В городе, где умер Марк Аврелий 4 page

6. «Пансион „Грильпарцер“

Когда в Вену пришла весна, «Пансион „Грильпарцер“ еще не был закончен; Гарп, разумеется, не писал Хелен о знакомстве с Шарлоттой и ее подругами. Дженни — ценой неимоверных усилий! — удалось поднять свое мастерство на более высокий уровень; в частности, она нашла наконец подходящие слова для тех мыслей и чувств, которые кипели в ней с того самого вечера, когда она обсуждала с Гарпом и Шарлоттой тему „плотского вожделения“, — старые слова из ее собственной давней жизни, но благодаря им она сумела выстроить начальную фразу той книги, что впоследствии сделала ее знаменитой.

«В этом мире грязных душ и мыслей, — писала Дженни, — ты либо чья-то жена, либо чья-то содержанка (или попросту шлюха), либо на пути к первому или же второму состоянию». Это предложение сразу задало книге определенный тон, которого ей так недоставало. Дженни обнаружила, что стоило ей начать с этого предложения, и ее автобиографию тотчас окутала некая аура, как бы связавшая воедино разрозненные куски ее жизненной истории, — примерно так туман сглаживает неровный ландшафт, примерно так уличная жара постепенно повышает температуру во всем доме, проникает в каждую комнату. Это предложение пробудило к жизни и другие, ему подобные, и Дженни по мере сил и умений вплетала их в свое повествование, словно яркие связующие нити в большой гобелен без четко выраженного рисунка.

«Я хотела работать и жить одна, — писала она. — Это и сделало меня, так сказать, сексуально подозреваемой» Вот и название книги: «Сексуально подозреваемая. Автобиография Дженни Филдз». Эта книга впоследствии выдержала восемь изданий в твердом переплете и была переведена на шесть языков еще до выхода в свет первого тиража в мягкой обложке. Полученный гонорар позволил и Дженни Филдз, и целому полку медсестер весь век носить новые белые медицинские халаты.

«Потом мне захотелось иметь ребенка, но я не желала ни с кем делить свое тело или свою жизнь, чтобы этого ребенка получить, — писала Дженни. — И это в очередной раз превратило меня в сексуально подозреваемую». Так Дженни нашла нить, с помощью которой сумела сшить в нечто вполне целостное свои беспорядочные записки.

Но когда в Вену пришла весна, Гарпу захотелось путешествовать, и он предложил поехать в Италию, взяв напрокат автомобиль.

— А ты что же, умеешь водить машину? — удивилась Дженни. Она знала, что Гарп никогда этому не учился, потому что просто нужды не было. — Но ведь и я водить не умею. А кроме того, я сейчас очень занята и не могу прерваться. Если хочешь, поезжай один.

Свою почту Гарп и Дженни получали в конторе «Америкен экспресс», и именно там Гарп случайно познакомился с молодыми американцами, которые как раз путешествовали по разным странам, — двумя выпускницами Диббса и парнем по прозвищу Бу, который закончил школу в Бате.

— Слушай, а ты не хочешь присоединиться к нашей компании? — спросила Гарпа одна из девушек — Мы все студенты, только что первый курс окончили.

Ее звали Флосси, и Гарпу показалось, что у нее роман с Бу. Вторую девушку звали Вивиан, и эта Вивиан, стиснув колено Гарпа своими коленками под крошечным кофейным столиком на Шварценбергплац, прошепелявила, потягивая вино:

— Я только што от жубного. Он мне влепил штолько новокаина в челюшть, што я никак не пойму, открыт у меня рот или закрыт.

— Да так, наполовину, — сказал ей Гарп. И подумал: господи, какого черта! Он тосковал по Куши Перси, а взаимоотношения с проститутками начинали вырабатывать в нем собственный комплекс «сексуально подозреваемого». Шарлотта, как ему стало окончательно ясно, предпочитала играть при нем роль приемной матери, хотя он-то представлял ее в совсем ином качестве, с печалью сознавая, что уровень их отношений никогда не выйдет за рамки ее профессии.

