Глава 29 лучше я сам себя

На линии железной дороги по обеим сторонам рельсов, прямо на снегу, кучами, лежало новое английское обмундирование в соломенной упаковке: белье, валенки. Вороха обмундирования и белья перемешивались с горами ящиков с патронами, снарядами. Тут же валялись автомобили, аэропланы, орудия, туши мяса, мешки муки, сахару, бочки масла и трупы расстрелянных арестантов, которых некому и некогда было конвоировать, и их просто, без суда и следствия, убивали в вагонах, выбрасывали на полотно дороги.

Н-цы, выйдя к железной дороге, принялись за нагрузку своего обоза. Грузили исключительно продовольствие, а обмундирование и белье сменяли тут же, забегая для переодевания по два, по три человека в будку стрелочника.

«На всю бы жизнь хватило. И работать бы не надо, — мысленно высчитывал каптенармус. — Одного масла-то на сколько верст раскидано».

Подъехали к станции. Мотовилов пошел в первый класс.

Усатый человек с отупевшим, мутным взглядом, в фуражке железнодорожника, прошел мимо. Мотовилов догнал его.

— Скажите, почему это эшелоны все с паровозами под парами, и стоят на месте? Почему бросают с поездов ценное имущество, патроны?

— Да что вы, с неба, что ли, свалились?

— Нет, я из тайги выехал, — обиделся офицер.

— Стоит потому, что идти некуда. Весь путь забит до Иркутска. Бросают вещи, потому что шкуры свои спасают. Услышат где-нибудь стрельбу и, не разбираясь: что, как, почему, — выскакивают из эшелона, бегут на несколько верст вперед. Увидят, что стоит поезд груженый, под парами, что перед ним, может быть, верст на десять путь свободен, ну, сейчас же выкидывают все из него, садятся сами, а машиниста заставляют ехать. Так вот и двигаются вперед, раскидывают свое добро.

Было уже темно, когда н-цы приехали в город. На улице щелкали винтовочные выстрелы. Стреляли пьяные солдаты. Со стороны винного склада несся гул. Решили запастись спиртом. У склада шумела пьяная толпа погромщиков.

— Батальон, в ружье! — скомандовал Мотовилов.

Заработали приклады. Дорога была расчищена.

Рев толпы смешался со звоном разбитой посуды и редкими хлопками выстрелов. Люди, как озверелые, лезли в двери склада.

— Ну, ребята, довольно, — крикнул Мотовилов и, вытащив револьвер, пошел к выходу.

Расположились в большом доме богатого купца, бежавшего на восток. Дом был брошен на прислугу. Мотовилов в шубе и в валенках прошел прямо в гостиную, не раздеваясь, сел в мягкое кресло. Фома положил Барановского в соседней комнате на широкий турецкий диван, заботливо укрыл дохами.

— Фомушка, — увидел его Мотовилов, — в разведку насчет всего этого и прочего. Чтобы ужин был на ять.

— Слушаюсь, господин поручик.

Вошел фельдфебель, почти пьяный, и, приложив руку к виску, хотя и был без шапки, доложил:

— Так што, господин поручик, там две барыни-беженки и офицер с ними, просятся ночевать. Ух, одна барыня и хороша!

Фельдфебель, сладко зажмурившись, затряс головой. Мотовилов обрадовался.

— Проси, проси скорей.

Офицер оказался однокашником Мотовилова.

— Ну, как живем, дюша мой? — спрашивал Рагимов, отряхивая снег с шапки. — Да, стой, — спохватился он, — забыл тебе представить моих дам. Это вот Амалия Карловна фон Бодэ, жена капитана Генерального штаба, — говорил Рагимов, подводя Мотовилова к полной блондинке. — А это Александра Павловна Бутова, супруга некоего фабриканта, в Японию преблагополучно удравшего. Прошу любить да жаловать!

Мотовилов расшаркался. Дамы, решив привести в порядок свои туалеты, удалились в соседнюю комнату. Офицеры остались вдвоем. Рагимов снял шубу.

— Да ты уже поручик? — удивился Мотовилов. — И, кажется, георгиевский кавалер?

— Как же, как же, дюша мой. Я у красных батарею отнял. Ну, Колчак нам звезда третий давал и крест. Мы человек кавказский, резать много любим. Атчаянный народ!

