Бдительность

Чуть не каждый день, когда я пробегаю свои законные пять миль, какой-нибудь автомобилист с нахальной улыбкой притормаживает, затем едет рядом со мной и (находясь в полной безопасности на своем сиденье в машине) задает мне всякие дурацкие вопросы, например: «Ты к чему это готовишься?»

Во время занятий бегом главное — глубокое и размеренное дыхание, и я редко сбиваюсь с ритма, так что я хватаю ртом воздух, когда отвечаю любопытствующему: «Я просто поддерживаю спортивную форму — чтобы автомобили обгонять».

Реакция на мои слова бывает разной: у глупости есть свои уровни, как и у всего на свете. Разумеется, водителям никогда не приходит в голову, что я отнюдь не их конкретно имею в виду, что я просто поддерживаю спортивную форму и вовсе не затем, чтобы соревноваться в скорости с их автомобилями, во всяком случае не на шоссе. Там я конечно же пропускаю их вперед, хотя иногда мне кажется, что я действительно мог бы их догнать. Но я бегаю по шоссе совсем не для того, чтобы привлечь внимание, как думают некоторые.

Поблизости от моего дома просто больше негде бегать. Даже если бежишь на средние дистанции, приходится покидать пределы своего пригорода. Там, где я живу, на каждом перекрестке стоит стоп-знак, а кварталы у нас маленькие, и бесконечные повороты под прямым углом очень неудобны для бегуна. Бегать же по тротуарам просто опасно — из-за собак, из-за разбросанных детских игрушек, из-за вечно работающих поливальных установок. А если окажешься на относительно удобном для бега пространстве, перед тобой тут же возникает какая-нибудь дряхлая старуха, которая, занимая весь тротуар, осторожно ползет, опираясь на костыли или на поскрипывающую трость. Естественно, воспитанный человек не станет орать «Дорогу!» столь беспомощному существу, но, даже когда я огибаю таких старушек на вполне безопасном расстоянии, хотя и не снижая скорости, они все равно пугаются, а в мои намерения совершенно не входит вызывать у кого-то инфаркт.

Так что для тренировок остается только шоссе; причем по-настоящему я тренируюсь именно в нашем пригороде, ибо считаю себя вполне подходящим соперником для автомобилей, которые набирают скорость поблизости от моего дома. Если они, пусть неохотно, но все же останавливаются перед знаком на каждом перекрестке, то никогда не набирают скорость больше пятидесяти миль в час, так что я всегда их легко нагоняю. Я-то ведь могу пробежать и наискосок по лужайкам, по открытым верандам, по детским площадкам мимо качелей и бассейнов; я могу, наконец, просто перепрыгнуть через живую изгородь. А поскольку мой мотор работает беззвучно, равномерно и всегда в такт, я хорошо слышу, не настигает ли меня какая-нибудь машина. Да и у стоп-знаков мне останавливаться не нужно.

Так что в конце концов я их обгоняю, машу рукой — и они всегда останавливаются. И, хотя я безусловно в прекрасной физической форме и готов к поединку с автомобилем, не это поражает любителей больших скоростей. Нет, почти всегда их поражает, что я гожусь им в отцы, потому что сами они почти всегда очень молоды. Да, именно мой возраст заставляет их задуматься. А начинаю я с очень простого вопроса: «Вы там, когда ехали, моих детишек не видели?» Голос мой звучит громко и встревожено. Если за рулем случайно оказывается лихач постарше, он сразу пугается, думая, что нечаянно сбил кого-то из малышей, и сразу же занимает оборонительную позицию.

— Видите ли, у меня двое маленьких детей… — говорю я почти трагическим тоном; я даже позволяю своему голосу чуть-чуть дрогнуть, как бы с трудом сдерживая слезы или невыразимый гнев. Возможно, иной водитель думает, что я гонюсь за похитителем своих детей или же его, совершенно невинного, подозреваю в педофилии.

— А что случилось? — нервно спрашивает он.

— Так вы, значит, не видели моих детей, да? — снова спрашиваю я. — Маленького мальчика, который катает свою младшую сестренку в красной тележке? — Это, разумеется, чистейшая выдумка. У меня двое мальчиков, и не таких уж маленьких; да и тележки у них нет. В это время они, вполне возможно, смотрят телевизор или гоняют на велосипедах в парке — где, на мой взгляд, совершенно безопасно, потому что машин там нет.

