Глава 25 ОРГИЯ

Окна медвежьинской школы были ярко освещены. На улицу пробивались сквозь двойные рамы глухие звуки пианино. В светлых четырехугольных пятнах мелькали силуэты танцующих. У полковника Орлова были гости. Сегодня к нему приехали из города несколько офицеров в обществе двух сильно накрашенных дам. Обе были вдовы офицеров одного из сибирских полков. Фамилий их никто как следует не знал. Все звали их по имени и отчеству. Одну, курносоватую блондинку среднего роста, с большим ртом и узкими глазами, в зеленом платье — Людмилой Николаевной. Другую — высокую, полную, с пунцовыми губами, правильным носом, подкрашенными карими глазами и пышной прической завитых каштановых волос — Верой Владимировной. Легкое светлое бальное платье открывало у нее наполовину грудь и руки до плеч. В большом классе было тесно. Адъютант играл на пианино. Подвыпивший полковник развязно шутил с дамами, танцевал, преувеличенно громко стуча каблуками и звеня шпорами. Нетанцующие офицеры разделились на две группы. Бритый белобрысый ротмистр Шварц старался перекричать пианино, стук и шмыганье ног танцующих:

Эх вы, братцы, смело вперед!

В нас начальники дух воспитали,

И Совдеп нам теперь нипочем.

Офицеры вторили нестройно, вразброд, пьяными голосами:

Уж не раз мы его побивали

И опять в пух и прах разобьем.

Полковник закричал с другого конца комнаты:

— Господа офицеры, к черту патриотические песни и политику. Сегодня мы будем жить только для себя. Довольно, надо когда-нибудь и отдохнуть! Корнет, матчиш!

Скачущие звуки вырвались из-под клавишей. Орлов схватил Веру Владимировну, канканируя, понесся с ней по комнате. Вера Владимировна вертела задом, трясла грудью, откидывалась всем телом назад, прыгала на носках, наклонялась вперед, высоко поднимала ноги, извивалась в руках офицера.

Офицеры перестали петь, разговаривать; блестящими сузившимися глазами ощупывали тонкие ноги женщины в ажурных чулках, ловили взглядами белые кружева ее белья. Совершенно пьяный сотник Раннев вытащил из кобуры револьвер. Ему надоела смуглая физиономия Пушкина в темной массивной раме. Пуля попала в угол портрета, разбила стекло. Офицеры подняли стрелявшего на смех.

— Попал пальцем в небо! Ковыряй дальше!

Безусый юнец, хорунжий Брызгалов, бросил презрительный взгляд в сторону Раннева, выхватил свой маленький браунинг, всадил пулю поэту между бровей. Брызгалову аплодировали, пили за его здоровье. Осмеянный сотник, наморщив лоб, встал, подошел к пианино, медленно вытянул из ножен шашку, со злобой рубанул по крышке инструмента. Полозов толкнул в бок офицера:

— Ты чего это, черт, с ума спятил? Пошел отсюда.

Патруль, встревоженный выстрелами в школе, пришел узнать, в чем дело. Шарафутдин в передней успокоил солдат:

— Нищаво, это гаспадын афицера мал-мала шутка давал.

Патруль ушел. Адъютант играл без отдыха. Людмила Николаевна и Вера Владимировна с легкостью бабочек порхали из рук одного офицера к другому. Отдыхать во время небольших перерывов дамам на стульях не давали, мужчины бесцеремонно сажали их к себе на колени. Они не сопротивлялись, смеясь, трепали офицерам прически, усы и бороды. Ротмистр Шварц, покачиваясь, волоча за собой блестящую никелированную саблю, подошел к полковнику.

— Какого черта, полковник, у вас так мало дам? Две какие-то пигалицы, и только. Нельзя ли…

— Ладно, ладно, — перебил Орлов. — Сейчас будут.

— Адъютант, корнет, женщин нам, женщин!

Адъютант закричал:

— Шарафутдин, киль мында! [6]

— Я, гаспадын карнет.

— Ханым бар? [7]

Шарафутдин плутовато улыбнулся. Острые черные глаза татарина заблестели в узких жирных щелочках. Толстые масленые губы раздвинулись.