Флосси, Вивиан и Бу собирались в Грецию, однако решили посмотреть Вену, и Гарп три дня служил у них гидом. За эти три дня он дважды переспал с Вивиан, у которой наконец-то прошло действие новокаина; один раз он переспал и с Флосси — пока Бу ходил обналичивать дорожные чеки и менял масло в машине. Ученики Стиринга и Бата всегда «любили» друг друга, это Гарп знал отлично, но на этот раз все же именно Бу выпало смеяться последним.

От кого именно Гарп подцепил гонорею — от Вивиан или от Флосси, — неизвестно, но Гарп не сомневался, что источник заразы — Бу. По мнению Гарпа, это был «типичный батский трипперок». Когда у него появились первые симптомы, троица, разумеется, уже укатила в Грецию, а он остался — в одиночку сражаться с мерзкими выделениями и мучительным жжением. Самый паскудный случай заражения триппером во всей Европе, злился он. «Разумеется, я подцепил его от Бу», — писал Гарп значительно позднее, юмористически описывая сей случай. Но тогда ему было не до смеха; он не осмеливался даже спросить совета у матери, зная, что Дженни ни за что не поверит, что он подцепил эту дрянь не от шлюхи. Потом, не выдержав, собрался с духом и попросил Шарлотту порекомендовать ему доктора, хорошо знакомого с подобными заболеваниями. Он был уверен, что Шарлотта сумеет ему помочь. Но потом решил, что Дженни, наверное, рассердилась бы на него куда меньше, чем Шарлотта.

— Неужели американцы не имеют понятия даже об элементарной гигиене? — Шарлотта была в ярости. — А о матери ты подумал? И вообще-то, я ожидала, что у тебя вкус получше. Такие девицы, что задаром занимаются этим с первым встречным, должны, по крайней мере, вызывать подозрение, верно? У тебя что, совсем головы нет? — Она была права: Гарп снова попался потому, что не надевал презервативов.

Словом, он все-таки выплакал у Шарлотты телефон ее личного врача, добродушного доктора Тальхаммера, у которого на левой руке не хватало большого пальца.

— А ведь когда-то я был левшой, — рассказывал Гарпу Тальхаммер. — Но все можно исправить — было бы желание. Можно научиться чему угодно, если приложить достаточно усилий. — И, добродушно улыбаясь, он продемонстрировал Гарпу, как отлично умеет выписывать рецепт правой рукой.

Лечение оказалось простым и безболезненным. Во времена Дженни в старой доброй «Бостон-Мереи» Гарпу непременно вставили бы «ирригатор Валентайна», и уж тогда он точно на всю жизнь запомнил бы, что далеко не все богатые юнцы чистоплотны.

Об этом он Хелен тоже писать не стал.

После случившегося настроение у него упало: весна кончалась, город расцветал всякими новыми вещами и явлениями, точно деревце, на котором один за другим распускаются бутоны, но Гарп уже чувствовал, что в Вене ему становится тесно. Мать он с трудом отрывал от письменного стола, чтобы хоть пообедать с нею вместе. Когда он отправился навестить Шарлотту, ее подружки сообщили ему, что она больна и уже которую неделю не «выходит на работу». Три субботы кряду Гарп тщетно караулил ее на Нашмаркте. А приятельницы Шарлотты, когда он остановил их как-то майским вечером на Кернтнерштрассе, явно не желали говорить о ней. Шлюха с оспиной на лбу заявила Гарпу, что Шарлотта оказалась больна куда тяжелее, чем сперва думала. А молодая проститутка, ровесница Гарпа, на своем ломаном английском попыталась объяснить ему, что у Шарлотты «болен секс». Странное выражение, подумал Гарп. Решив, что речь идет о какой-то временной сексуальной слабости, он неуверенно улыбнулся в ответ, но молодая проститутка вдруг замолчала, нахмурилась и пошла прочь.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала та, что с оспиной на лбу. — Забудь Шарлотту.