— Нет, — отвечает водитель, совершенно сбитый с толку. — По правде сказать, каких-то детей я видел, но, по-моему, не этих. Да в чем дело-то?

— А в том, что вы чуть их не убили! — говорю я.

— Но я их даже не видел! — протестует он.

— Вот именно! Вы слишком быстро ехали, чтобы их заметить! — говорю я.

Такой довод действует безотказно, и я всегда произношу эти слова как неоспоримое доказательство вины лихача. И с этого момента ни один из «гонщиков» уже не бывает абсолютно уверен в собственной невиновности. Эту сцену я давно отрепетировал до блеска. Пот (неизбежный при занятиях бегом) стекает по моему лицу ручьями, капает с усов и подбородка на дверцу автомобиля. Сбитый с толку лихач видит перед собой отца, который искренне тревожится из-за своих детей, потому и бежал так быстро, и вид у него совершенно безумный, и усы какие-то жуткие…

— Извините! — обычно бормочет несчастный водитель.

— Здесь повсюду полно ребятишек, — говорю я ему. — В других местах вы, разумеется, можете ездить как угодно быстро! Но, прошу вас, ради детей: здесь больше не гоняйте! — Я никогда не стараюсь говорить грозно; напротив, в этом месте мой голос звучит просто умоляюще. Однако, несмотря на мои честные, полные слез глаза, они видят, что перед ними с трудом сдерживающий себя фанатик.

Чаще всего, как я уже говорил, за рулем сидит совсем еще мальчишка. Мальчишкам вечно хочется словить кайф, промчаться на бешеной скорости, пугая прохожих и в том же лихорадочном ритме, в каком звучит их любимая музыка по радио или в наушниках плеера. И я отнюдь не собираюсь всех их перевоспитывать. Я только надеюсь, что впредь они будут гонять где-нибудь в другом месте. Я же признаю, что шоссе в полном их распоряжении, и, когда тренируюсь там, я прекрасно знаю свое место: бегу по мягкой пыли обочины, по раскаленному песку, по гравию, по осколкам пивных бутылок, распугивая одичавших котов и птиц с подбитыми крыльями, отбрасывая ногой использованные презервативы. Но рядом с моим домом автомобили царствовать не будут! Пока я там живу, по крайней мере.

Обычно они усваивают преподанный мною урок.

Пробежав свои пять миль, я делаю еще пятьдесят пять отжиманий, затем пять стометровых пробежек по двору, затем пятьдесят пять приседаний и пятьдесят пять «мостиков». Я не то чтобы помешан на числе «пять», но все эти энергичные и довольно тупые упражнения легче делать в одинаковых количествах, не запоминая кучу разных цифр. После душа (примерно в пять часов) я за оставшуюся часть дня позволяю себе выпить пять банок пива.

Ночью я на автомобили не охочусь. Ночью дети не должны играть на улице — ни по соседству с моим домом, ни где-либо еще. Ночью, так я полагаю, именно автомобиль правит во всем современном мире. Даже в пригородах.

Вообще-то ночью я из дома выхожу редко и не позволяю членам моей семьи шастать по улицам. Но однажды мне пришлось-таки стать свидетелем ночной автомобильной аварии. Это явно был несчастный случай. Тьму внезапно взрезали снопы света от фар, странным образом направленные вертикально вверх; ночную тишину разорвал скрежет металла и звон бьющегося стекла. Всего лишь в полуквартале от меня в полнейшей темноте и прямо посредине улицы вверх колесами валялся «лендровер» и, точно кровью, истекал маслом и бензином; уже натекла такая огромная лужа, что в ней отчетливо отражалась луна. И единственным звуком был свист в перегретых трубках мертвого двигателя. «Лендровер» выглядел как танк, подорвавшийся на фугасе. Здоровенные выбоины и трещины на мостовой говорили о том, что автомобиль несколько раз перевернулся, прежде чем замер посреди улицы.

Дверцу со стороны водителя можно было лишь приоткрыть, но, как ни странно, этого оказалось достаточно, чтобы внутри зажегся свет. И там, в освещенном салоне, все еще за рулем, все еще вверх ногами и все еще живой, находился какой-то толстяк. С виду целый и невредимый. Его макушка аккуратно упиралась в потолок машины, который, разумеется, теперь стал полом, однако он как бы и не замечал перемену перспективы. Куда больше его озадачивало то, что к его лицу, буквально «щека к щеке», будто чья-то голова, прижимался огромный коричневый шар для боулинга. Возможно, толстяк и воспринимал прижатый к щеке шар, как мог бы воспринимать, скажем, оторванную голову своей любовницы, до аварии покоившуюся у него на плече.

