Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Темный мир 4 page ⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 4 – Ту же Лоухи взять, – сказал вдруг дед, словно продолжая недавно прерванный разговор. – Что в ней такого злого‑то? Двух дочек засватали, да тут же их и загубили, Сампо разбили, которое сами как выкуп отдали, – ни себе, ни людям… Что, сиди‑терпи – так, что ли? Она же дуурэн и страны правительница, с ней так нельзя. И этот Лемминкяйнен… Он же сам приехал, никто не звал, скандал устроил, мужа Лоухи на состязание по пению вызвал – ну и проиграл, понятное дело. Ах так! Взял нож и убил мужа. Убежал. Конечно, Лоухи его догнала. А кто бы не догнал? Вон Арина до чего мирная, и то… – Что – «то»? – жутким шепотом спросил Хайям. – Ну… может. Может. Всякое может. Главное, чтоб под горячую руку к ней не попасть… – В червяка? – Голос Хайяма опасно дрогнул. – Нет, в червяка – нет… Такого не видел. А вот заморозить среди лета… это было. Да сами ее спросите, чего я буду… – Не хочет она рассказывать, – вздохнул я. – Ну, раз не хочет – значит, не хочет. Значит, воля ее. Тут уж только мириться… да. Я, кстати, не исключаю, что проблемы Лоухи и ее мифологических современников дед Терхо искренне воспринимал как личные и глубоко актуальные. А потому говорил про них при каждом удобном случае, то есть – при каждом визите студентов, продолжая ровно с того места, где прервался год‑два‑пять назад. Потому что для студентов‑филологов, в отличие от прочего несеверного народа, имя Лоухи – хотя бы не пустой звук. Хотя бы. Допустим, да, фольклорный персонаж. А кто, скажите на милость, из известных людей, умерших к моменту вашего рождения, не является для вас фольклорным персонажем? Захотите поспорить – начните, пожалуйста, с Василия Ивановича. Или Ивана Васильевича, на выбор. Оба, зуб даю, существовали на самом деле.
Когда Вика с Валей предстали перед нами эдакими упарившимися наядами, мы с дедом и Хайямом исполнили уже немало песен, а тут я девушек подначил раскидать на голоса «Поминки по Финнегану». С легким подколом. Потому что у филологов есть священная корова по имени Джойс (его мало кто читал, даже из самих филологов, но если при них про эту священную животную хотя бы пошутить, забодают – с фанатичным блеском в глазах и оскале зубов), а у Джойса – совсем уж священная книга упомянутого названия. Книга эта отличается тем, что ее почти никто не может прочесть даже из тех ирландцев, кто сборол остальные книги Джойса на родном англо‑гэльском. Прикол в том, что не все ученые сошлись хотя бы в счете языков, на которых Джойсовы «Поминки…» написаны. А назван сей талмуд по народной ирландческой песне, очень разухабистой. А лично мой подкол заключается в том, что некоторые историки песню эту спеть могут, а филологам поддержать – слабо. Ну вот я и начал:
Жил на Уокер‑стрит в Дублине Тим Финнеган, Сладкоголосый жентельмент. Чтоб монетки оттягивали карман, Он на стройке таскал по лесам цемент.
Девочки все‑таки подхватили:
Ну а главною страстью его и мечтою Было то, чем Ирландия так щедра, Называл он спиртное живой водою, В кабаках оживляясь с утра до утра.
Ну а потом в четыре голоса и в переводе:
– Кружка о кружку бьет тараном, В пляске ботинки пол пробьют, Так и мелькает дно стакана, Пьем мы за Тима, сколько нальют!
Теперь я опять соло, а девочки делали так: «бу‑бу‑бу‑бу»:
С бодуна Тим любил забираться повыше, Но однажды его подстерег сюрприз, На дрожащих ногах он забрался на крышу И стремглав полетел черепушкой вниз. И друзья отскребли его и отмыли, Снаряжают Тима в последний предел: В гроб кладут самогонку в большой бутыли И бочонок пивасика на опохмел.
И снова хором, и прочем уже дед подхватил:
– Тащим бутылки, драим ботинки. Закуси мало? – Да хрен бы с ней! Выпьем за Тима! Будут поминки Памятней прочих – и веселей!
Я играл на гитаре, как на дикарском банджо, и думал: ну лишь бы струны не лопнули!
