Реконструкция

Прежде всех прочих дел нужно было отвезти японца к специалисту по мозговым травмам. То, что Масу покачивало из стороны в сторону, а также зеленоватый оттенок его лица вызывали у Эраста Петровича беспокойство. Подозрительна была и необычная словоохотливость. По опыту Фандорин знал: если японец без умолку болтает, значит, скрывает паршивое самочувствие. По дороге на Девичье Поле контуженный говорил уже не о Симе и непостоянных женщинах, а о себе и героических мужчинах. Началось с того, что Фандорин извинился за свой неудачный прыжок и похвалил помощника за проявленную расторопность. — Да, — важно отвечал Маса. — Я герой. Эраст Петрович сдержанно заметил: — Очень возможно. Но решать, герой ты или нет, предоставь другим. — Ошибаетесь, господин. Всякий мужчина сам решает, герой он или нет. Нужно сделать выбор и потом уже ему не изменять. Мужчина, который сначала решил быть героем, но потом раздумал, являет собой жалкое зрелище. А мужчина, который посередине жизни вдруг перешел из негероев в герои, рискует испортить себе карму. Приподняв на лоб автомобильные очки, Эраст Петрович с тревогой покосился на пассажира — не бредит ли. — А попонятней? — Мужчина-герой посвящает свою жизнь служению какой-нибудь идее. Чему или кому он при этом служит — неважно. У героя могут быть жена и дети, но лучше обойтись без этого. Печальна участь женщины, связавшей свою судьбу с героем. Еще жальче детей. Страшно расти, чувствуя, что отец всегда готов тобою пожертвовать ради своего служения. — Маса горько вздохнул. — Другое дело, если ты негерой. Такой мужчина выбирает семью и служит ей. Геройствовать ему нельзя. Это все равно что самурай предаст своего сюзерена ради того, чтобы покрасоваться перед публикой. Фандорин внимал с интересом. Масины философствования иногда бывали любопытны. — Чему же служишь ты? Японец поглядел на него с обидой и изумлением. — Вы еще спрашиваете? Тридцать три года назад я выбрал вас, господин. Один раз и на всю жизнь. Женщины иногда — довольно часто — скрашивают мое существование, но я не обещаю им многого и никогда не связываюсь с теми, кто ожидает от меня верности. У меня уже есть кому служить, отвечаю им я. И стало Эрасту Петровичу стыдно. Он сконфуженно закашлялся, чтобы прочистить возникший в горле ком. Маса увидел, что его господин смущен, но причину понял неправильно. — Вы себя казните за любовь к Элизе-сан? Напрасно. Мое правило к вам не относится. Если вы желаете любить женщину всей душой и чувствуете, что это не мешает вашему служению, так на здоровье. — А… а в чем, по-твоему, мое служение? — осторожно спросил Фандорин, вспомнив, что всего четверть часа назад размышлял о «стерегущих дом». Японец беспечно пожал плечами: — Понятия не имею. Мне все равно. Достаточно, что у вас есть какая-то идея и вы ей служите. А моя идея — вы, и я служу вам. Всё очень просто и гармонично. Конечно, любить всей душой — очень большой риск. Но, если вам угодно знать мнение человека, хорошо разбирающегося в женщинах, такая, как Элиза-сан, подошла бы нам лучше всего. — Нам? Эраст Петрович сурово посмотрел на японца, но взгляд Масы был открыт и ясен. И сразу же стало очевидно, со всей определенностью, что у японца никогда и ничего с Элизой не было, не могло быть. Лишь в помрачении рассудка мог Фандорин вообразить, будто Маса способен относиться к избраннице своего господина как к обыкновенной женщине. — Вы ведь не хотите, чтобы между нами влезла ревнивая жена, которая возненавидит меня за то, что нас с вами многое связывает? Всякая нормальная супруга так бы и поступила. Но актриса — дело иное. У нее кроме мужа есть театр. Ей не нужно сто процентов ваших акций, ей довольно сорока девяти. Автомобиль, подпрыгнув на трамвайных путях, пересек Садовое кольцо. — Ты всерьез собрался меня женить? — спросил Фандорин, переходя на русский. — Но з-зачем? — Сьтоб быри дзети, и я их учир. Сын, — уточнил Маса, подумав. — Девотьку я вряд ри смогу научить чему-то