Рагимов самодовольно щелкнул языком. Мотовилова мучила зависть. Ему было досадно, что он, сын гвардии полковника, кадет, окончивший корпус виц-унтер-офицером, а училище старшим портупеем, служивший в Н-ской дивизии, ничего не имеет, а вот выскочка Рагимов успел и чин, и Георгия схватить.

— Ну а это что за дамы с тобой? — Мотовилов перевел разговор на другую тему.

— Одна — Амалия Карловна, жена нашего начальника штаба, моя любовница. Другая — Александра Павловна, брошенная своим мужем жена, — особа скучающая. Можешь заняться ею. Познакомился я с ними потому, что ехали в одном эшелоне, даже в одном вагоне.

Вошел Фома.

— Так что, господин поручик, достал кое-чего.

— Где, Фомушка?

— Варенье у хозяев нашлось, да мы еще тут съездили с Иваном на Большую улицу, там солдаты магазины разбили, так мы конфет набрали, вина сладкого, меду, сыру, колбасы.

— Молодец, Фома. Назначаю тебя старшим вестовым.

— Покорнейше благодарю, господин поручик.

— А ты почему знаешь, что вино-то сладкое?

— Да мы попробовали маленько, — ухмыльнулся Фома.

— Ну ладно. Теперь пулей, Фомушка, в кухню и насчет ужина.

Вошли дамы. Завязался общий разговор. Говорили на тему о том, куда ехать и стоит ли вообще дальше ехать. Фома накрывал на стол. Рагимов говорил, что дальше он не поедет, что он останется здесь и сдастся красным.

Мотовилов удивился:

— Как, ты, поручик, георгиевский кавалер, хочешь сдаться в плен?

— Э, дюша мой, довольно. Мы воевали. Наша не берет. Пойдем к тем, чья берет.

Дамы со скучающими лицами едва поддерживали разговор. Обе они были настроены непримиримо. Фон Бодэ трясла своей маленькой головкой и говорила, что она никогда не согласится жить в Советской России.

— Я не плебейка. Я получила хорошее воспитание. Я не могу жить с этими мужиками.

Немка брезгливо передернула плечами.

— Да, да, в Совдепии так, — подтвердила Бутова. — Там заставляют работать поголовно всех. Да и к тому же отбирают все ваше имущество. Нет, благодарю покорно, нищей быть, с сумой ходить я не намерена.

Бутова смотрела на смуглое, энергичное лицо Мотовилова, на его крутой, упрямый лоб и думала:

«А он не дурен и не глуп».

Рагимов пил жадно, наливал себе рюмку за рюмкой английской горькой. Амалия Карловна подняла бокал:

Да здравствует веселье,

Да здравствует вино,

Кто пьет его с похмелья,

Тот делает умно!

Барановский пришел в сознание.

— Фомушка, где ты? — позвал он вестового. Мотовилов услышал, подошел к больному.

— Ну что, Ваня, лучше тебе?

Больной отрицательно покачал головой.

— Ты не встанешь к столу? У нас Рагимов. Сегодня встретились случайно.

— А, Рагимов, — безразлично как-то вспомнил Барановский и добавил: — Нет, не могу. Слабость, сил совсем нет. Ты лучше дай мне сюда чего-нибудь поесть.

— Фома! — крикнул Мотовилов и, когда вестовой вошел, сказал: — Дай своему командиру поесть.

Фома обрадовался:

— Вы очнулись, господин поручик?

Офицер слабо улыбнулся.

Рагимов был почти пьян. Тяжело ворочая языком, он говорил, обращаясь к Мотовилову.

Мотовилов не слушал, занятый флиртом с Бутовой.

Стекла зазвенели в окнах.

Мотовилов проснулся. Бутова, разметавшись, спокойно спала на диване. Предутренний свет, смотревший в окна, серыми пятнами освещал ее усталое лицо с большими черными кругами у глаз. Одеяло свалилось со спящей, и она лежала раздетая, в белой ночной сорочке без рукавов, с большим вырезом на груди. Мотовилов сел на постели. Белый мрамор рук и груди Бутовой красиво оттенялся локонами иссиня-черных кудрей. Офицер привстал с постели, нагнулся, хотел поцеловать высокую, упругую грудь женщины, но вдруг быстро выпрямился, задрожал от брезгливости. По белой, атласной коже Бутовой, по ее кружевной сорочке медленно ползли жирные, грязно-серые насекомые. Стрельба в городе усиливалась. Мотовилов прислушался и уловил привычным ухом характерную двухстороннюю трескотню винтовок.