— Это ты, Роджер? — спросил он вдруг. Я не понял, ко мне он обращается или к этому шару.

— Это не Роджер, — сказал я, отвечая и за себя, и за коричневый шар.

— Мудак он, этот Роджер, — сообщил толстяк. — Чуть яйца мне не отбил своими шарами.

Вряд ли он имел в виду некий в высшей степени странный сексуальный эксперимент, и я пришел к выводу, что он имеет в виду все-таки занятия боулингом.

— Это ведь его шар, Роджера! — пояснил толстяк, указывая на коричневый шар, прижатый к его щеке. — Мне бы надо было сразу догадаться, что он не мой, он ведь ко мне в сумку не влезал. Мой-то шар в любую сумку влезал, а вот у Роджера шары какие-то странные. Я все пытался его шар в свою сумку запихнуть, когда «лендровер» с моста слетел.

Хотя я точно знал, что поблизости нет ни одного моста, но все же попытался представить себе эту ситуацию. Однако внимание мое отвлекло бульканье льющегося бензина — словно пиво в глотке измученного жаждой человека.

— Вам надо выбраться отсюда, — сказал я перевернутому игроку в боулинг.

— Я Роджера подожду, — отвечал он. — Роджер вот-вот меня догонит.

И правда, вскоре на улицу вылетел второй «лендровер»; они были как близнецы из армейской колонны на марше. «Лендровер» Роджера пролетел мимо с погашенными огнями и, разумеется, вовремя остановиться не сумел — врезался в автомобиль толстяка, и обе машины, точно боксеры в клинче, прогромыхали по улице еще метров десять как минимум.

Роджер, судя по всему, и впрямь был мудак, но я уточнять не стал, а просто задал ему вполне логичный вопрос:

— Это ты, Роджер?

— Угу, — буркнул он. Его дрожащий автомобиль был погружен во тьму и странно поскрипывал; мелкие осколки лобового стекла и фар с легким звоном ссыпались на асфальт, точно конфетти.

— Да уж конечно! Кто же еще, кроме Роджера! — простонал толстяк, по-прежнему торчавший вверх ногами — и по-прежнему вполне живой! — в освещенном салоне своей изуродованной машины. Мне было видно, что из носа у него медленно стекает струйка крови: видимо, шар для боулинга все-таки сделал свое дело.

— Ты — полный мудак, Роджер! — завопил он вдруг. — Ты зачем мой шар к себе в сумку засунул!

— Ну, значит, кто-то унес мой, — спокойно отвечал Роджер.

— Да у меня он, твой чертов шар, придурок! — рявкнул толстяк.

— Ну, это все пустяки, — сказал Роджер, — а вот с какой стати ты мой «лендровер» взял? — И в темной машине Роджера вспыхнул огонек сигареты; похоже, он и не думал выбираться наружу.

— Вам нужно поскорее включить аварийный фонарь, — посоветовал я ему, — а вашему толстому приятелю следует немедленно выбраться из машины. Там целое море бензина натекло. И вряд ли вам стоит курить.

Но Роджер продолжал курить, не обращая на меня ни малейшего внимания. Он безмолвно сидел в темной машине, как медведь в берлоге, и толстяк снова заорал — будто все это происходит не в действительности, просто ему снова снится тот же сон:

— Это ты, Роджер?

Я пошел домой и позвонил в полицию. В дневное время да еще рядом с домом я бы, во-первых, никогда не потерпел такого безобразия, а во-вторых, не стал бы жаловаться в полицию. Но люди, которые ездят играть в боулинг, путая свои «лендроверы» с чужими, это не обычные пригородные лихачи, и я решил: пусть получат свое по закону.

— Алло, полиция? — сказал я.

Я давно усвоил, чего можно ожидать от полиции, а чего нет. И отлично знаю, что они отнюдь не горят желанием брать граждан под арест, когда я сообщал им о лихачах, они слушали меня равнодушно, не выказывая ни малейшего интереса к подробностям. Говорят, есть люди, которых полиция очень даже хочет арестовать, но у меня сложилось твердое мнение, что лихачам полицейские изначально симпатизируют и не слишком ценят рвение тех, кто норовит их задержать по собственной инициативе.