хоросему. — И чему ты стал бы учить моего сына? — Самому травному. Чему его не смозете научить вы, господзин. — Интересно! Это чему же я не смогу научить своего сына? — Быть сясторивым. Ужасно удивленный, Фандорин не сразу нашелся, что сказать. Он никогда не думал, что его жизнь со стороны может казаться несчастливой. Разве счастье — не отсутствие несчастья? Разве наслаждение — не отсутствие страдания? — На свете счастья нет, но есть покой и воля, — вспомнил он заветную формулу, всегда ему очень нравившуюся. Маса подумал-подумал, не согласился: — Это ошибочное рассуждение, сделанное человеком, который боится быть счастливым, — вновь перешел он на свой родной язык. — Пожалуй, это единственное, чего вы боитесь, господин. Снисходительность его тона взбесила Фандорина. — Пошел ты к черту, философ доморощенный! Это строка из Пушкина, а поэт всегда прав! — Пусикин? Ооо! Маса сделал почтительное лицо и даже поклонился. Он уважал мнение авторитетов. В приемном покое университетской клиники, когда японца уводили на обследование, он вдруг посмотрел на Эраста Петровича своими маленькими проницательными глазками. — Господин, я вижу по вашему лицу, что вы снова отправляетесь на дело без меня. Прошу вас, не наказывайте меня так. У меня шумит в ушах и немножко путаются мысли, но это не имеет значения. Думать будете вы, я буду только действовать. Для истинного самурая контуженная башка — пустяки. Фандорин подтолкнул его в спину. — Иди-иди, пусть сенсей профессор тебя подлечит. Истинный самурай должен быть желтого цвета, а ты весь зеленый. И потом, дело у меня ерундовое, не о чем говорить. Однако на дело Эраст Петрович отправился не сразу. Сначала заехал на телеграф, потом на междугородную телефонную станцию. К доходному дому Абрикосова на Кузнецком Мосту фандоринская «изотта» подкатила уже в сумерках. Хан Альтаирский квартировал в бельэтаже, занимая всю его левую половину. — Как доложыт? — спросил у Фандорина, подозрительно его оглядев, привратник, ражий черноусый молодец в черкеске, с огромным кинжалом у пояса. — Его высокостэпэнство заняты. Кушат изволят. — Я сам о себе д-доложу, — благодушно ответил Эраст Петрович. Взял джигита за шею. Одновременно надавил большим пальцем на точку «суй», указательным на точку «мин» и придержал обмякшее тело, чтоб не произвело лишнего шума. Сия манипуляция обеспечивала нездоровый, но беспробудный сон продолжительностью от пятнадцати до тридцати минут, в зависимости от крепости организма. Цилиндр и пальто Фандорин оставил в прихожей, посмотрелся в зеркало — в порядке ли пробор. Потом отправился по коридору на мелодичный звон серебра. Его высокостепенство действительно кушали. Лысоватый густобровый брюнет с надутой физиономией, которая показалась Фандорину смутно знакомой, мрачно жевал, потягивая красное вино. Судя по этому напитку, а также по взрезанному поросенку и голландской ветчине, законов шариата в своей диете хан не придерживался. При виде незнакомца хозяин забыл прикрыть рот и замер с только что откушенным куском хлеба между зубов. Прислужник, как близнец похожий на усыпленного привратника, тоже застыл с графином в руках. — Кто это таков? Почему впустили? — грозно пророкотал хан, выплюнув хлеб на скатерть. — Муса, взашей его! Фандорин покачал головой. Как можно было выйти замуж, пускай и очень ненадолго, за такого мужлана? Эту женщину безусловно нужно спасать — не от воображаемых врагов, а от самой себя. Слуга поставил вино и кинулся на Эраста Петровича, по-гусиному шипя. Гость обошелся с Мусой так же, как с его предположительным братом: усыпил и аккуратно положил на пол. Кровь отлила от смуглой плеши брошенного мужа. В ожидании того, что незваный посетитель будет немедленно выпровожен, хан отпил вина, проглотить не успел, и теперь оно вытекало по подбородку на крахмальную салфетку. Вид был жуткий — будто у человека приключился удар с горловым кровотечением. — Кто таков? — повторил его высокостепенство свой вопрос, но в совершенно