Июнь перевалил за половину, но Шарлотта не появлялась. И Гарп позвонил доктору Тальхаммеру, надеясь узнать у него, что с ней случилось и где ее можно отыскать.

— Сомневаюсь, чтобы она хотела кого-нибудь видеть, — сказал Тальхаммер, — а впрочем, человеческое существо может приспособиться к чему угодно.

Совсем рядом с Гринцингом и Венским Лесом, за пределами девятнадцатого района, где проститутки практически никогда не бывают, Вена выглядела как деревенская имитация самой себя. Многие улицы в этих предместьях вымощены булыжником, а вдоль тротуаров растут деревья. Незнакомый с этой частью города, Гарп проехал на трамвае слишком далеко по Гринцингераллее, и ему пришлось вернуться пешком к перекрестку Бильротштрассе и Рудольфинергассе, где находилась лечебница.

«Рудольфинерхаус» — частная лечебница с такими же старинными желтыми каменными стенами, как дворец Шёнбрунн или Верхний и Нижний Бельведеры. Она окружена собственными парками, и лечение там стоит примерно столько же, сколько в любой частной американской лечебнице. Больничную одежду пациентам «Рудольфинерхауса» не выдают, поскольку они предпочитают свою. Обеспеченные венцы чуть ли не наслаждаются, позволив себе роскошь лечиться в этой больнице. А иностранцы, опасающиеся общественной медицины, оказавшись в «Рудольфинерхаусе», испытывают легкий шок от тамошних цен.

В июне, когда туда явился Гарп, лечебница поражала обилием хорошеньких молодых женщин, которые только что произвели на свет своих малышей. Хватало там и обеспеченных людей среднего возраста, желавших поправить свое здоровье. Но были там и такие, кто, подобно Шарлотте, прибыл сюда умирать.

Шарлотта занимала отдельную палату — она сказала, что теперь у нее нет ни малейших причин беречь деньги. Гарп понял, что она умирает, как только ее увидел. Она похудела почти на тридцать фунтов. Гарп заметил, что оставшиеся у нее кольца она носит теперь только на указательном и среднем пальцах: остальные пальчики настолько исхудали, что кольца с них просто соскальзывали. Цвет лица Шарлотты напоминал мутный лед на солоноватой Стиринг-ривер. Она как будто не особенно удивилась появлению Гарпа, однако ее так напичкали обезболивающими и транквилизаторами, что вряд ли она вообще могла чему-либо удивляться. Гарп принес ей корзину фруктов — он хорошо знал, что любит Шарлотта, поскольку они часто вместе делали покупки на рынке, — но теперь ей каждый день на несколько часов вставляли в горло какую-то длинную трубку, после чего горло ужасно болело и она могла глотать только жидкую пищу. Гарп съел несколько вишен, пока Шарлотта перечисляла ему, какие части тела у нее удалены: половые органы и вся репродуктивная система, большая часть желудка и кишечника и еще какой-то орган, связанный с процессом очищения организма.

— И обе груди, — сказала она; белки глаз у нее казались совершенно серыми, но руки она приподняла над грудной клеткой именно так, словно ее замечательные груди по-прежнему были на месте. И Гарпу действительно почудилось, что груди все-таки не тронули: под простыней явно что-то приподнималось. Но потом он сообразил, что Шарлотта, поистине замечательная женщина, могла даже изогнуть свое тело так, чтобы создать иллюзию прежней привлекательности.

— Слава богу, деньги у меня были, — сказала она. — Это ведь заведение категории А, правда?

Гарп кивнул. На следующий день он пришел снова и принес бутылку вина: в лечебнице очень снисходительно относились к спиртным напиткам и приходам посетителей; возможно, считали это одним из удовольствий, за которые здесь платят.

— Даже если я отсюда выйду, — сказала Шарлотта, — что я смогу делать? Они же мне весь «кошелек» вырезали!