Я сообщил в полицию о местонахождении потерпевших аварию любителей боулинга, а когда полицейский спросил (они всегда этим интересуются), кто звонит, я ответил: «Роджер» [11].

Зная полицейских, я понимал, что в итоге может получиться очень даже интересно. Полицейские почему-то всегда больше заинтересованы в том, чтобы причинить беспокойство человеку, сообщившему о преступлении, чем самим преступникам. В общем, прибыв на место аварии, полицейские взяли в оборот именно Роджера. Я видел, как они там спорят и ругаются, но мог уловить лишь обрывки разговора.

— Он и есть Роджер, — твердил толстяк. — Он — Роджер, так его и этак.

— Но я не тот Роджер, который вам звонил, ублюдки! — возражал Роджер.

— Это правда, — задумчиво подтвердил толстяк. — Этот Роджер ни за какие коврижки не стал бы звонить в полицию!

Через несколько минут полицейские дошли до того, что стали выкликать Роджера — ночью, в нашем мирно спящем пригороде!

— Есть здесь кто-нибудь по имени Роджер? — орал один полицейский.

— Роджер! — громогласно вторил ему толстяк, но мой темный дом и темные дома моих соседей безмолвствовали. Утром, я прекрасно знал, полицейских здесь уже не будет и битых машин тоже. Останутся только масляные пятна да осколки битого стекла.

С облегчением и даже, пожалуй, с радостью по поводу разбитых автомобилей я почти до рассвета смотрел, как полицейские растаскивали сцепленные «лендроверы» и наконец уволокли их прочь. Они были похожи на двух до изнеможения уставших носорогов, застигнутых врасплох в момент совокупления. Однако Роджер и толстяк, извлеченные из своих машин, стояли и спорили, размахивая своими шарами для боулинга, пока не погасли уличные фонари; словно по сигналу, они тотчас умолкли, пожали друг другу руки и двинулись в разные стороны — причем с таким видом, будто знали, куда им надо.

Утром с вопросами явились полицейские, все еще весьма озабоченные проблемой второго Роджера. Но от меня они ничего не узнали — ведь они же ничего не пытаются узнать о тех лихачах, о которых я им сообщаю, правда? «Ну что ж, если это случится снова, — говорят они мне в таких случаях, — непременно дайте нам знать».

К счастью, у меня редко возникает необходимость обращаться в полицию; я и сам вполне способен справиться с обидчиком. Лишь однажды мне довелось остановить водителя, которого я раньше уже останавливал, — но и его только дважды. Это был нахальный молодой водопроводчик в кроваво-красном грузовичке. Ядовито-желтая надпись на борту грузовичка гласила, что данный слесарь осуществляет любой ремонт по требованию заказчика, и далее следовали крупные буквы:

О. ФЕКТО. ВЛАДЕЛЕЦ КОМПАНИИ И СТАРШИЙ СЛЕСАРЬ

С повторными нарушителями у меня разговор короткий. — Я вызываю полицию, — заявил я молодому человеку. — И сейчас же звоню вашему боссу, старику О. Фекто! Вообще-то надо было позвонить ему еще в прошлый раз!

— Я сам себе босс, — важно сказал он, — и это мой водопроводный бизнес, понял? А теперь отвали!

И я понял: передо мной как раз и есть «старик О. Фекто» — удачливый наглый коротышка, для которого официальные власти ровным счетом ничего не значат.

— Здесь вокруг полно детей, — сказал я, взывая к его совести. — И двое из них мои собственные.

— Ага, ты мне уже говорил, — заметил водопроводчик и так нажал на педаль газа, что мотор взревел, словно прочищая глотку. В выражении лица этого типа таилась явная угроза, она словно прорастала сквозь кожу — так у подростков начинает прорастать борода на еще нежном детском подбородке. Одной рукой я взялся за ручку дверцы грузовика, а вторую положил на опущенное боковое стекло.

— Прошу вас, постарайтесь не ездить здесь так быстро! — сказал я.

— Да ладно, попробую, — сказал О. Фекто. Мне бы тут же и отпустить его с миром, но он закурил сигарету и улыбнулся, и мне показалось, что в этой гнусной улыбке отразилось все зло мира.