иной тональности — не с возмущением, а с ужасом. — Моя фамилия Фандорин. Но, возможно, для вас я стану Азраилом, — назвался Эраст Петрович именем мусульманского архангела смерти. — Всё будет зависеть от исхода нашей б-беседы. — Фандорин? Тогда я знаю, кто вы. Вы автор этой идиотской пьесы, а также сыщик-любитель с большими связями. Я навел о вас справки. Хан сорвал с себя испачканную салфетку и величественно сложил на груди руки, сияющие перстнями. — Я вижу, вы немного успокоились. — Фандорин сел рядом и рассеянно взял в руку десертную вилку. — Зря. Буду к-краток. Вы перестаете докучать госпоже Луантэн. Это раз. Даете ей немедленный развод. Это два. В противном случае… с вами случится нечто противное. Он покривился — каламбур был решительно нехорош. Но уточнять смысл угрозы Эраст Петрович счел излишним. Оппонент явно не заслуживал, чтобы перед ним метали бисер, а тон и взгляд всегда красноречивее слов. Что хан до смерти перепуган, было очевидно. Еще чуть-чуть — грохнется в обморок. — Я уже сам решил, что больше близко не подойду к этой сумасшедшей! — воскликнул его высокостепенство. — Она в меня хотела из пистолета стрелять! Про пистолет Эраст Петрович слышал впервые, но известие его не удивило. Опасно доводить до крайности женщину артистического темперамента. — Сами виноваты. Нечего было изображать из себя убийцу. Стало быть, по первому п-пункту мы договорились. Остается второй. Альтаирский выпятил грудь. — Никогда я не дам ей развода! Это исключено! — Я знаю, — задумчиво прищурился Фандорин, — вы говорили Элизе, что жена хана не может иметь любовников и не может выйти за другого. Иное дело — вдова хана. Пожалуй, все-таки собеседник был напуган недостаточно. Эраст Петрович крепко взял его за шиворот, приставил к горлу серебряную вилку. — Я мог бы убить вас на д-дуэли, но я не стану драться с мерзавцем, запугивающим беззащитных женщин. Я просто прикончу вас. Как вот этого п-поросенка. Налитый кровью глаз хана скосился на блюдо. — Вы меня не убьете, — просипел упрямец сдавленным голосом. — Вы не по этой части, а совсем по противоположной. Говорю же, я навел о вас справки. Я навожу справки обо всех, кто крутится подле Элизы… А впрочем, если угодно, убивайте! Развода все равно не дам! Подобная твердость вызывала определенное уважение. Видимо, первое впечатление от его высокостепенства было не совсем верным. Эраст Петрович убрал вилку и отодвинулся. — Вы так сильно любите жену? — удивленно спросил он. — Какая к чертовой матери любовь! — Альтаирский стукнул кулаком по столу, поперхнулся от ненависти. — Элиза, эта сссу… Лицо Фандорина бешено дернулось, и хан проглотил бранное слово. — …Эта сударыня разбила мне жизнь! Отец лишил меня старшинства! А если я разведусь, он оставит меня без содержания! Сто двадцать тысяч в год! И что же мне тогда прикажете — трудиться? Никогда хан Альтаирский не осквернит себя работой. Лучше убейте! Аргумент был веский. Эраст Петрович задумался. Не убивать же, в самом деле, этого владыку слабого и лукавого, плешивого щеголя, врага труда? — Насколько я понимаю, вы хотите жениться на Элизе. А гражданский брак вас не устроит? — заискивающе спросил супруг. Ему, видно, тоже очень хотелось найти компромисс. — Это сейчас модно. Ей понравится. И вы обо мне больше никогда не услышите. Клянусь! Хотите, я уеду в Ниццу, навсегда? Но только не требуйте от меня невозможного! От Кузнецкого Моста до «Метрополя» он шел пешком. Нужно было собраться с мыслями, приготовиться к разговору с Элизой. Ноябрьский ветер пытался сорвать с головы цилиндр, приходилось его придерживать. «Со мной случилась тривиальная вещь, — говорил себе Эраст Петрович. — Через подобное проходит, вероятно, каждый второй. С чего же я взял, что сия чаша минует меня? Правда, с остальными мужчинами болезнь, имя которой „седина в бороду, бес в ребро“, кажется, происходит по иным причинам. Я читал об этом. Кто-то вдруг чувствует, что ему недолго осталось быть мужчиной, и от этого