Темный мир 3 page

Потом дурнота прошла.

Лодка у деда была длинная и узкая, из досок, хорошо просмоленных снаружи и густо крашенных суриком внутри; мотор стоял посередине и работал, надо отдать ему должное, почти бесшумно. Внутри лодка была сухая, и за всю дорогу туда я не заметил, чтобы просочилась хоть капля воды. Я сначала беспокоился за гитару, не промокла бы, но тревоги оказались тщетными. Дед сидел на корме, на румпеле руля, а мы разместились на узких банках так: я на самом носу, спиной вперед, Хайям перед мотором, а Вика с Валей – за мотором, втиснувшись на одну банку, – так же, как и я, лицом назад: услаждать дедов взор и слух.

Хайям прихватил шахматы – старенькие, на магнитах. Я с ним не очень люблю играть: он начинает стремительно и смело, но к середине партии вдруг скисает, перестает видеть позицию и делает грубые ошибки. Динамическая рассеянность. Я же игрок посредственный, но внимательный и методичный и ошибок не прощаю. А он расстраивается. Он так все хорошо задумал. То есть, понимаете, это не я у него выигрываю, а он мне проигрывает. И мне это как‑то без радости, и ему, можно сказать, в горе. Но когда я ему это объясняю, он начинает пылить, самоуничижаться и кричать, что ему и нужен такой партнер, который видит его ошибки и указывает на них, и так далее. Если бы он хоть понемножку отучался их делать… Мы с ним второй год играем – и мне кажется, он играет все хуже и хуже. Не исключено, что так оно и есть.

– Будешь разговаривать с ведьмой, – сказал я, – попроси чего‑нибудь от рассеянности. Травки какой‑нибудь. Или грибочков.

– Расставляй, – сопя раздутыми короткими ноздрями, велел он. – Сегодня я чувствую прилив сил!

Он действительно сыграл первую лучше, чем обычно, но я поставил ему мат слоном и конем против двух ладей и лишней – да еще проходной – пешки.

По ту сторону мотора разливался хохот: дед пел частушки. Карельские, в отличие от русских, трудно назвать неприличными – они намекают, а не называют. Но иногда намекают очень даже славно.

Где‑то на полпути мы пристали к небольшому островку – размять ноги и оросить кустики. Потом поплыли дальше. Небо, до сих пор безоблачное, вдруг выбросило стрелку облака, похожего на след реактивного самолета…

(Вот здесь я точно наговорил на диктофон несколько слов – запись есть, прослушал много раз, по порядку номеров идет она именно здесь по очередности, но как я наговаривал, а главное – с чем было связано это мое словоговорение, почему я ни разу не нажал на спуск фотоаппарата – это ж у меня рефлекс уже выработался на интересные картинки, даже с упреждением небольшим справляюсь, – куда при этом делся Хайям с шахматами, я никак не могу ни вспомнить, ни вычислить. Если бы он рядом сидел, обязательно свои пять копеек повтыкал. Но нет – молчит, а дедовы частушки смутно фоном угадываются. Первая такая запись.)

– …ага. Тридцать первое мая, девять часов сорок минут. Плывем по озеру. Штиль. Остров назывался Косой. У Вали коса, у Марины модные косички, все остальные девушки отряда носят практичные стрижки. В центре острова каменный фундамент какой‑то постройки – то ли церкви, то ли маяка. Хотя кому тут нужен маяк? Рядом – утонувшая по самую крышу избушка, сруб, хотя, может быть, это остатки землянки или какого‑нибудь блиндажа. Дед говорит, что при нем тут никто не жил. Разбираться не стал, если повезет, то потом когда‑нибудь… четыре… пять… не сходит с языка… нет, не могу разобрать… в общем, что‑то о младенце, похороненном заживо… достаточно архетипично, особенно в тоталитарных культурах. Красный кирпич здесь привозной, из местных глин получается только желтый и серый – а значит…

(Вот это что? Это нас накрыло чем‑то? Какая‑нибудь летающая медуза, которую днем не рассмотреть? Или что? Тридцать первое мая придумал какое‑то…)