— Если я тебя еще раз здесь поймаю, — теперь я говорил уже с угрозой, почти с бешенством, — я твой паршивый грузовичок в задницу тебе вобью, ясно?

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, О. Фекто и я, потом он что было сил газанул, и грузовик так рванул с места, что мне пришлось поспешно отскочить на тротуар. И в водостоке у бортового камня я увидел маленький искореженный грузовичок без передних колес, детскую металлическую игрушку. Я схватил этот грузовичок и бросился вдогонку за О. Фекто. Через пять кварталов я его почти нагнал и сумел швырнуть в него искалеченной игрушкой; металлический грузовичок ударился о дверцу кабины и отскочил, не причинив водопроводчику ни малейшего вреда, хотя грохот был будь здоров. Но разъяренный О. Фекто ударил по тормозам; при этом из кузова вылетели штук пять довольно длинных водопроводных труб и железный ящик с инструментами, который раскрылся, изрыгнув из себя отвертку и несколько мотков толстой проволоки. Водопроводчик выпрыгнул из кабины, что было сил хлопнув дверцей; в руках он сжимал здоровенный гаечный ключ. Похоже, любая вмятина на его красном грузовике приводила парня в ярость. Я подхватил выпавшую из кузова трубу длиной этак футов пять и мигом расколошматил ему левый задний фонарь. Я уже говорил, в этот период у меня все на свете самым естественным образом как-то связывалось с цифрой «пять»: между прочим, даже окружность моей груди (при вдохе) — пятьдесят пять дюймов.

— У тебя задний фонарь разбит, — сообщил я водопроводчику. — В таком виде нельзя ездить по улицам.

— А вот я сейчас вызову полицию и заявлю на тебя, ублюдок чертов! — прошипел О. Фекто.

— Это я на тебя в полицию заявлю, — спокойно ответил я. — Ты нарушаешь скоростной режим, ты угрожаешь жизни моих детей! Нам с тобой есть о чем с полицейскими поговорить! — И, подсунув трубу под задний номер грузовика, я одним движением согнул его, точно письмо пополам сложил.

— Ну все! — сказал водопроводчик. — Еще раз тронешь мой грузовик, и тебе конец! — Однако в тот момент труба казалась мне легче ракетки для бадминтона; я легонько взмахнул ею и кокнул ему второй задний фонарь.

— Эй, а тебе, между прочим, уже обеспечены серьезные неприятности, — заметил я. — Учти: если вздумаешь еще кататься по нашим улицам, то пользуйся только первой скоростью и непременно включай мигалку. — Но сперва придется тебе ее заменить, думал я (взмахивая водопроводной трубой).

Вот тут-то и появилась пожилая дама, которая решила выяснить, что это за шум возле ее дома. Дама, разумеется, тотчас меня узнала — я уже немало «гонщиков» остановил на ее углу.

— О, какой же вы молодец! — воскликнула она.

Я улыбнулся, и пожилая дама засеменила к нам, то и дело останавливаясь и осматривая траву на своей ухоженной лужайке. Вдруг она заметила искалеченный игрушечный грузовик, с явным ужасом и отвращением подняла игрушку и понесла ко мне. Я положил грузовичок в кузов этому О. Фекто и туда же отправил осколки от разбитых задних фонарей и мигалки. У нас очень чистый пригород; я вообще мусор терпеть не могу. А на шоссе, занимаясь бегом, я ничего, кроме мусора, не вижу. Валявшиеся на земле трубы я тоже поднял и сложил в кузов, а концом той трубы, которую по-прежнему держал в руках, точно боевое копье, сгреб в кучку отвертку и мотки проволоки. О. Фекто собрал все это в свой металлический ящик. Возможно, он куда лучший водопроводчик, чем водитель, подумал я; во всяком случае, огромный гаечный ключ явно чувствовал себя в его руке очень уютно.

— А вам, молодой человек, должно быть стыдно! — сказала О. Фекто пожилая дама. Водопроводчик лишь сверкнул в ее сторону глазами.

— Этот — один из самых худших, — сообщил я старушке.

— Подумать только! — воскликнула она. — Послушайте, вы ведь уже вполне взрослый мальчик! Вам бы следовало лучше соображать, когда вы за рулем.

О. Фекто попятился к кабине, хотя, судя по его виду, он бы с удовольствием запустил в меня гаечным ключом, а затем прыгнул за руль и дал задний ход.

— Езжайте осторожнее, — снова напомнил я ему.