— Бар [8], гаспадын карнет.

— Бираля [9].

Группа более трезвых офицеров в левом углу класса играла в железку. Среди них был один невоенный, Верев-кин Сидор Поликарпович, заводчик, приехал в отряд Орлова со всем имуществом, погруженным на восьми возах. Играл Сидор Поликарпович не торопясь, спокойно, с сожалением вздыхая, говорил об убытках, причиненных ему войной, удивлялся, почему погибло в Сибири дело Колчака.

Пристальным, спрашивающим взглядом обводил партнеров, разглаживая широкую русую бороду, поправляя на правой стороне груди университетский значок.

— Неужели уж нет больше надежды на то, что власть останется в наших руках? Неужели все вы, господа, все наше многострадальное офицерство, должны будете до конца жизни влачить жалкое существование изгнанников? А Красильников, ведь это историческая фигура, неужели и он?

Глыбин неопределенно протянул в ответ:

— Да, Красильников — личность.

Веревкин оживился. Вокруг мясистого носа Сидора Поликарповича засветились ласковые складочки, коричневатые мешочки дряблой кожи под выцветшими голубыми глазами стали меньше, наморщились.

— По-моему, господа, Красильников является наиболее яркой, красочной фигурой, наиболее видным представителем вашей славной офицерской семьи, — говорил Веревкин. Офицеры молча брали и бросали карты и двигали кучки бумажек. — Простите, господа, я не хочу преуменьшать достоинств каждого из вас и умалять ваши заслуги перед Родиной, по-моему, все вы в большей или меньшей степени являетесь его подобием, так сказать, его разновидностью.

— Черт знает, опять бита!

Глыбин швырнул пачку кредиток.

— Сколько?

— Ваша.

Игра шла. Слушали Веревкина рассеянно. Сидор Поликарпович любил поговорить.

— Атаман — художник своего дела. Он не чинит просто суд и расправу, а рисует картину Страшного суда здесь, на земле, над всеми непокорными, бунтующимися. Возьмите его публичные казни, его танец повешенных, когда десятки людей сразу, по одной команде, взвиваются высоко над крышами домов и начинают, вися на журавцах, выделывать ногами всевозможные па, а тут рядом согнано все село, стоит коленопреклоненное и смотрит. Жены, матери, отцы, дети повешенных — все тут. Атаман сам ходит в толпе, приказывает всем смотреть на казнь. Тех же, кто проявляет недостаточно внимательности или, по его мнению, нуждается во вразумлении, растягивают, порют шомполами и нагайками.

Лицо Веревкина сияло восхищенной улыбкой, точно кровавый атаман стоял сейчас здесь и он любовался им.

Шарафутдин появился в дверях и, подмигивая корнету, манил его пальцем. Корнет подошел к нему.

— Гаспадын карнет, есть три баб, только ревит бульна. Ристованный баб. Красноармейский баб, — зашептал денщик.

— Ни черта, Шарафутдинушка, тащи их сюда, мы их живо утешим.

Шарафутдин с другим денщиком, Мустафиным, стали тащить за руки и подталкивать в спину трех молодых женщин.

— Ходы, ходы, гаспадын афицера мал-мала играть будут. Вудка вам дадут. Бульна ревить не нады. Якши [10]будет.

Женщины плакали, закрывали лица концами головных платков. Ротмистр Шварц вскочил со стула.

— Ага, красноармеечки, женушки партизанские, добро пожаловать. Вот мы вас сейчас обратим в христианскую веру. Вы у нас живо белогвардейками станете.

В соседней комнате что-то трещало, звенели разбитые стекла, шуршала бумага. Мрачный сотник Раннев рубил шкафы школьной библиотеки и рвал книжки.

Несколько офицеров подошли к арестованным женщинам.

— Ну, чего вы, молодухи, расхныкались… Ведь не страшнее же мы ваших волков красных?

— Чего с ними долго разговаривать! — заорал Орлов. — Господа офицеры, не будьте бабами! Энергичней, господа! Жизни больше! Не стесняйтесь! Сегодня здесь нет начальства! Сегодня все равны! Да здравствует свобода!

— Раздевать их!