— Восстание, — вслух сказал он и встал.

Барановский кричал:

— Фомушка, запрягайте скорей!

Вскочив с дивана и потеряв сознание, забормотал в бреду:

— Япония! Япония! Ура! Мы спасены! Япония! Япония!

Мотовилов с презрением посмотрел в сторону больного.

Он был нетрезв, мысль его работала скачками.

Офицер вытащил револьвер. Бутова взвизгнула и полуодетая побежала из комнаты.

— Мой отец, гвардии полковник Мотовилов, честно сложил свою голову за веру, царя и отечество на полях Галиции. Сын гвардии полковника Мотовилова, подпоручик Мотовилов, хочет быть достойным своего отца. Подпоручик Мотовилов в плен не сдастся. Предоставляю сделать это вам, подпоручик Барановский, когда партизаны схватят вас, как куренка, за шиворот.

Офицер злобно засмеялся, подошел к больному, грубо толкнул его ногой в бок:

— Смотри ты, размазня. Старая гвардия умирает, но не сдается.

Мотовилов вложил дуло револьвера в рот. Холодная железка стукнула по зубам. Язык брезгливо дернулся, лизнул масляную смазку. Серо-красный сгусток мозга и крови прилип к стене.

Н-цы, погоняя лошадей, отстреливаясь, выскочили из города. Фоме пуля пробила мякоть ноги, пониже колена. Он сидел в санях рядом с Барановским и перевязывал себе рану. Ехали быстро. Как страшные вехи, трупы солдат и лошадей чернели на пути отступления. С боковых дорог выходили на тракт все новые и новые, бесконечные вереницы обозов. Подул ветерок, поднимая столбы мелкого, легкого снега. Стало холодней. Н-цы закутались в воротники своих шинелей. Снег начал падать и сверху. Обозы шли. Тайга молчала.

Глава 30 ЕСТЬ У НАС ЛЕГЕНДЫ, СКАЗКИ…

Красные вагоны, запушенные, молчали. Ветер, присвистывая, белой метлой скреб полотно дороги, заметал, путал блестящие нитки рельсов.

Генерального штаба генерал-майор Ватагин знал, что если чехи его возьмут в свой эшелон, то он спасен. Генерал шел к длинному составу пешком через снежное поле, вяз по пояс, задыхался, потел. Усталости не было. Руки в рваных перчатках, вцепились в холодное железо. Высокие ступеньки четко встали перед лицом. Сейчас. Нет. Белый, мохнатый загородил дорогу.

— Куда! Нельзя!

— Ради Бога!

— Пшоль!

— Я Генерального штаба. Я генерал.

— Генерал, зачем бежишь? Боишься драться. Пшоль!

— Красные рядом! Спасите! Умоляю. Христа ради!

Снег оказался очень жестким. Больно стукнул по затылку. Генерал вытянулся вдоль рельсов вверх лицом.

Чехословацкий контрреволюционный корпус торопился домой. Отбирали паровозы, выкидывали из поездов. Скорее. Домой. Бежали на восток, путались в стальной паутине дороги, вязли в снегу. Нет времени отойти спокойно. Красные молнии мечутся по бокам. И впереди. Да, они уже далеко впереди. Может быть, придется пойти на соглашение. Поклониться есть чем. Бросить красным его, самого главного. Он со своим поездом задыхается тут же. Вот хорошо.

Богдана Павлу сменил новый консул, доктор Гирс. Дальновидный. Начал заигрывать с земцами. А его что? Его надо придерживать на всякий случай. И пускать вперед, и не пускать.

Он волновался. Весь эшелон его нервничал. Вызывали чехов для объяснений. Они были любезны, но отвечали уклончиво.

В столовой салон-вагона он говорил с майором Вейроста:

— Майор, я прошу вас не задерживать мой поезд. Говорят, что красные близко. Дамы нервничают. Надеюсь…

Чех предупредительно улыбался, кивал головой:

— Конечно, я сделаю все, что в моей власти.