Зато я вспомнил, как Рудольфыч, пока мы сидели и курили, рассказал, что в семьдесят седьмом, когда случился на весь мир известный «петрозаводский феномен», он служил во внутренних войсках как раз в этих местах – в Кандалакше. И как их тогда неделями гоняли на прочесывание тайги в поисках пропавших людей. Люди десятками теряли память и куда‑то шли, как лемминги, и некоторые, уже найденные, успокоенные и обколотые разнообразными полезными препаратами, потом сбежали из дома или больницы и все‑таки смогли исчезнуть. По слухам, пострадало более полутысячи человек, из них почти двести пропали без следа. Нашли только два трупа: девушка утонула, а пожилого мужчину задрали волки. В сентябре, да. С волками, говорят, тоже происходили какие‑то чудеса…

И что‑то подобное, только по масштабу меньше, было лет пять спустя на Кольском. По три стороны границы – у нас, в Финляндии и в Норвегии – точно так же люди теряли память и куда‑то шли и прятались. Но тогда безумие охватило человек семьдесят.

Как раз в тот день на Дальнем Востоке сбили корейский «боинг».

А пока мы плыли в гости к саамской ведьме.

– Смотри! – вдруг показал вперед Хайям.

Я обернулся. В полосе прибрежных деревьев наметился провал, а через секунду я увидел башни. Черные мшистые параллелепипеды стояли почти рядом, как столбы ворот. Они были повыше прибрежных сосен, а значит – метров по двадцать пять.

– Что это? – крикнул я деду, показывая на столбы.

Он молча кивнул и намного повернул лодку, чтобы мы подплыли поближе. Я вытащил фотоаппарат.

В общем, это был вход в канал и, наверное, ворота шлюза. Когда мы совсем медленно проплыли перед ними, в перспективе не то чтобы обозначилась, но как‑то наметилась прямая просека – все, что от канала осталось. Я до упора выкатил зум и сделал несколько снимков самого столба и черной чугунной доски на нем – чтобы под разным углом легло освещение. Все равно букв почти не удалось разобрать… Но что‑то смущало глаз.

Насколько позволяло разрешение экранчика, я увеличил снимок. Вот что меня зацепило почти сразу: я не увидел швов между камнями или кирпичами! Казалось, оба столба высечены из цельного камня.

– Терхо Петрович! – закричал я. – А можно подплыть вплотную?

Он приглушил мотор.

– Что?

– Подплыть! Вплотную! Потрогать!

– Опасно! Камни под водой – острые. Пробьют лодку. Нет, с воды нельзя. Только с суши.

– Эти столбы – они правда из цельного камня?

– А то как же! Видно же даже отсюда.

– А что на доске написано, кто‑нибудь прочитал?

– Прочитали, прочитали, есть еще грамотные, не все в город переехали. Только я не помню. Барон Виттенберг и еще что‑то. Тысяча восемьсот тридцатый… Вернемся, Муру спросим, у нее все записано. Кто строил, когда строил. Поплыли, а то, не дай бог, изанда налетит, всем плохо будет…

– Что налетит?

– Ветер продольный, волну разгонит! Захлестнет с краями!

На небе развернулся уже веер из загибающихся перьев.

И мы поплыли поскорее, лодка даже приподняла нос. Вода журчала под днищем – будто шумел по камням ручей.

– Я посчитал, – сказал чуть погодя Хайям. – Каждый столб весит десять тысяч тонн. Плюс‑минус тысяча.

– И что? – не сразу понял я.

– Как? – спросил Хайям.

И действительно, как?

Я оглянулся. Ворота канала были уже почти не видны. Небо в той стороне потемнело.

– Гром‑камень весил полторы, – сказал я. – Да уж. Методика описана, и тут ее явно не применяли… Наверное, это природная скала, ее просто обработали. Скололи лишнее. Другого объяснения не нахожу. Поэтому и острые камни на дне…

– …на входе в канал, – подхватил Хайям. Он, когда был в ударе, во все врубался с полоборота.

– Похоже, что канал так и не достроили, – сказал я. – «Епифанские шлюзы». Таких историй могло быть много.