Она выпила немного вина и уснула, а Гарп попросил сиделку объяснить, что Шарлотта имела в виду под словом «кошелек», хотя, пожалуй, догадывался и сам. Сиделка была примерно его ровесница, лет девятнадцати, а может и меньше. Она вспыхнула и отвела глаза, но все же объяснила, что «кошелек» на жаргоне проституток означает «вагина».

— Спасибо большое, — поблагодарил Гарп. Раз или два он встречал у Шарлотты двух ее бывших подружек. При дневном свете в залитой солнцем палате они робели и вели себя с Гарпом совсем как молоденькие девчонки. Ту, что отчасти объяснялась по-английски, звали Ванга; губу она себе поранила еще в детстве, когда бежала домой из магазина с большой стеклянной банкой майонеза и поскользнулась.

— Мы собирались на пикник, — рассказывала она, — но вместо этого всей семье пришлось везти меня в больницу.

Та, что постарше, мрачноватая, с оспиной на лбу и грудями, похожими на два полных тяжелых ведра, не пожелала объяснить Гарпу, откуда у нее эта отметина, — эта Тина была самой настоящей занудой, которую ничем не рассмешишь.

Время от времени Гарп встречал в больнице и доктора Тальхаммера, а однажды даже проводил его до машины — они случайно столкнулись у выхода.

— Подвезти вас? — любезно предложил Гарпу Тальхаммер. В машине сидела хорошенькая школьница, которую Тальхаммер представил Гарпу как свою дочь. В машине они оживленно беседовали о Соединенных Штатах, и доктор заверил Гарпа, что ему не составит никакого труда довезти его до Швиндгассе. Дочка Тальхаммера чем-то напомнила Гарпу Хелен Холм, однако ему даже в голову не пришло попросить ее о свидании; то, что отец этой девушки недавно лечил его от триппера, казалось Гарпу совершенно непреодолимым препятствием. Несмотря на все заверения Тальхаммера, что люди способны приспособиться к чему угодно, Гарп сильно сомневался, что милый доктор найдет в себе силы приспособиться к подобным знакомым своей дочурки.

Теперь все вокруг казалось Гарпу исполненным зрелости и умирания. Пышные парки и сады словно бы несли в себе аромат разложения, а в музеях он все время наталкивался на работы великих художников, где основной темой была смерть. И в 38-м трамвае, который шел на Гринцингер-аллее, всегда было полно стариков и инвалидов; и цветы с пышными головками, посаженные вдоль ухоженных тропинок «Рудольфинерхауса», напоминали Гарпу только о похоронном убранстве. Он вспоминал пансионы, где они с Дженни останавливались год назад, сразу по приезде в Вену: поблекшие и плохо подобранные обои, пыльные безделушки, потрескавшийся фарфор, скрипучие, несмазанные дверные петли… «Время человеческой жизни — миг… строение всего тела — бренно…» — писал Марк Аврелий.

Та самая юная сиделка, которую Гарп так смутил своим вопросом про «кошелек», вела себя с ним все более неприязненно. Однажды, когда он приехал слишком рано и, по правилам, посетители к больным еще не допускались, она спросила — пожалуй, чересчур агрессивно, — кем он, собственно, доводится Шарлотте Член семьи? Она видела других посетительниц Шарлотты — ее пестро одетых «соратниц» — и сделала вывод, что Гарп — просто один из клиентов этой старой перечницы «Она моя мать», — сказал Гарп сам не зная зачем, однако заметил, каким испуганным стало личико юной сиделки и как уважительно с тех пор стала она к нему относиться.

— Что ты им такое сказал? — шепотом спросила у него Шарлотта несколько дней спустя. — Они думают, что ты мой сын.

Он признался во лжи, а Шарлотта призналась, что ни единым словом не пыталась эту ложь опровергнуть.

— Спасибо тебе! — прошептала она. — Так приятно — обмануть здешних святош! Они ведь смотрят на нас свысока! — И она, изо всех сил стараясь придать своему голосу былое спокойное достоинство, сказала: — Я бы позволила тебе еще разок получить это бесплатно, да оборудование мое не при мне. Или, может, даже два раза — за полцены.

