается лишь нашим рассудком, в такой степени мы имеем дело при этом лишь с интеллектом, в какой степени мы создаем схемы и всяческие технические термины, особенно в той области, которая касается самого человека, в такой степени теософия есть совершенно сухой каркас. И она начинает становиться немного более сносной там, где мы можем изображать, к примеру, различные состояния Сатурна, Солнца и Луны и более ранние земные времена или касаемся деятельности различных Иерархий. Но отвратительным будет говорить о том, что человек состоит из физического тела, эфирного, астрального тела и «я» - или даже из Манаса и Кама-Манаса, - но еще ужаснее, если эти вещи выражают в схемах и таблицах. Сложно представить себе нечто более ужасное, чем цельный, грандиозный сам по себе человек, а рядом - таблица человека в его семичленности*; сидеть в огромном зале в окружении огромного числа людей и - иметь при себе таблицу со шкалой семи основных частей человека... Да, это так! Но мы должны нечто переживать. Нам нужно эти вещи не просто вывесить перед собой, ибо они даже не прекрасны, но нам нужно поместить их перед своей душой! Это есть миссия нашего времени. И можно много возражать против этих вещей с точки зрения украшательства, художественной продуктивности - это принадлежит нашему времени, это есть задача нашего времени.

Но как преодолеваем мы эту дилемму вообще? Мы вынуждены в определенном отношении оставаться скучными теософами, антропософами, должны разбирать мир по косточкам и терзать его на части, грандиозные художественные творения переводить в абстракции и при этом еще говорить: «Мы - теософы!» Как же выйти нам из этой дилеммы?

Благодаря лишь единственному средству! И это средство состоит в том, что духовная наука есть наш крест, духовная наука для нас есть жертва, мы действительно ощущаем ее так, что она лишает нас того, что было у человечества до сих пор как живое содержание мира. С какой интенсивностью хотел бы я растолковать, что для всего, что живо всходит - также в движении развития человечества и Божественного мира, - духовная наука должна немного напоминать поле трупов!

Но если мы затем ощущаем духовную науку как вестницу величайшего, что есть на свете, так, что она становится для нас огромной болью, огромным лишением, таким образом, мы ощущаем в себе Божественную поступь ее миссии в мире. Затем она становится трупом, который воскреснет из гроба, затем она празднует Воскресение, потом она сама воскресает из гроба! Никто не ощутит радость по поводу разоблачения и опустошения содержания мира, никто не сможет ощутить продуктивность Мировых тайн, как тот, кто со своей собственной продуктивностью испытывает себя последователем Христа, Который нес крест к Лобному месту, Который прошел через смерть. Так же и в области познания есть крест познания, который духовная наука принимает на себя, чтобы умереть внутри и испытать из гроба, как занимается новый мир, новая жизненность. Кто так перечеканит - что никогда не позволено будет интеллекту, - кто перечеканит свою душевную суть как живое внутреннее начало, кто сам пройдет в духовной науке как бы через смерть, тот будет чувствовать также и жизнь как жизненную силу к новым художественным импульсам, которые смогут превратить в действительность то, что я бегло набросал вам сегодня.

То, что мы должны осуществить и во что мы верим, так тесно взаимосвязано со всеми спиритуальными ощущениями, что у Союза Иоаннова здания будет понимание этого. Я полагаю, что необходимо иметь

возможность в дальнейшем объяснять и растолковывать, что Иоанново здание может стать для антропософов настоянием сердца, ставшим в ходе времен необходимостью. Ибо для ответа на вопрос, будет ли в известном широком смысле понята сегодня антропософия, исключительно много зависит прежде всего от ответа, который мы не могли бы передать словами или выразить в мыслях, а отвечаем тем, что переходим к деятельности, и тем, что всякий, кто в силах, тем или другим способом сделает вклад в то, что в таком прекрасном роде исполненным смысла волит воздвигнуть в эволюции человечества Союз нашего Иоаннова здания.