впадает в панику. Кто-то спохватывается, что в молодости недокуролесил. И первое, и второе ко мне вроде бы отношения не имеет. То, что случилось со мною, не болезнь. Скорее — травма. Как известно, кость легче ломается в месте прежнего перелома. Вот и у меня, по стечению случайностей, хрустнул старый перелом души. Да разве важно, по какой именно прихоти судьбы на тебя обрушивается любовь? Она приходит, распахивает дверь. Твое привычное жилище вдруг озаряется нестерпимым светом. Ты по-иному смотришь на себя, на свою жизнь, и тебе не нравится то, что ты видишь. Можно прикинуться бывалым кавалером и превратить всё в галантное приключение; глядишь, сияние притухнет. Можно вытолкать непрошеную гостью за порог и повернуть ключ; через некоторое время жилище вновь погрузится в привычный мрак. Можно, переполошившись, выпрыгнуть в окно и бежать на край света. Я, собственно, попробовал сделать и то, и другое, и третье. А теперь нужно испытать еще одно средство — просто сделать шаг навстречу и не отводить глаз. Это требует мужества». Вот какой рассудительный монолог произносил Эраст Петрович перед самим собой, но чем ближе подходил к отелю, тем сильней нервничал. В фойе даже мелькнула малодушная мысль: «А может, Элизы нет в номере?» Но портье сказал, что госпожа Луантэн у себя и услужливо позвонил наверх, осведомившись: — Как вас представить? — Фандорин… В горле стало сухо. Опять начинается ребячество? — Просят пожаловать. «В любом случае я обязан сообщить, что муж предоставляет ей полную свободу! — прикрикнул на себя Эраст Петрович. — Ну а касательно прочего… Это уж ее дело!» В том же сердитом настроении он и начал разговор. Сказал, что бояться больше нечего. Что хан Альтаирский негодяй и мелкий пакостник, но не убийца. В любом случае отныне он исчезнет из ее жизни. Развода не даст, но предоставляет полную свободу. Что вопрос с двумя петербургскими смертями прояснен. После скоропостижной кончины киевского антрепренера Болеслава Игнатьевича Фурштатского, как это всегда бывает в подобных случаях, производилось вскрытие. Из телеграммы, присланной судебно-медицинским ведомством, следует, что причиной смерти была остановка сердца, никаких следов яда не обнаружено. Хан Альтаирский просто воспользовался этим печальным происшествием, чтобы припугнуть мятежную супругу. Не то с тенором Астраловым. В телефонном разговоре со следователем, который вел дело, выяснилось, что след от бритвы почти идентичен ране, оборвавшей жизнь господина Шустрова: скользящий удар при небольшом уклоне слева вправо. Такой может нанести себе либо человек, сидящий на стуле, либо некто, кто в этот момент стоял у жертвы за спиной. 11 февраля, в день гибели Астралова, Элиза уже состояла в труппе «Ноева ковчега», была знакома с Девяткиным, и тот — что неудивительно (счел возможным вставить Фандорин) — сразу проникся к ней страстной любовью. Каким именно образом убийце удалось подобраться с бритвой сначала к Астралову, а потом к Шустрову, пока не вполне понятно, однако это можно спросить у самого маньяка. После всего, что случилось, таиться ему незачем; к тому же люди данного сорта обожают хвастать своими «подвигами». Девяткин охотно всё расскажет. Элиза выслушала отчет не перебивая. Руки, как прилежная гимназистка, сложила перед собой на столе. Глаза актрисы не отрывались от лица Эраста Петровича, но тот предпочитал смотреть в сторону. Боялся, что собьется. — Довольно ли вам моих объяснений или желаете взглянуть на телеграмму? Можно запросить полную копию патологоанатомического заключения. Даже произвести эксгумацию и п-повторное исследование. — Я вам верю, — сказала Элиза тихо. — Вам — верю. Но факт остается прежним: эти люди убиты из-за меня. Ужасно! — Читайте Достоевского, сударыня. Красота — страшная и ужасная вещь. — Он нарочно заговорил суше — не желал впадать в сентиментальность. — Одних заставляет стремиться ввысь, других загоняет в самый ад. Мегаломания неумолимо вела Девяткина по пути