Колчак сердился, но был бессилен.

— Но, майор, это не ответ. Я прошу вас сказать мне определенно, когда будет отправлен наш поезд!

Дамы готовы были расплакаться. Они сидели за столом. Тут же. Майор Вейроста повертывал холеное лицо к нему, к присутствующим. Немного странно, что ему не верили. Разве чешский офицер будет лгать…

— Не беспокойтесь, ваш поезд будет отправлен при первой возможности.

У Колчака бритое лицо, распаханное летами, седеющая голова. Сухие, крепкие пальцы комкали салфетку. Взгляд тяжело упал на жирную белую щеку майора.

— А наконец, я не понимаю вас. Тогда говорите прямо, что надежды на наше немедленное отправление нет. Так?

Вейроста верен себе. Точно исполняет предписание своего начальства.

— Мы сделаем все возможное.

Чех просто издевается. Диктатор горд. Едва кивнул майору. Обед оставил. Вышел. Заперся в своем купе. Тяжелые плюшевые диваны мешали. Душно. Неужели конец? Власть, конечно, ушла из рук. Но жизнь? И она разве? Порядка не было. Людей нет и не было. Никто не слушался. Всякий свое. О России не думали. О себе только. Ну кто, кто они? На пружинах мягко. Глаза надо закрыть. Вот можно вспомнить… Атаман Анненков не хотел даже дать сведений, сколько у него штыков. Грубый. Не вы мне дали их, не вам и считать. Партизанщина. И сейчас тоже. Чехи о себе. Железнодорожники требуют взяток. Давал много. Обещают. Потом обманывают. Не отправляют. Эшелон стоит. Никто не слушается… Рядом кто стоял? Иван Михайлов. Мальчик с виду, в душе черный. Сил много. Но авантюрист… Пепеляев. Виктор Николаевич. Тоже еще у кадетов в цека. Недалек, ограничен, хотя и прямолинеен… Вологодский, старая шляпа… Старынкевич — хитрый иуда. Продал свою партию с областной думой и уфимское совещание. За власть отдаст все. И себя, и Россию безусловно… Георгий Гинс… Кто его знает, не то целует, не то яду сыплет тебе в стакан… Тольберг… Проныра… Людей нет.

За окном плясала метель. Мерзлыми космами жестких волос шлепало по стеклу. Смеркалось. Ехидная рожа Гайды. Нет покоя.

«Да, ваше высокопревосходительство, уметь управлять кораблем — это еще не значит управлять всей Россией». И вот хватило наглости у человека. Прямо в глаза так и вылепил. Хотя немного он прав. Сделать многого не сумели. Взять, например, Осведверх. Агитация. Кому она на руку только? Да. Лучше, безусловно, не думать об этом. На этот случай хорош профессор Болдырев. О философии хорошо толкует. Одному страшно. Бархатные мягкие диваны давят. Как могильные плиты. Воздуха совсем нет. И теснота ужасная.

Пришел профессор. Зажгли огонь. Метель все равно пялила в окно свою белую рожу и косматую гриву. Ну ее. Профессор вздумал тоже говорить об этом. Какой несносный. Не просили же его об этом. Остановить неловко. Говорит.

— Положение нашей армии таково, что не только на победу, надежды нет на простую остановку фронта. Мы в полосе заговоров и восстаний. Но эсеры не выступят потому, что они одни бессильны. Опасны они тем, что могут войти в соглашение с чехами, которым анархия мешает эвакуироваться. Эсеры и меньшевики не страшны, только их участие в оппозиции плюс для красных и минус для правительства. Кадеты бессильны. Промышленники и биржевики откололись и раскололись. Одних отталкивает непримиримость по отношению к Семенову, других — политика по отношению к японо-русским делам. А кольцо восстаний все суживается. Города и земства открыто говорят о борьбе. Настроение военных паническое. Настроение обывателя равнодушно-озлобленное.

В столовой старуха Pop говорила с полной брюнеткой:

— Я не понимаю, почему они так ненавидят нас? Почему они гонят нас, почему отобрали у нас дома, все имущество? Ведь это же грабеж. Все, что мы имели, досталось нам с мужем от моего отца после его смерти. Отец приобрел все честным трудом. Я не понимаю, в чем моя вина перед ними. За всю свою жизнь я никому не сделала зла. Я со всеми была вежлива и даже прислуге никогда не говорила «ты». Я всегда участвовала во всех благотворительных базарах в пользу бедных.