Мама Тима уставила стол пирогами. Чаепитие чинно прошло, как встарь. Поминали пристойными Тима словами, Ну а, перекурив, перешли на вискарь. И завыла вдруг Бидди, дербаня душу: «Ах ты жмурик мой, чистенький, сладенький – страсть! На кого покинул нас, Тим, дорогуша…» Рявкнул Пэдди: «Эй, солнце, захлопни пасть!»
И хором, и Ирина Тойвовна с нами:
– Чокнемся, парни! Выпьем, девчонки! Тима помянем достойного! Кружка о кружку бьется звонко – Пьем за здоровье покойного!
И тут я почувствовал, что голосок мой, хоть и слабенький, но противный, сейчас кончится, а впереди еще два куплета, и перешел на речитатив:
Тут Мэгги, губенки поджав, занудила: «Биддичка, ты не права, мой свет». А Бидди ей как звезданет по рылу! Нокаут – вот лучший ирландский ответ. Эта забава заразней сыпи – Бабский не бабский – вскипел мордобой. Выплюни зубы, чокнись и выпей. Хей! Целым никто не уйдет домой.
А пока они пели припев – орали припев – нет, очень громко, срывая голоса и заходясь от восторга, орали припев! – я чуть‑чуть отдохнул.
В Микки швырнули бутылкой – мимо! Он увернулся – ай молодца! А виски разбрызгался прямо на Тима, От вымытых пяток до морды лица. Труп задрожал, пятернями зарыскал, Сел во гробу и сделал вдох. Выдохнул: «Хрен ли хлестаться виски? И мне не налили – прям будто я сдох!»[1]
И когда они снова орали припев:
– Мордой об стол, кулаком по ребрам, Кружкою по подоконнику… Славятся дублинцы нравом добрым И уваженьем к покойникам!
– Я делал так: «Уа! Уа‑уа! Уауауау‑а!» – Эх, хороша песня, – сказал Петрович, поводя плечами. – И эх, Арина, забыли мы с тобой сплясать! Ну да еще не поздно! – Поздно, поздно, – сказала она. – Угольки уже чуть дышат. И они побежали в баню.
Мы с Хайямом улеглись на чердаке, на толстых сенных матрацах, девчонки – в большой горнице, а дед с Ириной так, по‑моему, и остались в бане, шалуны. – Костян! – позвал Хайям. – Ы? – мне так хотелось спать, что язык не работал. – А вдруг это правда? – Ну. – Тогда что получается?.. тогда получается, что… – Дураков, каких мало, – подавляющее большинство, – сказал я. – Что? – Десять тысяч тонн. Каждый. Не бывает. Но стоят. – Ты бредишь? – Сплю. Брежу. Хожу во сне…
Во сне я действительно куда‑то шел. Под ногами светилась трава, а где не было травы, переливались подземным светом прозрачные камни. Я что‑то мучительно искал… Потом мне приснилось кантеле Вяйнямейнена, сделанное им из черепа гигантской щуки, от звуков которого все люди кругом падали на светящуюся землю и засыпали. Только я один мог сопротивляться этому чудовищному зову сна. Слепой череп щуки, черный, лоснящийся, с отчетливыми сколами, трещинами вокруг дырок, куда были вкручены колки, и затейливыми швами между костей, подрисованными не то пылью темной, не то мокрой грязью, череп с оттопыренными жаберными дугами, слегка вывернутыми, словно кто‑то буквально секунду назад еще держался за них пальцами и вот – отпустил – этот череп размером с танк висел невысоко над землей, не без изящества поворачиваясь из стороны в сторону, ловя меня раструбом открытого зубастого рта. Зубы и челюсти были украшены мелким неразборчивым двуцветным орнаментом. Струны слегка подрагивали, и было в том нечто непристойное. Я достал гранату, но она песком рассыпалась в руке. Никакое оружие я не мог удержать… Не помню, чем все кончилось. Наверное, я все‑таки победил.