– С другой стороны, перемещение и стотонных, и четырехсоттонных каменных блоков в истории зафиксировано. Опять же, совершенно непонятно, как предки это делали. Я имею в виду Баальбек и почему‑то забываемую всеми Храмовую гору. Когда Ирод реконструировал храм, в основание стены были положены брусья по двести тонн. А дома стояли от места стройки метрах в сорока. Вот этого я вообще вообразить не могу…

– Ему, как и Соломону, помогала нечистая сила, – сказал я.

– Тогда, может, и здесь? – Хайям кивнул за плечо.

– Почему бы нет? – сказал я. – Места глухие, никто не заметит…

Озеро тем временем резко сузилось, поднялось отвесными берегами и свернуло влево. Если что, подумал я, тут и на берег не выбраться. Как бы в ответ на эту мысль мотор закашлялся, а сзади налетел ветер – не очень сильный, но неожиданно холодный.

Дед приглушил мотор, дал ему поработать на самых малых, потом погонял на высоких, прислушался. Крикнул Хайяму:

– Покачай!

– Что?

– Вон тот насос!

Рядом с Хайямом и впрямь обнаружилась рукоять насоса, похожего на велосипедный. Он качнул несколько раз, и мотор заработал ровно.

– Легкая рука! – сказал дед. – Космонавтом станешь!

– Да я как‑то не собирался… – растерялся вдруг Хайям.

– Кто тебя спрашивать будет! Повестку вручат, и полетишь! Как наш Парракас полетел!

– Кто?

– Парракас! Пес наш! А, хотя нет, его на войну взяли. А на Луну лайка Орава полетела – с соседнего хутора. Потом ее на самолете куда‑то увезли, чтоб никому ничего не рассказывала…

Орава – по‑карельски «Белка». Так рождается фольклор, если кто не в курсе.

Наконец озеро стало рекой с островами, и вскоре мы причалили к добротным лиственным мосткам. У мостков качалась ободранная и помятая алюминиевая лодка. Маленький моторчик без кожуха был поднят из воды, и красный трехлопастной его винт мне что‑то напомнил – что‑то чрезвычайно неприятное…

Ведьма предстала перед нами из сумрака деловитой теткой средних лет, по‑своему симпатичной, с узким лицом, светлыми локонами ниже плеч, ироничным ртом. Из ведьмачьего у нее были только желтые глаза и смутно знакомые мне значки на отделке длинного платья и передника – светлых, почти белых.

(–Ух ты, – сказал Хайям. – А почему вы в белом?

– А это, гостек, чтоб кровососов не привлекать, – ласково сказала ведьма.

– Кровососов… – медленно сказал Хайям и задумался.)

Звали ее Ириной Тойвовной.

Дед на правах завсегдатая пошел поколоть дров, да и задремал. Ведьма стремительно вздула самовар, мы попили чертовски забористого настоя каких‑то листьев, травы, сушеных соцветий черемухи и, кажется, коры или корешков: у напитка был легкий смолистый привкус. Всякую усталость сняло на счет «раз»… К чаю было сдобное печенье и мед.

Потом фольклористы остались сидеть за столом и записывать заговоры, наговоры, привороты и обереги, а я с позволения хозяйки начал изучать хозяйство.

Дом был не совсем типичный для здешних мест – он скорее напоминал поморскую избу, только размером поменьше раза в два: с высоким полуподвалом, галереей‑верандой, обитаемым чердаком и разноскатной крышей, выстланной дранкой. За печью – настоящей финской, с камельком – обнаружился теплый клозет (на лето, правда, закрытый). Поленница за домом внушала уважение – как, впрочем, и бензопила, висевшая тут же на столбе. В стойле дремали две лошадки с огромными, как у пони, челками, а запах и похрюкивание выдавали наличие где‑то неподалеку свинарника. Отдельно в стороне стоял лабаз «на курьей ноге» – высоком, в два роста, опаленном пне.