ПЕРВОИСТОК АРХИТЕКТУРЫ ИЗ ДУШЕВНОГО НАЧАЛА ЧЕЛОВЕКА

И ВО ВЗАИМОСВЯЗИ С ХОДОМ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ Берлин, 5 февраля 1913 года

Мои дорогие друзья! Поскольку заседание Союза Иоаннова здания примкнуло к нашему последнему генеральному собранию Немецкой секции Теософского общества здесь в Берлине, то я высказал вам несколько слов о том, как Иоанново здание должно вписаться во все развитие искусства, особенно в развитие архитектонического искусства; что оно - в смысле, как мы волили разработать его в области теософии или антропософии, - должно вписаться в процесс духовного развития человечества как необходимость. То, что происходило благодаря теософии или антропософии, не является какой-то вольностью, не является тем, что рождалось у нас как род произвольного идеала, но появляется как необходимость, когда мы считываем это подобно письму, что открывается нам из необходимого прохода пути человеческого духа через развитие Земли.

Итак, можно было бы выбрать много точек зрения, для того чтобы они представляли охарактеризованную выше необходимость. В прошлый раз я с определенной точки зрения показал то, что можно понимать с необходимостью включенным в историю человечества и что желает осуществиться с помощью Иоаннова здания в волевом импульсе. Сегодня должна будет выбрана другая точка зрения, так что мое сегодняшнее рассмотрение будет создавать в определенном отношении дополнение тому, что было представлено вам здесь в декабре 1911 года. Архитектура связана, собственно, с совершенно определенной предпосылкой, если понимать архитектуру в том смысле, что человек хочет создать себе некую оболочку из какого-нибудь материала посредством каких-нибудь форм или по особым мерам, будь то обычные жилища для обиходной деятельности, будь то постройки для религиозных нужд или тому подобного. В этом смысле строительное искусство, архитектура, было связано с тем, что мы могли бы назвать душевным, взаимосвязано с понятием душевного, берет свое начало в душевном и может быть понято из всей полноты душевного.

Итак, в течение тех лет, что мы духовнонаучно работали, перед нашими глазами возникало душевное с трех точек зрения: с точки зрения души ощущающей, с точки зрения души рассудочной (или души характера), и с точки зрения души сознательной. Душевное встречается нам также тогда, когда оно словно заявляет о себе, но еще не имеется в наличии как истинно душевное, когда мы говорим о теле ощущений или астральном теле. И мы снова встречаем душевное, если, скажем, в своем развитии оно зашло столь далеко, что ищет перехода к Самодуху, или Манасу. Если вы обратитесь к моей книге «Теософия», то найдете в ней душевное, выраженное трояким образом: душу ощущающую, душу рассудочную (или душу характера) и душу сознательную, но душу ощущающую вы найдете граничащей с телом ощущений так, что душа ощущающая и тело ощущений являются двумя сторонами одного и того же, одна из этих сторон будет более душевной, другая - более духовной. И затем снова взаимопримыкающими друг к другу вы найдете душу сознательную и Самодух. При этом душа сознательная представляет более душевную сторону, Самодух - более духовную.

И кто как антропософ постепенно войдет в такое понимание (как в эти дни прекрасно исполнил наш уважаемый друг Аренсон), тот просто не сможет остановиться на словах «душа ощущающая», «душа рассудочная» (или «душа характера»), и «душа сознательная» и искать этим словам различные определения, но у истинного антропософа появится тоска, в своем усердии у него постепенно начнут образовываться многочисленные понятия, ощущения, наблюдения, которые нанижут одно ощущение за другим и так далее, чтобы прийти к обобщающему пониманию, что сами в себе эти понятия делятся в различных направлениях.

Для ясновидящего даже заключенное в приведенных словах, можно сказать, содержит целые миры. Поэтому если кому-то нужно привести эти понятия к соответствующему пониманию, то следует проследить, что было представлено в человеческом развитии, например, в послеатлантическое время: тело ощущений испытывало совершенно особое развитие в древнеперсидскую (праперсидскую) культуру, душа ощущающая - в египетско-халдейскую культуру, душа рассудочная (или душа характера) - в греко-римское время, душа сознательная - в то время, в которое мы живем сами, и мы видим следующий временной отрезок в его, так сказать, возникновении, и, занимаясь антропософией, теософией, мы работаем над наступлением этого временного отрезка, который должен показать нам определенным образом связь души сознательной с Самодухом, или Манасом.