Старуха с негодованием пожимала плечами. Брюнетка соглашалась.

— Ах, это ужасно, ужасно! И вы знаете, они не считаются с тем, сделали ли вы им что плохое или нет.

— Ужасно! Ужасно!

По бокам дороги, вдоль всей линии ползли обозы. Больные, здоровые, раненые, живые и мертвые. Вшивые, голодные.

— Нет, лучше не будем говорить об этом. Мне хочется закрыть все шторы, чтобы не видеть этого кошмара, этих мук нашей бедной армии.

Брюнетка закрыла лицо руками. Пальцы атласные, с кольцами. Сквозь них не видно.

— Да, да, не будем говорить об этом. Может быть, даст Бог, все устроится.

Ротмистр Беков всегда выручал. Веселый человек, кавказский. Огонь. Кинжал в серебре. Пояс. Строен. Ловок. Патроны на груди. Глаза огромные, черные. Нос хорош. Усы. Зубы — две пластинки. Белые-белые. Сапожки мягкие. Ноги быстрые, легкие.

Эх! Есть у нас легенды, сказки, сказки,

Обычай наш кавказский, кавказский.

Прыгает ротмистр по ковру. Машет кинжалом. Гнет тонкую талию.

Есть у нас легенды, сказки, сказки.

Он уже плывет. Едва ступает. Кинжал сверкает. Выхватил другой. Поменьше. Сталь звенит.

Есть у нас легенды, сказки, сказки.

Дамы улыбались. И старуха-красавица Pop, и брюнетка. И женщина в лисьем горжете с двухлетней девочкой. Их много было там. Это было уже ночью. Обозы надоели. Назойливое зарево кровью мочило шторы. Нечего обращать внимание. Думать не надо. У костров грызли черствый мерзлый хлеб. Спали сидя. К чему все это? Когда —

Есть у нас легенды, сказки, сказки.

Ротмистр устал. Девочка попросила апельсин. Офицер бросился к себе в купе. У него много апельсинов. Он умеет доставать. У чехов.

— Тебе очистить?

— Я сама.

— Ну-ну.

— Шоколаду, может быть, хочешь, крошка?

— Хоцю.

— На вот, кушай.

Сам вышел проститься. Он был очень вежлив. Адмиральские погоны совсем еще новенькие. Орлы на них черные. И куртка черная. По-английски любил он говорить. Знал хорошо.

— Покойной ночи.

Очень мило. Обязательно чего-нибудь добавит. Какое-нибудь пожелание.

— Бог поможет — все будет хорошо.

Говорил так. Думал иначе.

Голове тяжело. Уснуть, пожалуй. Думать не стоит.

— Покойной ночи.

Шторы в окнах плотно закрыты. Полусвет. Тепло. Уютно. Чисто. Почему-то только вот обитые бархатом диваны давят, как могильные плиты. Ничего подобного в действительности нет, конечно. Это только так кажется. А кровь в окнах? Об этом не надо говорить. Не надо замечать. Ротмистр очень мил. Неутомим.

Есть у нас легенды, сказки, сказки,

Обычай наш кавказский, кавказский.

Может быть, там за линией, в стороне, на морозе никого и нет. Никто, может быть, и не замерз, не умер. Ах, зачем об этом думать? Бог даст, все устроится. Мы отступаем. Мы слабее красных. Как бы избавиться, не думать. Очень просто. Вино есть великолепное. И ротмистр мил, мил бесконечно. Он уже откупорил бутылку. Пьем. Дам много и офицеров. Все штабные. Отчего не провести время? Пьем.

Так жили.

А красные уже далеко забежали вперед. Диктатору доложили, что в Иркутске почти Совдеп. Узнали об этом днем. Он бросил беседу с Болдыревым. О философии. Вышел в салон. Приложил руку к козырьку.

— Господа офицеры, благодарю вас за службу. Вы свободны. Кто хочет, может идти к новому правительству, кто хочет, пусть остается и разделит со мной мою участь.

Date: 2015-06-05; view: 354; Нарушение авторских прав