По правилам, следовало полностью дом промерить и в масштабе перенести на миллиметровку. Это такой геморрой, что и представить себе невозможно. Если не верите или хотите произнести речь про ленивых студентов, попробуйте для начала изобразить хотя бы собственный квартирный санузел плюс кухню. Если вам повезло и вы живете в хрущевке со скошенными стенами, вам будет особенно интересно. Как человек тертый, я по этой самой причине миллиметровку нарочно забыл, а если бы ее взял кто‑то другой, утопил бы или случайно использовал на растопку, поскольку изначально планировал обойтись подробным фотографированием с приложением рулетки; рулетка у меня яркая, широкая, все будет прекрасно видно. Жилой этаж, подвал с приличным запасом прошлогодней картошки и всяческими солениями на полках, чердак – не захламленный, как это обычно для старых домов, где живут долго‑долго, а почти пустой – разделенный на три объема, причем центральный вполне мог бы послужить еще одной комнатой. Возможно, раньше тут кто‑то и жил… Три сундука – кажется, старинные ящики из‑под снарядов – стояли под стеной, я хотел спуститься и испросить позволения заглянуть в них, но из горницы доносился распев Ирины Тойвовны, я решил не отвлекать ее, а потом про сундуки, к сожалению, забыл. Возможно, в них ничего и не было: старые половики, драный тулупчик… а возможно, и сокровища: книги, расписные тарелки, иконы… В глухих местах на чердаках настоящие клады попадаются. Уже и легенды складывают и про сами уники, обнаруженные под горой ветоши, и про лихих людей, которые рыщут по заповедным местам в надежде обскакать на лихом своем коне краеведов и накладывают загребущую лапу на все, в чем мерещатся им будущие килотонны баксов. Противно, если честно. Черные археологи – конечно, гады. Но они хоть мертвых грабят, которые сраму не имут и вообще на нас особо внимания уже не обращают. А эта вот погань, плюнем на легенды, действительно есть, почему‑то паразиты у нас очень быстро заводятся, и грабит она живых людей, обычно пожилых и совершенно беззащитных. И тащит она из чужих домов то, что за деньги‑то не продать, а ценность имеет невыразимую: для тех, кого обокрали. Чаще всего иконы, конечно. Новодел, копеечный, только на базаре сбыть, а у людей в этом память, да не одного поколения…

Икон, кстати, в ведьминой избе не было ни одной. В красном углу висели венок, бубен и кантеле (кто не знает – это типа гуслей; кто не знает про гусли – это типа среднее между старинной гитарой, совершенно не пригодной для хард‑рока, и ящиком, похожим на скворечник с натянутыми на нем струнами) и сидела тряпичная кукла в красном платье и красных сапожках. Я сфотографировал. Бубен и кантеле – явно не для красоты, хорошо видно, что ими активно пользуются. Про венок я не понял. А от куклы мне что‑то нехорошо стало, и я быстренько переключился на венцы, ставни, притолоки… Вы не представляете, сколько у избы запчастей.

Точно так же, сопровождая фотографии заметками, надиктованными на ту же карточку, я обошел двор, сарай, конюшню, свинарник…

Не могу представить себе – вернее, не могу примерить на себя, – как можно вести такое хозяйство практически в одиночку и на большом расстоянии от остальной цивилизации, без магазинов и разделения труда. Чем кормить лошадей и свиней? Ну да, накосить сена… посадить картошку, посеять овес. Но, ребята… в одиночку? Ладно, вдвоем – где‑то есть и заявленная дочь. Все равно не верится.

Но факт.

Солнце скрылось за дымкой, это и к лучшему – не будет контрастных теней. Честно, я не очень хороший фотограф… как шахматный игрок: очень посредственный, но внимательный, старательный и аккуратный. За это меня даже пару раз хвалили…

В общем, в поисках лучшей точки для съемки лабаза я отступал и забирал влево, глядя в экранчик аппарата, а не под ноги и не по сторонам. Кустик, еще кустик… и вдруг я оказался за каким‑то штакетником по грудь высотой, неровным, беленным известкой, оскаленным, – оглянулся… и тут, ребята, я вам точно говорю: сердце у меня остановилось по‑настоящему. Вот точно так же было на тех переговорах… нет, потом. Переговоры те я никогда не забуду, а эту картинку могу в любой момент…

Короче, все было как в кошмаре, про который я недавно рассказывал. Не было комнаты – было что‑то вроде загона с калиткой, в которую я и впятился. В загоне стояла девочка в коричневом платье и клеенчатом светлом фартуке. Она стояла неподвижно и смотрела в мою сторону, но куда‑то мимо меня, мимо и поверх. Руки у нее были ненормально длинные, до колен. На скуле и щеке виднелся старый шрам.