Строительное искусство, архитектура, как было сказано, тесно связано с понятием душевного. Конечно, кто-нибудь может сказать: не должно ли тогда строительное искусство быть связано с развитием душевного так, как мы только что охарактеризовали это развитие? И не должны ли формы, облики архитектуры в их следовании один за другим являть определенные особенности, связанные с охарактеризованным развитием тела ощущений, души ощущений и так далее? И будет ли также для определенного времени -например, первого послеатлантического периода, когда происходило образование эфирного тела, - правомерно высказывать верные суждения о строительном искусстве? Ибо если строительное искусство связано с душевным, то оно должно впервые зарождаться лишь тогда, когда это душевное начинало свое развитие. Итак, можно лишь догадываться, какая архитектура свойственна началу развития тела ощущений, которое является как бы одной стороной душевного. И прежде всего следует указать на те времена, в которые от принадлежащего им строительного искусства - в смысле, как мы его охарактеризовали, почти ничего, по сути, не сохранилось.

Само собой трудно давать ответ на этот вопрос с точки зрения внешней истории. Ибо все, что относится к временам ранее египетско-халдейского периода, уже почти недосягаемо. От тех времен не осталось исторических памятников и даже преданий; эта культура, собственно, досягаема только с помощью ясновидческого исследования. Уже время Заратустры, которое мы обозначаем как древнеперсидское (праперсидское), отстоит от нас настолько далеко, что исторические исследования не берут это в рассмотрение, не говоря о том периоде времени, о котором нам известно как о связанном с развитием эфирного тела: речь идет о первоначальном индийском периоде времени.

Можно делать также и специальные исследования столь отдаленных времен, обращаясь затем по этому поводу к весьма смышленым людям современности. Недавно, например, один из таких толковых людей высказался, что послеатлантические периоды, как они обозначены в моей книге «Очерк тайноведения», не применимы, ибо знатоки устных памятников Индии никогда бы не поверили, что индийская культура от египетско-халдейской отстоит настолько далеко, как это представлено в «Очерке тайноведения». Итак, можно лишь удивляться, что эти очень смышленые люди современности, бегло читая на санскрите, не удосужились ознакомиться с книгой, доходчиво и понятно написанной на их родном языке. Ибо в «Очерке тайноведения» очень выразительно изложено, что эта культура Индии, как и ведическая культура, с которой имеет дело внешняя наука, относится совсем к другой эпохе, чем та, о которой в «Очерке тайноведения» говорится как о прадревней индийской культуре, первой культуре послеатлантического времени. Культура вед относится ко времени третьего послеатлантического периода, который протекает по времени параллельно с египетско-халдейской культурой. Та изначальная праиндийская культура не оставила никаких внешних документов и памятников и т. п. И о ней в ведах содержатся лишь слабые отголоски. Я не буду более задерживаться на этом, но сообщаю вам об этом, поскольку кто-нибудь из вас может услышать данное возражение и он не найдется сразу, что ответить, чтобы такое возражение снять.

Итак, ранее поставленный вопрос, где мы обратились ко времени первого послеатлантического периода, когда еще не могло существовать собственное строительное искусство такое, как в более поздние времена, не снимается. Но затем мы оказываемся в определенной мере на предварительной стадии архитектуры: на обустройстве помещений для религиозных, богослужебных треб, в пещерах, выдолбленных в породах, которые еще сохранились в Индии, а также в Нубии.

Такова была деятельность (Tat) эпохи, которая находится на границе развития душевного из телесного. Эти пещерные постройки подтверждают то, что следует ожидать в отношении развития душевного начала согласно духовному исследованию: лишь во время развития человеческого, в котором душевное развитие выходит из телесного, выходит за пределы телесности, мы наблюдаем также и более высокое строительное искусство, развивающееся из того, что прежде было скальной пещерой, подземной скальной пещерой, которую обустроили в самом земном царстве!

В этом отношении земное царство само проявляет себя в качестве телесного, в которое сперва врабатывается человеческое душевное подобно тому, как душа ощущающая врабатывается в тело ощущений в развитии самого человека, когда душевное врабатывается в телесное. И в переходе от пещерных помещений к человеческой потребности замкнутых архитектурных сооружений мы видим одновременно важный переход от культуры тела ощущений к культуре души ощущающей.