саморазрушения. Однако, если б безумец нашел в вас взаимность, ему расхотелось бы властвовать над м-миром. Он был готов довольствоваться вашей любовью. Как и я… Последняя фраза вырвалась непроизвольно. Фандорин наконец посмотрел Элизе в глаза — и то, к чему он намеревался подойти лишь после обстоятельной интродукции, проговорилось само. Отступать было поздно. А впрочем, без дипломатии и тактических прелюдий даже лучше. Эраст Петрович вздохнул поглубже и повел речь не мальчика, но мужа (вернее, всего лишь кандидата в мужья, притом гражданские): — Помните, я сказал, что влюблен в вас? Так вот, я ошибся. Я вас люблю, — мрачно, почти обвиняющим голосом начал он и сделал паузу, чтобы дать ей возможность отреагировать. Она воскликнула: — Я знаю, знаю! Взяв брюзгливый тон, Фандорин уже не мог с него сойти: — Превосходно, что вы это знаете. Но я надеялся услышать д-другое. Например: «Я вас тоже». — Я вас тоже люблю, все это время! — тут же со слезами вскричала Элиза. — Люблю безумно, отчаянно! Она простерла к нему руки, но Эраст Петрович не поддался искушению. Он должен был проговорить всё, что намеревался. — Вы актриса, вы не можете без п-преувеличений. Говорю это без осуждения. Я принимаю вас такой, какая вы есть. И надеюсь на такое же отношение с вашей стороны. Прошу вас, выслушайте меня до конца, а уж потом решайте. До сего момента Фандорин стоял. Теперь сел с другой стороны стола, словно бы проложив между ними границу, об условиях пересечения которой еше предстояло договориться. — Я давно живу на свете. С вами я вел себя, как последний д-дурак… Не возражайте, просто слушайте, — попросил он, когда она отрицательно затрясла головой и всплеснула руками. — Я ведь с самого начала знал, на что могу рассчитывать, а на что — нет. Видите ли, у женщины всегда написано на лице, способна она к большой любви или не способна. Как она себя поведет, если жизнь заставит выбирать: между любимым и собой, между любимым и детьми, между любимым и идеей. — Какой же выбор, по вашему мнению, сделаю я? — робко спросила Элиза. — Вы выберете роль. Это-то меня в вас и устраивает. Мы с вами одного поля ягоды. Я тоже выберу роль. У меня она, правда, не театральная, но это всё равно. Поэтому предлагаю честный союз, без лжи и самообмана. У нас с вами будет брак по расчету. — То же самое мне предлагал Шустров, — содрогнулась она. — Возможно. Но наш с вами расчет будет не коммерческим, а любовным. Выражаясь предпринимательским языком, предлагаю любовь с ограниченной ответственностью. Не морщитесь! Мы любим друг друга, мы хотим быть вместе. Но при этом мы оба любовные инвалиды. Я не согласен ради вас отказываться от своего образа жизни. Вы не пожертвуете ради меня сценой. А если пожертвуете, то скоро об этом пожалеете и станете несчастны. Кажется, ему удалось пробиться сквозь ее привычку к аффектированности. Элиза слушала его серьезно и внимательно — не заламывала рук, не изображала сияющего любовью взгляда. — Знаете, мне кажется, мы идеально подходим друг другу, перешел Фандорин ко второму пункту, не менее деликатному. — Я — зрелый мужчина, вы — зрелая женщина. Есть древняя китайская формула, помогающая рассчитать правильное сочетание мужского и женского возрастов в момент союза. Количество лет, прожитых невестой, должно равняться половине лет жениха плюс семь. Так что по к-китайским понятиям вы ненамного младше идеального для моей избранницы возраста. Вам тридцатый год, а по формуле должно быть тридцать четыре с половиной. Невелика разница. Как он и рассчитывал, сомнительная китайская премудрость заинтересовала Элизу. Она наморщила лоб, зашевелила губами. — Постойте… Не могу сосчитать. Сколько же это вам лет? Тридцать четыре с половиной минус семь и умножить на два… — Пятьдесят пять. Она расстроилась: — Так много?! Я не дала бы вам больше сорока пяти! Тема для Эраста Петровича была болезненная, но он хорошо подготовился. — У человека бывает три возраста, и все они лишь относительно связаны