Гарп так растрогался, что чуть не заплакал прямо при ней.

— Не будь младенцем, — сказала Шарлотта. — Да и кто я для тебя на самом-то деле?!

Когда она уснула, он прочел в ее больничной карточке, что ей пятьдесят один год.

Через неделю она умерла Когда Гарп в очередной раз пришел навестить ее, палата была уже чисто вымыта, кровать застелена, окна широко распахнуты. Он спросил о Шарлотте у старшей сестры, седовласой старой девы, которая вечно недовольно встряхивала головой.

— Фройляйн Шарлотта, — напомнил Гарп. — Пациентка доктора Тальхаммера.

— У него очень много пациентов, — сказала сестра, но список все же просмотрела, однако Гарп не знал настоящего имени Шарлотты и не нашел лучшего способа, как назвать ее профессию.

— Она была проституткой, — сказал он. — Проституткой.

Седовласая особа холодно посмотрела на него; если Гарп и не сумел заметить в ее взгляде ни малейшего торжества, то и сожаления он тоже не заметил.

— Проститутка умерла, — сказала она. Возможно, Гарпу просто показалось, будто в ее голосе сквозит торжество.

— Ах, meine Frau, — сказал он, — а ведь когда-нибудь и вы тоже умрете!

А вот это, думал он, покидая «Рудольфинерхаус», было сказано действительно по-венски. Ну и получай, старый серый город, старая ты, мертвая сука, думал он.

В тот вечер он впервые пошел в Оперу; к его удивлению, артисты пели по-итальянски, и поскольку он не понимал ни слова, то спектакль показался ему похожим на церковную службу. А после спектакля, уже поздним вечером, Гарп пешком направился к украшенным специальной подсветкой шпилям собора Св. Стефана; южная башня собора, как он прочел на табличке, была заложена в середине XIV века, а закончена в 1439 году. Вена, думал Гарп, мертвый город… самый настоящий труп! Да и вся Европа, пожалуй, — просто красиво одетый труп в красивом открытом гробу. «Время человеческой жизни, — писал Марк Аврелий, — миг… судьба — загадочна…»

В таком настроении Гарп брел домой на Кернтнер-штрассе, когда навстречу ему попалась небезызвестная Тина. Глубокая оспина у нее на лбу в свете городских неоновых фонарей казалась зеленовато-синей.

— Добрый вечер, господин Гарп, — сказала она. — Хотите загадку?

И Тина объяснила, что Шарлотта купила Гарпу некий «подарок», который заключался в том, что Гарп мог заниматься любовью с Тиной и Вангой бесплатно и трахать их как вместе, так и по очереди. Вместе, заметила Тина, было бы даже интереснее и… быстрее. Но, может, они Гарпу вовсе не нравятся? — спросила она. Гарп признался, что Ванга действительно не в его вкусе; во-первых, они почти ровесники, а кроме того — хотя он никогда не сказал бы этого вслух в ее присутствии, — ему надоела ее история о том, как и почему банка с майонезом раскроила ей в детстве губу.

— В таком случае ты можешь два раза переспать со мной! — весело предложила Тина. — Один сейчас, а один потом; учти, тебе ведь потребуется довольно много времени, чтобы перевести дыхание! А о Шарлотте забудь. — И Тина объяснила: ничего не поделаешь — смерть; такое со всеми случается. Но Гарп все же вежливо отклонил ее предложение.

— Ну, как хочешь. Все остается в силе, — сказала Тина. — Когда надумаешь — приходи. — Она ласково сжала его руку своими теплыми ладошками, но Гарп лишь с улыбкой поклонился ей — учтиво, совсем по-венски, — а потом зашагал домой к матери.