На обратном пути мы попали в туман. Как раз напротив столбов. Было утро, и не такое уж раннее: часов девять. Воздух был прохладный, вода – тем более. Эти озера никогда не прогреваются. Ветра не чувствовалось совсем, и поверхность была как совершеннейшее зеркало, и только от лодки бежали усы‑волны. Я опять сидел на самом носу, но теперь устроился так, чтобы смотреть вбок и вперед. И увидел, что вода впереди стала как молоко, в котором ничто не отражалось. Через минуту мы в молоко это вплыли… Сначала оно даже не доходило до бортов, я опустил руку и ощутил холод – будто эту туманную пленку сюда пригнало с ледника. Потом молоко подернулось рябью и стало похоже на облака, когда на них смотришь с самолета. А потом – оно перелилось в лодку, еще с полминуты наши головы торчали над поверхностью, но скоро накрыло и их. И дед сразу заглушил мотор. – Петрович? – позвал я. Звук голоса был не мой, я его не узнал. Гулкий, как будто я говорил в гитарную деку. – Постоим, – понял меня еле видимый дед. – А то далеко заплывем… Я слегка удивился, поскольку озеро есть озеро, деться из него некуда, плыли бы потихоньку, – но спорить не стал. Его это озеро, он тут хозяин. Сказал стоять – будем стоять. Мотор потрескивал, остывая. – Туман, – раздумчиво сказал Хайям. – Сейчас появятся чудовища и будут нас жрать. – Сырыми, – добавил я. Я догадался, на что он намекает. Девочки догадались тоже. Стивена Кинга филологи хором презирали. Но читали в обязательном порядке, чтобы презирать аргументированно. Честно говоря, даже я (с нервами толщиной в веревку) вдруг ощутил… нет, не страх (тогда я еще ничего не понимал в происходящем) и не ту приятную щекотку, которая возникает от страшных историй, рассказанных у костра ночью, – нет, что‑то другое. Сродни неловкости. Не знаю почему. Наверное, где‑то глубоко внутри себя я уже понимал, что мы выскочили из круга привычного, обыденного, а ведем себя по‑прежнему, и на подлинное выдаем привычную реакцию – как на фальшак, потому что привычно знаем, что все на свете фальшак. При этом на самом деле, от нутра, мы так, может быть, и не думаем, но – так принято. И должно что‑то очень серьезное произойти, что‑то больно должно ударить, чтобы мы перестали хохмить и глумиться и сказали что‑нибудь искреннее… Но потом мы и это заключим в кокон. Как я заключил ту школу. Заключил и выбросил ключ… Потом обязательно расскажу. Уж этого‑то я не забуду никогда.
В общем, они там втроем друг дружку пугали и повизгивали от удовольствия, а я как‑то очень сильно отстранился и их почти не слышал, а если слышал, то не понимал, потому что они говорили не на моем языке. Но и другого ничего я не слышал… – Тихо, – без всякого выражения сказал вдруг дед, но наши мгновенно замолчали. А я вернулся. И услышал ритмичный плеск. На счет «четыре». А потом к плеску добавился еще какой‑то звук: «Ххха‑а! ххха‑а!» В общем, это был почти синхронный плеск нескольких весел и то ли дыхание гребцов, то ли команда кормчего… – Что это? – прошептал Хайям – и сам себе захлопнул рот ладонью. А кто‑то из девчонок – кажется, Вика – вдруг запричитал почти беззвучно, и еще беззвучнее Петрович цыкнул на нее. Мы затаились, как подводники, легшие на дно. Звуки гребков надвигались, теперь было слышно еще и непонятное, ничему не в такт бренчание – будто кто‑то совсем неумело пытался играть на хомусе. И наконец все так приблизилось, что слышны стали характерные шлепки воды под днищем… Почти бесформенным сгустком тумана странная ладья прошла мимо нас на расстоянии вытянутой руки. Я рассмотрел только красные лопасти трех весел, с которых стекала вода, – они погрузились и взметнулись так близко, что нас по‑настоящему окатило. Остальное угадывалось: покатый борт, приподнятая корма, толстая мачта без парусов… – Вадар лукт? – донесся гнусавый голос. – Вемс фельардет? (Фраза эта застряла в голове намертво, клещами не выдрать. Что означает, не знаю.) Нашу лодку качнуло – раз и еще раз. Через какое‑то время я вспомнил, что нужно дышать.
Потом туман поднялся, и между ним и водой образовался просвет – поначалу метра в два. В который дед и ринул нашу лодку со всей мощью неполных четырех лошадиных сил. Было зябко. Гораздо холоднее, чем ранним утром. Потом туман поднялся еще немного – и пошел дождь. – Петрович, а кто это был? – спросил Хайям. – Не знаю, – сказал дед. – И знать не хочу. Не наши какие‑то. – Откуда тут не нашим взяться? – От сырости. – Я серьезно. Дед промолчал. И потом, сколько мы ни приставали, только отмахивался.