Когда он благополучно погрузился в кабину, я пихнул в кузов трубу, которую по-прежнему держал в руках, взял старую даму под руку и повел по тротуару к ее дому.

Когда красный грузовик рванул с места, сопровождаемый вонью горелой резины и таким ужасным звуком, точно у кого-то кости выворачивают из суставов, я почувствовал, что старая дама дрожит от страха; через ее хрупкий острый локоток эта дрожь передалась и мне, и тут только я понял, как рискованно доводить людей до такой степени бешенства, до какой я довел О. Фекто. Рев его грузовичка слышался уже кварталах в пяти от нас, и я молился за здравие всех собак, кошек и детей, которые могут оказаться на пути его бешеной машины. И конечно же я подумал, что жить теперь стало раз в пять сложнее, чем раньше.

Еще я подумал, что мне, наверное, пора прекратить свой «крестовый поход» против любителей больших скоростей. Я, пожалуй, с ними слишком далеко захожу, но они так меня злят — своей неосторожностью и опасной безалаберностью, в которых я усматриваю прямую угрозу моей собственной жизни и жизни моих детей! Я всегда ненавидел автомобили и водителей, которые любят лихачить. Я не в силах подавить яростный гнев на этих лихачей, так рискующих чужими жизнями! Да пусть себе гоняют как сумасшедшие на своих машинах — только где-нибудь в пустыне! Нельзя же допустить, чтобы в мирных пригородах ради забавы стреляли из ружей! И с парашютами пусть прыгают, если им так хочется, — где-нибудь над океаном! Но не там, где живут мои дети!

— Господи, что бы мы без вас делали? — громко воскликнула старая дама. — Во что превратился бы наш тихий уголок!

Я так и не смог вспомнить, как ее зовут. Без меня, думал я, «наш тихий уголок», возможно, стал бы мирным. Возможно, несколько более мертвым, но мирным.

— Они все ездят так ужасно быстро! — продолжала старая дама. — Ах, если бы не вы!.. Мне иногда кажется, что они вот-вот влетят на своих чудовищных авто прямо ко мне в гостиную!

А я в это время смущенно думал, что испытываю тот же нервозный страх, что и эта восьмидесятилетняя женщина, и мои страхи и опасения скорее похожи на маразматические страхи выживших из ума стариков, чем на нормальное беспокойство людей моего поколения, то есть людей еще довольно молодых!

Господи, и до чего тупую жизнь я веду! — подумал я, направляясь со старой дамой к крыльцу ее дома и помогая ей благополучно миновать все трещины и ямки на дорожке.

И тут водопроводчик вдруг вернулся! Я думал, старушка просто умрет от страха у меня на руках. Красный грузовик вылетел на тротуар, пронесся мимо нас прямо по лужайке старой дамы, вдавив в землю молодое деревце, и чуть не опрокинулся, когда, резко затормозив, вывернул с корнями часть довольно высокой и мощной живой изгороди, а затем, буксуя, расшвырял по всей лужайке куски дерна размером с пятифунтовый бифштекс. Потом он опять выскочил на тротуар и, оглушительно лязгнув железяками в кузове, съехал на мостовую и рванул вверх по улице; я видел, как грузовичок разъяренного водопроводчика на углу улиц Доджа и Ферлонга, снова вылетев на тротуар, ободрал весь зад припаркованной там машины и, не обращая внимания на открывшийся и хлопающий задний борт кузова, с невероятной быстротой умчался вдаль.

Проводив потрясенную старушку до дому, я сразу позвонил в полицию и жене — чтобы она не выпускала детей на улицу. Этот водопроводчик явно спятил! Господи, думал я, так вот как я помогаю соседям! Довожу психов до невменяемого состояния!

Старушка все это время сидела в кресле-качалке, тихая, как растение. Когда О. Фекто опять вернулся — на этот раз он проехал буквально в нескольких дюймах от стеклянной двери ее гостиной, гудя что было силы и сминая юные деревца, — старая дама даже не пошевелилась. Я стоял у двери, ожидая последнего решающего удара, однако счел за благо не показываться безумцу О. Фекто на глаза, иначе он попытается въехать прямо в дом.

