Социальная значимость средневековой ереси

Похоже, во всех человеческих обществах, о которых у нас есть исторические сведения, был сильно развит инстинкт самосохранения. Он основан не на уважении к существующим законам, хотя чаще всего он жаждал быть узаконенным. Больше того, какими бы яростными и беспринципными ни были его проявления – выраженные в мятежах, народных восстаниях и так далее, – он всегда оправдывал себя до конца. Это своего рода общественное шестое чувство, которое заставляет общество осознавать вещи, угрожающие его благополучию, вещи, которые это общество не может принять без последствий для себя. Далее. Очевидно, что жизнеспособность определенного общества может быть измерена эффективностью действия этого инстинкта самосохранения, который влияет и на его политику, так что вместо недисциплинированного выражения общественных чувств, вы быстро увидите царящие в нем законность и порядок. Таким образом, всего через несколько недель после появления еретиков в Англии, Генрих II, по происхождению француз-южанин, который, без сомнения, был знаком с деятельностью альбигойцев у себя на родине, тут же напустил на них государственную машину. Если бы его примеру последовали другие государственные деятели Европы, если бы еще где-нибудь ересь была уничтожена на корню, то, возможно, не было бы ни Крестового похода против альбигойцев, ни самой инквизиции.

Итак, как видим, была одна вещь, которую католическое общество средневековой Европы не могло принять без последствий, и чье появление был повсеместно встречено дикой яростью. Я, разумеется, говорю о ереси.

«Ересь, – говорит Гуиро, – в Средние века почти всегда была связана с некой антисоциальной сектой. В период, когда человеческой ум обычно выражал себя в теологической форме, социализм, коммунизм и анархия появлялись в форме ереси. В восприятии таких вещей интересы Церкви и государства совпадали. Это объясняет, почему в Средние века ересь подавлялась».[56]

Абсолютную слабость ереси, по-моему, можно увидеть в отсутствии инстинкта самосохранения в южной цивилизации Лангедока, которая была совершенно мягкотелой и летаргичной. Может, там и были богатство и роскошь. А вот энергии, стремления к великому будущему там было не увидеть.

«Несмотря на признанный блеск этой цивилизации, – замечает Гуиро, – можно усомниться в том, что она была бы рада здоровому развитию».[57]

Как и в северных королевствах, правда, куда в больших объемах, распространению ереси в Лангедоке содействовали немощь и коррупция, охватившие католических священников и епископов. Вильям из Пуи-Лоранса гневно выражает свое презрение к священникам:

«…Они стояли в одном ряду с евреями. Дворяне, жившие за счет простых людей, хорошо заботились о том, чтобы не заботиться о них; к крестьянам и крепостным они вообще не имели уважения».[58]

Вероятно, следует заметить, что монашеские ордена очень часто потакали высокомерному и критическому отношению к обычным священникам. Некоторым стоит принять это во внимание.

Примерно в середине XII века Сен-Бернар посетил страну, которая в то время находилась под впечатлением проповедей еретика Генри из Лозанны. Святой мрачно описал увиденное: церкви без людей, люди без священников, священники без должного к себе уважения, христиане без Христа. В 1209 году Церковный собор в Авиньоне объявил, что «священники не отличаются от светских лиц ни внешностью, ни поведением». Раньше Иннокентий III в своем понтификате счел нужным убрать епископа Раймона Раберштейнского с его места из-за того, что тот открыто поддерживал ересь. Потом еще был Беренгар II (второй), архиепископ Нарбонны с 1192 по 1211 год. В это трудно поверить, но сей прелат ко времени его окончательной отставки в течение шестнадцати лет не бывал в своей епархии. Бывало, что он неделями не заходил в церковь. В его епархии, заявил Иннокентий в 1204 году, стало обычным делом, когда монахи и священники, убрав куда подальше свои одеяния, брали себе жен, жили обычной жизнью и становились юристами, актерами или докторами. По словам Папы Римского, у Беренгара был кошелек вместо сердца, и он служил своему единственному богу – деньгам. Даже трубадуры время от времени, отложив в сторону свои шапочки и колокольчики, посмеивались над жадностью и беспечностью священников.

«Орлы и ястребы, – кричал вспыльчивый Пьер Карденал, – не так источают запах гнили, как священники-проповедники – запах богатства. Богатый человек – их друг, и если его вдруг поражает какая-то болезнь, он зовет их к себе к ужасу собственных родственников. У французов и священников заслуженно плохая репутация; ростовщики и предатели владеют всем миром».[59]

Все эти примеры, не спорю, относятся к позднему периоду, вскоре после которого начался Крестовый поход. И все же неудивительно, что, как мы видим, среди трубадуров было популярно добродушно подтрунивать над священниками и церковными церемониями, что было своего рода добрым и хорошо воспитанным богохульством. Так, трубадур Рембо д'Оренга объявил, что улыбка его возлюбленной ему милее улыбок четырех десятков ангелов. Еще более известна следующая насмешка Окассена:

«Ну что мне делать в раю? Мне не нужен рай, во всяком случае, до тех пор, пока у меня есть Николетт, моя милая Николетт, которую я так люблю. Потому что в рай попадают такие люди, вот что я вам скажу. Туда отправляются старые священники и старые калеки, которые дни и ночи напролет простаивают на коленях перед алтарем, завернутые лишь в заношенные плащи; их нагие тела под ними покрыты ранами; а сами они умирают от голода, желания и собственного убожества. Вот эти люди отправляются в рай, но я даже дела иметь с ними не хочу. А вот в ад мне хочется. Потому что прямо в ад попадают чудесные ученые, добрые рыцари, погибающие в турнирах и победоносных войнах, да и вообще все хорошие люди. С ними мне по пути, я буду рад их компании. Кстати, туда же попадают прекрасные любезные дамы, у каждой из которых есть по два-три друга, кроме их законных супругов… Да с ними я тоже буду рад быть вместе, потому что лишь таким образом я смогу получить мою Николетт, мою милую любимую Николетт».[60]

Разумеется, подобные вещи – еще далеко не ересь и вовсе не обязательно приведут к ереси. Это чистой воды равнодушие. Примерно такое же высказывание делает монах из Монтодона, очень известный трубадур позднего периода, привыкший отдавать все свои заработки своему монастырю и бывший религиозным человеком в полном понимании этого слова. Две из его сатирических поэм посвящены женскому тщеславию и привычке женщин разрисовывать свои лица. В одной из поэм действие происходит перед троном Господним. Поэт говорит об этом с женщиной, а Бог служит им судьей. Действие второй поэмы происходит в раю и состоит из диалога между Богом и поэтом. «Ни в одной из поэм, – замечает мистер Чейтор, – нет почтительного отношения к будущему».[61]