Он был даже рад той не очень сильной душевной боли, которую сейчас испытывал. Наслаждался своим глупым самоотречением — и, кстати, испытывал куда большее наслаждение, воображая свой секс с Тиной, чем обладая по-настоящему ее обильной пышной плотью. Серебристая вмятинка у нее на лбу была почти такой же величины, что и ее рот; и тогда вечером эта оспинка отчего-то показалась Гарпу похожей на маленькую приоткрытую могилу.

Состояние, которое смаковал сейчас Гарп, было, как оказалось впоследствии, преддверием долгожданного писательского экстаза, когда целый мир способен обрушиться от одной лишь неправильной интонации… все, относящееся к телу, подобно потоку, — вспомнил Гарп, — относящееся к душе — сновидению и дыму». Наступил июль, и Гарп наконец вернулся к работе над «Пансионом „Грильпарцер“. А его мать уже заканчивала рукопись своей книги, которой вскоре суждено было перевернуть обе их жизни.

В августе Дженни свою книгу закончила и объявила, что теперь и она готова путешествовать и наконец-то хоть что-то посмотреть в Европе — может быть съездить в Грецию.

— Давай просто сядем на поезд и поедем куда-нибудь, — предложила она сыну. — Я всегда хотела прокатиться на Восточном экспрессе. Кстати, какой у него маршрут?

— Из Парижа в Стамбул, по-моему, — сказал Гарп. — Но тебе придется ехать одной, мамочка. У меня слишком много работы.

Так на так — что ж, Дженни смирилась. Ей настолько осточертела собственная автобиография, что она даже не смогла заставить себя перечитать ее от начала до конца. И не знала, что ей теперь с этой книгой делать. Неужели действительно можно просто приехать в Нью-Йорк и вручить историю своей жизни какому-то незнакомому издателю? Дженни очень хотела, чтобы книгу сперва прочитал Гарп, но не настаивала на этом, видя, что Гарп наконец-то с головой ушел в работу; она понимала, что в таком состоянии его лучше не беспокоить. Кроме того, она побаивалась огорчить его некоторыми подробностями своей жизненной истории, ибо значительная ее часть была и его жизненной историей.

Весь август Гарп упорно работал над финалом рассказа. Обеспокоенная Хелен писала Дженни: «Гарп что, умер? Будьте добры, сообщите подробности». У Хелен Холм всегда была ясная голова, подумала Дженни. И Хелен получила в ответ такое количество подробностей, на какое и не рассчитывала. А в придачу Дженни прислала ей копию своей рукописи с запиской, в которой говорилось, что это результат целого года упорного труда, а поскольку Гарп очень занят, то Дженни была бы очень благодарна Хелен, если та откровенно выразит свое мнение о «Сексуально подозреваемой». Возможно, спрашивала она также, кто-нибудь из преподавателей Хелен случайно знает, что полагается делать с законченной рукописью дальше?

Изредка отрываясь от работы, Гарп расслаблялся в венском зоопарке, который был частью обширной территории вокруг дворца Шёнбрунн. Гарпу казалось, что многие здания в зоопарке — оставшиеся после войны руины, лишь отчасти подремонтированные только затем, чтобы там можно было держать животных. Это создавало у Гарпа фантастическое ощущение, что, попадая в зоопарк, он попадает в Вену военных лет, и пробудило в нем интерес к этому периоду. Теперь перед сном он все время читал сугубо исторические работы, посвященные Вене при нацистах и во время советской оккупации. В каком-то смысле здесь просматривалась связь с темой смерти, которая преследовала его во время работы над «Пансионом „Грильпарцер“. Гарп обнаружил, что, когда что-нибудь сочиняешь, все вокруг представляется взаимосвязанным. Вена умирала; зоопарк после войны был восстановлен гораздо хуже, чем дома, где жили люди; история города походила на историю некоей семьи — в ней есть и близость, и даже любовь, но рано или поздно смерть отделяет всех и каждого друг от друга. Только яркость и стойкость памяти сохраняет мертвых вечно живыми. И задача писателя — своим воображением, своим художественным вымыслом, своими личными и живыми чувствами оживить и личные воспоминания каждого читателя. Гарп физически ощущал дыры, оставленные автоматными очередями в каменных стенах дома на Швиндгассе.