К тому времени, как прибыли полицейские, водопроводчик успел попасть в аварию, пытаясь разминуться с фургоном на перекрестке Колдхилл и Норт-лейн. О. Фекто сломал себе ключицу и, как ни странно, сидел в кабине совершенно прямо, хотя сам грузовик лежал на боку. Этот безумец оказался явно не в состоянии выбраться наружу через дверцу, которая теперь была у него над головой, а может и не пытался. Выглядел он совершенно спокойным и слушал свой радиоприемник.

С тех пор я старался не слишком задевать чувства водителей-лихачей, если замечал, что они обижены уже одним тем, что я посмел их остановить и вроде бы собираюсь упрекать за нарушение правил движения. Просто говорил им, что немедленно звоню в полицию, и быстро ретировался.

Как выяснилось, за О. Фекто тянулся длинный хвост безрассудных поступков, вызванных его неадекватной реакцией на различные ситуации, и это не давало мне оснований простить себя. «Послушай, но ведь все сложилось как нельзя лучше, — уговаривала меня жена. — Во всяком случае, тебе удалось убрать этого психа с наших улиц!» Надо сказать, обычно она весьма критически относится к моей привычке «всюду совать свой нос». Но тут я сам никак не мог отделаться от мысли, что довел рабочего человека буквально до того, что он слетел с катушек, и если бы О. Фекто задавил какого-нибудь ребенка, еще неизвестно, чьей вины тут было бы больше. Думаю, и моей хватало бы.

На мой взгляд, в наши дни либо всякий вопрос имеет моральную окраску, либо вопросов, имеющих моральную окраску, вообще нет. Точно так же, как в наши дни либо нет никаких компромиссов, либо вокруг одни только компромиссы. Но мне все равно: я всегда бдителен, всегда на страже. Я не могу оставить все, как есть.

Только не говори ничего, убеждала себя Хелен. Пойди поцелуй его и прижмись покрепче, а потом тащи побыстрее наверх, об этом проклятом рассказе вы поговорите позже. Значительно позже! Но она понимала, что этого он ей не позволит.

Посуда была перемыта и убрана, и он уже сидел за столом напротив нее.

Хелен постаралась улыбнуться как можно сладострастнее и сказала:

— Я хочу с тобой в постельку!

— Тебе не понравилось? — спросил Гарп.

— Давай поговорим в постели, — предложила она.

— Черт побери, Хелен! Это ведь первый рассказ за столько месяцев, который мне удалось закончить. И я хочу знать, что ты о нем думаешь.

Хелен прикусила губу и сняла очки. Своим красным карандашом она не сделала ни единой пометки.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Да, да, — нетерпеливо произнес он, — я тоже тебя люблю! Но потрахаться можно и в другой раз. А сейчас ты мне скажи: как тебе мой рассказ?

И Хелен вдруг совершенно расслабилась — почувствовала, что он каким-то образом отпустил ее на волю. А ведь я так старалась! — думала она, испытывая громадное облегчение.

— К черту твой рассказ! — сказала она. — Он мне совершенно не понравился, и обсуждать его сейчас я не желаю. Тебе-то ведь абсолютно безразлично, чего именно хочу сейчас я, верно? Ты ведешь себя как маленький ребенок за обеденным столом: думаешь только о своей персоне.

— Тебе не понравился мой рассказ? — переспросил Гарп.

— Ну, не могу сказать, что он совсем плох, — сказала Хелен, — но, по-моему, он просто никакой. Так, пустячок. Зарисовка. Если он предваряет некое более серьезное произведение, то я бы хотела знать, какое именно и когда ты его наконец напишешь. А пока это ничто, ты и сам понимать должен. Причем сделано все наспех, верно? Такие штучки ты одной левой писать можешь!

— Но ведь рассказ забавный, разве нет? — спросил Гарп.

— Да, пожалуй, — вяло согласилась Хелен. — Но не более забавный, чем любой анекдот. Вот ты скажи, в чем его суть? Может, это пародия на самого себя? Но ты еще не так стар и не так много написал, чтобы начинать над собой посмеиваться. Это нечто вроде… самооправдания и речь-то, в сущности, идет только о тебе самом. Правда-правда. Но рассказ вполне остроумный.

— Ах, я сукин сын! — сказал Гарп. — Остроумный?

— Вот ты часто говоришь, что некоторые люди пишут хорошо, но сказать им нечего, — продолжала Хелен. — А как бы ты назвал такой вот рассказ? Разумеется, его даже сравнивать нельзя с «Грильпарцером»! Он и пятой части «Грильпарцера» не стоит! Или даже десятой!