Наступят времена, когда то, что дает теософия или антропософия, разработают для всех ветвей человеческого знания, для всех ветвей человеческого развития. И тогда окажется, что все односторонне представленное другими человеческими мировоззрениями выработано из каких-то недостаточных понятий и идей, в то время как духовная наука или антропософия показывает нечто всеобъемлющее, с помощью чего можно осветить все. В этом можно не сомневаться, даже если люди сейчас в это еще не верят. В настоящее время к этому еще не пришли, но потому что время для доказательства этого - впереди. Только не нужно торопиться. Постепенно во всех областях жизни и развития будут выявляться подтверждения этому, как и в области строительного искусства.

И если мы проследим послеатлантическое развитие вплоть до наших дней, то в ходе времен мы увидим, как отдельные эпохи развития в определенной степени связаны с душевным, с развитием души ощущающей, затем - с развитием души рассудочной (или души характера), а затем, с развитием души сознательной. И мы видим, как зарождается в современности, лишь подготавливаясь, время, когда из души сознательной вырабатывается

Самодух, или Манас, так что мы словно находимся перед «обращением» тех послеатлантических эпох, когда переходили от телесного к душевному. Так же как тогда из тела ощущений вырабатывалась душа ощущающая, так и сейчас мы предстоим времени, в которое мы снова из душевного осваиваем духовное. Для архитектуры это означает, что нам нужно снова ожидать «обращения», обращенной ситуации. То есть как в те прежние времена в качестве предварительных ступеней человеческих произведений архитектуры в скалах выдалбливались пещеры, так и сейчас нам следовало бы благодаря тому, что в предстоящее настоящему время мы восходили в духовную область, создавать дополнение, противоположность этому.

Попытаемся сейчас провести перед нашей душой, даже не указывая точных дат (ибо необходимые параллели каждый может провести сам), следующее.

Рассмотрим развитие человека благодаря душе ощущающей, душе рассудочной (или душе характера), и душе сознательной. Прежде всего обратимся к развитию благодаря душе ощущающей.

Посредством того, что человек одарен душой ощущающей, он находится в отношениях обмена с окружающим его миром. Благодаря душе ощущающей то, что происходит в мире как действительность, словно входит в человеческую душу, в человеческое внутреннее. Внешнее на окольном пути переживания в душе ощущающей становится внутренним. Поэтому в развитии архитектонического искусства должно было бы возникнуть то, что совершенно естественно словно возникает из пещерных построек и высказывает собой нечто характерное для души ощущающей. То есть нужно было строить так, словно хотели бы представить внешнее как внутреннее. Здесь стоит лишь вспомнить пирамиды и другие подобные им постройки и задуматься о новейших научных исследованиях, показывающих, что в пирамидах, их размерах можно найти астрономо-космические отношения, «встроенные в пирамиду», а затем понять, о чем это говорит. Все снова и снова открывают в пирамидах особые отношения их частей в соответствии с космическими отношениями. Астрономические размеры мы находим, например, в отношении основания к высоте. И тот, кто изучает пирамиду, постепенно приходит к ощущению: пирамидой жрецы выразили то, что можно было выразить в архитектурном произведении как восприятие космических отношений. Как будто Земля хотела пережить в себе то, что воспринимается из Космоса. Таково было устройство пирамид. Совершенно так, как душа ощущающая оживляет в себе внешнюю действительность, представляя в качестве внутреннего содержания то, что находится снаружи, в своего рода повторении находящегося снаружи, так и пирамида в своих пропорциях, в своих формах повторяет внешние космические отношения, например так же и через то, что солнечный свет попадает в определенные места пирамиды. Как благодаря душе ощущающей внешняя действительность находит своего рода представительство во внутреннем человека, так и пирамида представляет собой большой орган ощущения всей совокупной земной культуры по отношению к Космосу.

Пойдем дальше. Как должно бы проявляться строительное искусство на культурном этапе, который характеризуется душой рассудочной (или душой характера)?