Женщины визжали, отбивались.

— Матушки, позор какой! Матушки! Ой! Ой! Ой!

Орлов бросился к Вере Владимировне.

— Женщин!

— Здесь живут четыре учительки!

— К ним! Взять их! — Десяток ног затопало по коридору. Навалились на запертую дверь. Дверь упруго тряслась, трещала. С этажерки посыпались книги. Ольга Ивановна решительно схватила со стола подсвечник, выбила стекла в обеих рамах. Царапая и режа руки, учительницы вылезли на улицу. Дверь с дрожью рухнула на пол пустой комнаты. Из разбитого окна клубом валил холодный пар.

Глава 26 «УФИМСКИЙ СТРЕЛЬКА»

Серо-свинцовая муть рассвета плавала в воздухе. Село спало. Снег мягкими мокрыми хлопьями падал сверху. Было тепло и тихо. Ночной дозор остановился на кладбище. Солдаты, прислонившись к ограде, курили, разговаривали вполголоса. Высокий рябой уфимский татарин говорил молодому сибиряку Павлу Карапузову:

— Слышна, брат, красный бульна близка подходит. Абтраган [11].

— Чего ты плетешь, Махмед? Какой абтраган? За что меня красные бить будут, если я насильно мобилизованный? Да я только до первого боя, сам к ним перебегу.

Махмед недоверчиво крутил головой, сосал цигарку.

— Уфимьска стрелька красный не берет плен. Уфимьскай стрелька абтраган.

Карапузов убежденно возражал:

— Возьмут, брат, красные возьмут.

Вспышки цигарки освещали рябое скуластое лицо татарина с черными щетинистыми усами.

— Муй брат китайска поход ходил — тирпил, японска война ходил — тирпил, германска война с сыном ходил, лошадкам отдавал — тирпил.

Недалеко раздался сухой короткий треск, точно кто-то быстро стал ломать ветки деревьев.

— Диу, дзиу, джиу, дзиу, — запели над головами говоривших пули.

— Эге, это наши, — сказал Карапузов.

— Какуй наши, то красный.

— Ну да — красные, вот и я говорю: наши. Ты думаешь, белы, что ли, наши? На кой черт сдались мне эти кровопивцы? Язви их душу.

Торопливо, захлебываясь, застучал белый пулемет. Ему вторил частый, беспорядочный огонь винтовок. Сзади деревни глухо и тревожно ухнуло дважды дежурное орудие, и снаряды с воем и визгом полетели в серую мглу предрассветных сумерек.

— Джиу, дзиу, диу, диу, — редко, но уверенно свистели пули красных.

Два орудия белых изредка посылали из-за деревни свои снаряды, но в их вое и визге было больше жалобных, плачущих ноток, чем злобы и силы. Ружейная, пулеметная стрельба не ослабевала. Бой разгорался. Карапузов забрался на кладбищенскую изгородь, долго вглядываясь в мутную даль зимнего утра, вертел головой, прислушивался к звукам боя.

— Махмед, айда к красным, — спрыгнул он на землю.

— Уй, баюсь, брат, абтраган.

Лицо у Махмеда вытянулось, глаза со страхом прятались в землю, голова опустилась. Карапузов схватил татарина за рукав, с усилием потянул к себе.

— Айда, Махмед, ты ведь не буржуй. Чего тебе красных бояться! Айда.

Щеки Карапузова, полные, розовые, круглыми пятнами стояли перед уфимцем.

— Мулла наш бульна пугал красным. Присяг бирал с нас.

— Ну черт с тобой, уфимскай стрелька, шары твои дурацкие, язви тебя.

Сибиряк плюнул. Снял с винтовки японский штык, отточенный на конце, не торопясь срезал погоны.

— К черту, довольно!

Две зеленые тряпочки полетели в снег.

— Ай! Ай! Ай!

Татарин хлопал себя по боку, качал головой.

— Ай! Ай!

Снова примкнутый штык мягко щелкнул пружиной. Не взглянув на рябого, Карапузов закинул за плечи винтовку, пошел в сторону усиливавшейся перестрелки.

Date: 2015-06-05; view: 399; Нарушение авторских прав