— Но «Пансион „Грильпарцер“ — моя первая большая вещь, — сказал Гарп. — Этот рассказ совершенно другой, в том числе по жанру…

— Да, один — о чем-то важном, а второй — ни о чем, — сказала Хелен. — Один — о людях, а второй — только о тебе. В одном есть и тайна, и точность восприятия, а в другом — лишь голое остроумие. — Когда в Хелен пробуждался критик, остановить ее было трудно.

— Эти два рассказа вообще несравнимы, — сказал Гарп. — Ведь новый, во-первых, гораздо меньше, а…

— Вот и давай не будем больше о нем говорить, — сказала Хелен.

Гарп некоторое время обиженно молчал, потом сказал:

— Тебе и «Второе дыхание рогоносца» не понравилось, и следующий роман тоже вряд ли понравится.

— Какой следующий роман? — спросила Хелен. — Ты что же, новый роман пишешь?

Гарп еще сильнее надулся и замолк. Она просто ненавидела его за то, что он заставляет ее так с ним поступать. Ведь она любит его и очень хочет лечь с ним в постель

— Слушай, — сказала она, — пойдем в постель, а? Но теперь уже он углядел возможность слегка уязвить ее — или, может, продемонстрировать ей некую недопонятую истину — и ясными глазами посмотрел на нее.

— Давай вообще не будем говорить ни слова, — попросила она. — Давай просто ляжем в постель, хорошо?

— Так ты считаешь, — словно не слыша ее, заговорил он, — что «Пансион „Грильпарцер“ — моя лучшая вещь? — Он знал мнение Хелен о „Втором дыхании“, а еще знал, что, хотя „Бесконечные проволочки“ ей очень нравились, первый роман есть первый роман, и в нем не может не быть недостатков. Да, она действительно считает, что „Пансион «Грильпарцер“ — его лучшая вещь!

— Ну, в общем, да, — мягко призналась она. — Ты же прелестно пишешь и отлично знаешь, что я вправду так думаю.

— Наверное, я просто еще не вполне раскрыл свой творческий потенциал, — неприязненно сказал Гарп.

— Ничего, раскроешь, — утешила она, чувствуя, что всякое сочувствие и любовь неудержимо исчезают из ее голоса.

С минуту они молча смотрели друг на друга, и Хелен отвела глаза первой. Гарп двинулся по лестнице наверх.

— Ты спать идешь? — спросил он. Но даже не обернулся, и она не могла прочитать по его лицу, что он намерен делать и каковы сейчас его чувства к ней. То ли он скрывает их от нее, то ли они похоронены под его проклятой работой.

— Чуть позже, — сказала она.

Он помедлил на лестнице и спросил:

— Читать что-нибудь будешь?

— Нет уж, досыта начиталась, хватит с меня пока что, — сказала она.

Гарп ушел. А когда Хелен поднялась в спальню, он уже спал, чем страшно ее расстроил. Как он вообще мог взять и уснуть, если хоть немного считается с ее чувствами? Но на самом деле он думал и о ней, и о многом другом и пришел в полное замешательство; он и уснул потому, что был слишком озадачен и расстроен ее оценкой. Будь он способен сосредоточиться на чем-то одном, то конечно же еще не спал бы, когда она поднялась в спальню. И тогда им удалось бы многого избежать и многое спасти…

Но он уснул, и Хелен присела рядом на краешек кровати и стала смотреть на него с какой-то просто невыносимой для нее самой любовью. Она видела, что член у него в полной боевой готовности, словно он все-таки ждал ее, и она тихонько взяла его член в рот и ласково массировала языком, пока Гарп не кончил.

Он проснулся, страшно удивленный и отчего-то страшно виноватый — казалось, даже не сразу понял, где он и с кем. Хелен же, напротив, виноватой отнюдь не выглядела, только печальной. И, вспоминая впоследствии об этой ночи, Гарп решит, что она, наверное, догадалась, что ему снилась миссис Ральф.

Когда он вернулся из ванной, Хелен уже спала. Она уснула почти мгновенно, наконец-то почувствовав себя совершенно невиновной. Теперь она имела полное право видеть собственные сны! А Гарп еще долго лежал без сна с нею рядом, удивляясь, сколь невинно выражение ее лица, — пока ее не подняли дети.

Date: 2015-06-05; view: 354; Нарушение авторских прав