Теперь он хорошо понимал, что означал сон бабушки Йоханны.

Он написал Хелен, что любому молодому писателю прямо-таки отчаянно необходимо жить с кем-то, и он решил, что ему необходимо жить с нею, Хелен. Можно даже пожениться, предложил он, потому что секс — вещь чрезвычайно важная и нужная, но слишком много времени уходит, если все время только и думать, как заполучить подходящего партнера! Стало быть, лучше иметь его всегда под рукой!

Хелен несколько раз переписывала свое ответное письмо, прежде чем наконец послала его Гарпу. А говорилось в ее письме примерно следующее: пошел он со своими идеями… куда подальше! Неужели он думает, что она так успешно учится и скоро закончит колледж только для того, чтобы обеспечивать ему удобный секс? Который он даже никак планировать не собирается?

Гарп ответил Хелен коротко и письмо свое перечитывать вообще не стал. Он ведь уже писал ей, что слишком занят работой и не может тратить время на объяснения, скоро она прочтет то, над чем он сейчас работает, и тогда уж решит для себя, насколько он серьезен в своем намерении стать настоящим писателем и в своем предложении пожениться.

«Я не сомневаюсь, что ты вполне серьезен, — писала ему Хелен, — но в настоящий момент мне и без того приходится читать куда больше, чем хотелось бы».

Она не стала пояснять, что намекает на присланную Дженни рукопись, в которой было 1158 машинописных страниц. Хотя впоследствии Хелен и согласилась с Гарпом, что книга его матери отнюдь не шедевр, она не могла не признать, что история Дженни Филдз весьма ее увлекла.

Пока Гарп отделывал свою, куда более короткую рукопись, Дженни Филдз втайне обдумывала следующий шаг. Мучаясь неотвязным беспокойством, она как-то раз купила в одном из венских киосков американский журнал и прочитала там, что некий смелый нью-йоркский издатель из весьма известного издательского дома недавно отверг рукопись, предложенную бывшим членом правительства, человеком дурной репутации, изобличенным в краже казенных денег. Книга представляла собой лишь слегка приукрашенное, так сказать художественно завуалированное описание весьма дурно пахнущих политических махинаций автора. «Это произведение во всех отношениях отвратительное — так цитировали высказывания данного издателя в журнале. — Этот человек вообще не умеет писать! С какой стати он еще и деньги будет зарабатывать на своем криминальном прошлом'„ (Книга, конечно же, была напечатана в другом месте и принесла как автору, так и издателю немалый доход.) „Иногда я чувствую, что просто обязан сказать „нет“, — продолжала цитировать смелого издателя та же статья, — даже если знаю, что кое-кому очень хочется читать подобное дерьмо“. („Дерьмо“, разумеется, получило несколько неплохих рецензий, написанных уважаемыми критиками, словно книга действительно была серьезная.) Дженни глубоко потряс поступок издателя, который дерзнул сказать «нет“ сильным мира сего. Она даже вырезала эту статью из журнала и обвела имя издателя кружком — простое имя, почти как у какого-нибудь актера или героя детской книжки про зверюшек: Джон Вулф. В журнале была и фотография этого Джона Вулфа; похоже, он весьма заботился о своей внешности, был отлично одет и выглядел как любой преуспевающий житель Нью-Йорка, где хорошая работа и хорошее чутье подсказывают, что безусловно стоит как можно лучше следить за собой и одеваться тоже как можно лучше. Но Дженни Филдз этот издатель показался сущим ангелом. И она решила: именно он будет ее издателем! Уж ее-то прошлое Джон Вулф наверняка не сочтет «криминальным» и непременно скажет, что она вполне заслуженно может на нем подзаработать.