– Ну что, как скатались? – Сергей Рудольфович встречал нас на берегу. – Познавательно? – Уф‑ф, – сказал я. – Более чем. – И у нас тут интересные дела… Как только мы уплыли, приехали трое милиционеров на уазике. Сказали, что неделю назад из части сбежал солдат с автоматом и что его вроде бы видели в наших местах. В общем, чтобы мы были осторожны и бла‑бла‑бла. Но вели менты себя как‑то странно, и иногда казалось, что они сами не понимают, где находятся и что делают. Циничный Джор тут же высказал предположение, что на самом деле они потребили весь годовой запас грибочков и пожаловали за новыми. Они пробыли на хуторе почти шесть часов, смущая девочек и зля преподов; пофигистичный же Джор пытался раскрутить их на сказки и легенды грибных ментов, потому что не может же так быть, что у них нет никакого фольклора?.. В конце концов менты вдруг смутились, резко засобирались и уехали. А где‑то ближе к ночи пришли волки. Их увидел Артур, возвращаясь с рыбалки (полведра красноперки за два часа). Сначала он принял их за собак, но поведение этих собак было совсем не собачье. Они гуськом бежали по редколесью, а потом сели на той полянке, где мы высаживались из автобуса, и завыли на семь голосов. Тут всполошились старушки – они‑то волков от собак могли отличить не глядя. Тут же всех (включая дворовых собак) затащили в избы, закрыли ставни, заперли двери… Оказывается, когда‑то давно, сразу после войны, волки вот так же пришли летом, дождались темноты, потом выбили в избе окна, запрыгнули внутрь и загрызли председателя колхоза и гостившего у него брата, лютеранского священника. Единственное же на хуторе исправное ружье хранилось у деда Терхо… В общем, ночь прошла судорожно. Наутро, конечно, никаких волков поблизости не обнаружилось, собаки ликующе брехали на всю округу, что это‑де они прогнали стаю… да и люди были как‑то ненормально веселы. Сильно пахло жареной рыбкой, но ее уже всю съели.
День до вечера, казалось бы, должен был запомниться – хотя бы как последний относительно нормальный день. Но вот не запомнился, и все тут. Помню только, как с помощью простого карандаша переводил на бумагу мелкий резной узор с какой‑то доски – настолько мелкий, что его никак не удавалось сфотографировать. И что на ужин была удивительно, феноменально липкая гречка, я даже не представляю, что нужно сделать, чтобы гречка стала такой липкой – как пластилин. А молока опять не было. Пара записей за этот день есть, но одна из них – подробно о погоде (зачем? – не знаю), а вторая – планы на завтра. Ага. Хочешь насмешить Всевышнего – поделись с ним своими планами.
Итак, возвращаемся к началу нашего рассказа. «У одного мальчика было две девочки, и он обеих взял с собой на практику». Пока Вика плавала с нами брать интервью у настоящей саамской ведьмы, Артур решил снова приударить за Маринкой. И приударил. Нарушая всяческую этику, которую сам же в нас и вбивал. Поясню: в отряде мы все – ученые. Даже так: УЧЕНЫЕ. Все буквы заглавные. Мы должны правильно выглядеть и правильно себя вести. Не вызывающе, не надменно, а очень уверенно. Чтобы интервьюируемый знал: ему оказана честь, что ты позволяешь ему, допустим, спеть для тебя. Не ты его умолил отчебучить хоть что‑нибудь, лишь бы зачли практику и ты не остался без оценки, а он по собственному искреннему желанию шевелит извилинами, вспоминает стóящие вещи, которые нестыдно представить ученому человеку, чтобы вошли они в книги, разнеслись по свету, обогатили мировую культуру, чтоб не стыдно было за себя как не помнящего культуру родную… Ну и вести себя мы должны соответственно: не пить, не сквернословить, разговаривать литературным языком, не куролесить, не флиртовать ни с местными, ни со своими. Это очень строгие и очень верные, на мой взгляд, правила. Нужно поддерживать хотя бы легенду, хотя бы видимость…
|