Душа рассудочная (или душа характера), является в человеке внутренним душевным, которое по большей части работает в себе самом, выстраивая это душевно внутреннее уже на внутренних основах души ощущающей, но распространяется еще не так далеко и снова связывается с собственным «я». Итак, душевное будто разрабатывает и расширяет себя, но без того, чтобы позволить себе возвыситься в центральной точке «я». Человек, образовавший в себе этот член души, встречает нас богатством своей душевной жизни, многими внутренними победами и завоеваниями в душевной сфере, богатством душевного содержания. У него меньше потребности выстраивать систему из внутренних событий, ему более присуща широта этих внутренних событий. Душа рассудочная (или душа характера), есть внутренне самодостаточная, внутренне себя несущая, внутренне замкнутая в себе, внутренне удовлетворенная собой жизнь души.

Каким должно быть строительное искусство, чтобы соответствовать такому душевному? Это должно было бы стать таким искусством, чтобы меньше, чем пирамиды, быть своего рода отображением или представительством космических отношений, но являться более замкнутой в себе тотальной сущностью. Это нечто, что несет само себя и полностью, так сказать, соответствует душе рассудочной (или душе характера), что выказывает широту развития в несении отдельных своих частей и не обеспокоено тем, что в широте развития таится замыкание. Никто, кто знаком с охарактеризованным своеобразием души рассудочной (или души характера), не сможет отрицать, что греческую, а также римскую архитектуру можно понимать как внешний образ души рассудочной (или души характера).

Рассмотрим греческую архитектуру, как мы уже часто делали это, к примеру, обращая внимание на греческий храм, который мы толковали как жилище самого бога, так что бог живет внутри него и все жилище представляет обитель бога, где все внутри замкнуто как внутренняя тотальность. Мы могли бы из созерцания греческого храма даже сказать: «Греческий храм не требует, не претендует на то, чтобы внутри него находился человек или собиралась община людей». Он есть обиталище бога, он может стоять замкнуто, совершенно один, как тотальность для самого себя так, как душа рассудочная (или душа характера) суть внутренняя тотальность, замкнутая в себе внутренняя жизнь, но не восходящая еще к эгоизму, которая неосознанно еще является жизнью бога в человеке. И если затем мы посмотрим, как в греческом храме одно несет другое и все покоится на том, что колонны стремятся ввысь и несут балки, как противоположные отношения сил замыкаются к тотальности без того, чтобы целое каким-то образом систематически расчленялось, делилось согласно единству, согласно шпилю; таким образом, мы находим - в римской архитектуре будет тот же случай - ту широту, ту даль, которые присущи душе рассудочной (или душе характера).

Общей особенностью греко-латинской архитектуры является то, что она покоится на статике, на чистой статике отдельных сил, разворачивающихся либо в качестве несущих, либо в качестве нагрузки. Но, находясь в греческом храме, можно забыть об одном, а именно можно забыть, что он имеет «тяжесть». Ибо тот, кто естественен в своих ощущениях, имеет или может иметь чувство, чем являются колонны, когда они как бы вырастают из земли. А то, что действительно вырастает из земли, подобно стеблю растения, не дает чувства давящей тяжести. Колонны греческого храма, тянущиеся вверх, постепенно, подобно стеблю растения, все дальше уходят от земли, и это можно увидеть у коринфских колонн. И поэтому нет ощущения нагрузки колонн, а создается ощущение несущих колонн. Но если затем перейти к балкам, к архитраву, то можно пережить непосредственное чувство: это нагружает колонны, то есть строение внутри пронизано статикой. И тот, кто пестует в себе душевную жизнь, будет охвачен чувством, что ощущения, переживания и понятия, к которым он приходит, которые он внутренне вырабатывает, он несет внутри себя так же, как колонны несут балки. Поскольку в то время, когда возникла греко-римская архитектура, человечество было занято образованием души рассудочной (или души характера), поэтому, когда душа хотела выразиться на языке архитектуры, она стремилась к внутреннему переживанию, поддерживающему статику. То, что создавалось как отображение душевного, заложено не только в плане, замысле, но и в изживании душевной природы человека.

Date: 2015-06-05; view: 360; Нарушение авторских прав