с числом прожитых лет. Первый — возраст ума. Бывают старцы с интеллектуальным развитием десятилетнего ребенка, встречаются и юноши со зрелым рассудком. Чем старее человек умом, тем лучше. Второй возраст — духовный. Высшее достижение на этом пути — дожить до мудрости. Она может снизойти на человека лишь в старости, когда отступила суета, иссякли страсти. До этого мне, как я теперь вижу, далеко. В духовном смысле я моложе, чем хотелось бы. Наконец, есть возраст физический. Здесь всё зависит от правильной эксплоата-ции тела. Человеческий организм — это такой аппарат, который поддается бесконечному усовершенствованию. Износ с лихвой восполняется приобретенными навыками. Уверяю вас, сейчас я владею телом много лучше, чем в молодости. — О, я видела, как вы за две минуты взбежали на трап галерки и спустились оттуда по тросу! — Элиза целомудренно опустила глаза. — Были у меня и другие возможности оценить ваше владение телом… Однако Эраст Петрович не позволил разговору перетечь в несерьезное русло. — Что скажете, Элиза? — Он почувствовал, что голос срывается, и кашлянул. — Как вам мое… п-предложение? Всё сейчас зависело даже не от ее слов, а от того, как она их произнесет. Если его искренность не пробилась сквозь защитную личину актерства, ничего путного из их союза не выйдет. Элиза побледнела, потом залилась краской. Снова побледнела. Странная вещь — ее глаза будто избавились от вечной косинки, оба смотрели прямо на Фандорина. — Одно условие. — Она тоже будто внезапно охрипла. — Никаких детей. Дай мне Бог не разорваться между тобой и сценой. Если мы не сможем ужиться друг с другом, нам будет больно, но мы справимся. А детей жалко. «Это говорит не маска, — с неимоверным облегчением подумал Эраст Петрович. — Это говорит живая женщина. Обращение на „ты“ — уже ответ». Еще он подумал, что Масу ждет разочарование. Не суждено японцу учить маленького Фандорина, как быть счастливым. — Разумно, — сказал Эраст Петрович вслух. — Я и сам хотел вас об этом п-просить. Однако здесь запас Элизиной разумности и сдержанности иссяк. Она вскочила, опрокинув стул, бросилась к Фандорину, прижалась и самозабвенно забормотала: — Держи меня крепко, не выпускай из своих рук! Иначе меня сорвет с земли, сдует в небо! Я пропаду без тебя! Тебя мне Бог послал во спасение! Ты моя единственная надежда, ты мой якорь, мой ангел-хранитель! Люби меня, люби, как только можешь! И я буду любить тебя, как только умею и сколько хватит сил! А вот теперь он уже не мог понять, настоящая она сейчас или незаметно для себя соскользнула в какую-нибудь роль. Если и так, то как было сыграно, как сыграно! Но лицо Элизы было мокрым от слез, губы дрожали, плечи сотрясались, и Фандорину сделалось стыдно за свой скептицизм. В сущности, играет она или нет, не имело большого значения. Эраст Петрович был счастлив, безусловно счастлив. И будь что будет. ПРИЛОЖЕНИЕ
Э.Ф
Двe кометы в беззвездном небе

ПЬЕСА ДЛЯ ТЕАТРА КУКОЛ В ТРЕХ ДЕЙСТВИЯХ с песнями, танцами, трюками, фехтовальными сценами и митиюки
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: ОКАСАН, хозяйка чайного дома «Янаги» КУБОТА, советник Сацумского князя О-БАРА, приемная дочь хозяйки, гейша высшею ранга ЮНА, ее ученица ИДЗУМИ, приемная дочь хозяйки, гейша высшего ранга СЭН-ТЯН, ее ученица КИНДЗО, вор ПЕРВЫЙ УБИЙЦА СОГА, по прозвищу Первый Меч, ронин, живущий в чайном доме ВТОРОЙ УБИЙЦА ФУТОЯ, богатый купец НЕВИДИМЫЙ, дзёнин клана синоби НЕСЛЫШИМЫЙ, воин клана синоби
Сцена делится на две части, сменяемые поворотом круга. В одной половине декорация постоянная — это сад чайного дома и комната Идзуми; в другой половине декорации меняются. Слева к сцене приделан мостик ханамити, углубляющийся в зал примерно до пятого ряда. Между ханамити и стеной есть пустое пространство. Все время действия на краю сцены, справа, сидит Сказитель — в строгом черном кимоно с гербами. Его слегка подсвечивает бумажный фонарь. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