Гарп же видел судьбу «Пансиона „Грильпарцер“ совершенно иначе. Рассказ этот, конечно, никогда особых доходов ему не принесет, он выйдет сперва в „серьезном“ журнале, где его почти никто не прочтет. А через несколько лет, когда Гарп станет уже более известным писателем, рассказ опубликуют снова и отнесутся к нему с большим вниманием; о нем будет написано несколько весьма лестных отзывов, но при жизни Гарпа на деньги, которые он получит за „Пансион «Грильпарцер“, он не сможет купить даже приличную машину. Впрочем, Гарп ожидал от этого рассказа гораздо большего, чем деньги или машина. Он очень надеялся, что, прочитав его, Хелен Холм согласится с ним жить и, может быть, даже выйдет за него замуж.

Закончив рассказ, он объявил матери, что хочет поехать домой повидаться с Хелен, а до того непременно пошлет ей копию своего рассказа, чтобы она успела его прочитать к тому времени, как он вернется в США. Бедная Хелен, подумала Дженни; уж она-то знала, сколько Хелен нужно еще прочитать. Дженни не очень приятно было слышать, что Гарп называет Стиринг «домом», однако она имела свои причины желать встречи с Хелен и не сомневалась, что Эрни Холм будет очень рад, если они погостят у него несколько дней. Ну и, естественно, про запас всегда оставалось родительское гнездо в Догз-Хэд-Харбор — туда они с Гарпом могли поехать в любое время, чтобы просто прийти в себя или подумать над дальнейшими планами.

Гарп и Дженни, одержимые своим писательством, даже не задумывались о том, почему уезжают, практически не повидав Европу. Дженни уложила в чемодан свои белоснежные медицинские халаты и приготовилась к отъезду. А у Гарпа из головы не шли «подарки», которые сделала ему перед смертью Шарлотта, сообщив о них через Тину.

Воображение Гарпа, разбуженное этими «подарками», несколько мешало ему, когда он дописывал «Пансион „Грильпарцер“, но впоследствии он поймет, что потребности писателя и потребности реальной жизни отнюдь не всегда совпадают. Мысли о „подарках“ Шарлотты мешали ему писать рассказ; теперь же, когда рассказ был закончен, ему захотелось повидаться с Тиной. Он отправился на Кернтнерштрассе, однако Ванга, молоденькая шлюха со шрамами на губе, сказала на своем ломаном английском, что Тина давно перебралась из первого района.

— Так оно обычно и бывает, — грустно сказала Ванга. — Забудь Тину.

И Гарп вдруг обнаружил, что действительно легко может забыть ее; «плотское вожделение», как называла это его мать, оказалось совершенно непредсказуемым. К тому же со временем его неприязнь к Ванге несколько смягчилась; теперь она, несмотря на изуродованную губу, ему, пожалуй, даже нравилась. Так что именно ее он в итоге и получил; и даже дважды, а потом всю жизнь только утверждался во мнении, что почти все на свете приносит разочарование писателю после того, как он закончит писать очередное произведение.

В Вене Гарп и Дженни провели пятнадцать месяцев. Вновь наступил сентябрь. Гарпу и Хелен было всего по девятнадцать, и очень скоро Хелен предстояло опять вернуться в свой колледж. Пока самолет летел из Вены до Франкфурта, легкие уколы совести, которые Гарп ощущал почти физически (это уходили воспоминания о Ванге), тихо и незаметно прекратились. А когда он думал о Шарлотте, ему казалось, что она была бы счастлива. В конце концов, ей-то не пришлось не по своей воле убираться из первого района.

Из Франкфурта они полетели в Лондон, и по дороге Гарп еще раз перечитал «Пансион „Грильпарцер“, надеясь, что этот рассказ Хелен не отвергнет. А во время перелета из Лондона в Нью-Йорк его рассказ читала Дженни. Сравнивая рассказ сына с тем, что сама делала больше года, Дженни была просто потрясена. Рассказ Гарпа казался ей чем-то нереальным, и особенно она восхищалась воображением сына. Впрочем, литературный вкус Дженни никогда не отличался совершенством.