Я, кажется, начал очень медленно падать на спину и хаотично заерзал почти на месте, чтобы как‑то вернуться к вертикали, потом отступил немножко, и тут за кустами раздались шаги. Всего оружия у меня был фотик, но и он выпал из рук и, стукнувшись о землю, выплюнул из себя батарейки.

В калитку вошла оскаленная собака. Она была грязно‑белого цвета, с очень толстыми ногами – и, кажется, у нее был горб. Или это шерсть стояла дыбом. Собака хакнула, чуть наклонила голову и с места прыгнула на меня. Я даже не успел шевельнуться. Я вообще ничего не успел. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

– Хукку, – сказала девочка.

Собака остановилась в воздухе и медленно опустилась на землю.

– Эи суо, Хуку.

Голос ее был ровный и гнусавый, будто ее с детства мучили полипы в носу.

Собака полностью потеряла интерес ко мне, села и принялась чесаться.

– Он хороший, – сказала девочка то ли мне, то ли собаке.

Мы оба кивнули. Я сглотнул и задышал.

Дальнейший обход хозяйства я совершал в сопровождении Лили (так звали девочку) и Хукку. Не могу сказать, что это помогало в научной работе и восстановлении душевного равновесия.

Лиля была аутисткой – не такой, как в кино, где это всегда капризные гениальные дети, которые не могут добиться понимания у безжалостного и слишком быстрого мира взрослых, – а нормальная сельская аутистка с запасом в сорок слов, приспособленная чистить свинарник или собирать грибы; правда, то, что она умела, она делала хорошо. Я посмотрел, как она чистит. Я бы так не смог.

Еще в школе, когда я увлекался психологией пополам с научной фантастикой, мне попался некий труд (название и автора я благополучно забыл), где объяснялось, что правы и материалисты, и эмпириокритики и что любой человек живет только и исключительно в собственном внутреннем мире, «программной модели Вселенной»; и от того, насколько полно и правильно эта программная модель описывает материальный мир, зависит жизнь этого человека и его процветание. Похоже, что Вселенная Лили вполне описывалась четырьмя десятками слов… при этом обеспечивая ей весьма комфортное проживание и достаточно высокий статус.

В общем, объяснить ей что‑то было трудно, а заинтересовать чем‑то – просто невозможно. Лиля была самодостаточна в своем коконе. Лиля была бесподобна в том, что умела. Лиля не нуждалась во внешнем подтверждении своей уникальности. И все это – безотносительно меня, равно как и всего остального человечества. Человечество могло в одночасье сгинуть – Лиля бы этого не заметила и ничего от этого не потеряла.

Впрочем, кое в чем Лиля действительно оказалась бесценна. Пасеку я без нее не нашел бы.

Представьте себе семь толстенных ив, растущих вокруг травяной полянки (посреди полянки стояли ящик и бочка – надо полагать, со всякими дымогарами и масками). У каждой липы невысоко от земли было утолщение обхвата в полтора‑два, и в каждом утолщении зияло дупло. Где и жили маленькие, но стремительные дикие пчелы.

Вообще на пасеках очень хорошо пахнет. На мой нюх, это вообще едва ли не лучшее место на свете. Но вот здесь меня почему‑то дергало, что‑то примешивалось к общему запаху, заставляя нервничать и морщиться…

И там, на пасеке, когда я уже вволю поснимал и общие планы, и отдельных пчелок на летках, меня чуть было второй раз не хватил святой Кочур; то ли ветер резко дунул (да, кроны зашумели), то ли я так неловко повернулся – но вдруг прямо на меня вывалилась на веревочке моть, она же мотря, – хворостяное пугало то ли от птиц, то ли от недобрых духов, то ли от тех и других сразу. Висит такое на высоком суку, раскачивается – и вдруг как прыгнет…

Это было то самое чудовище из моего сна.

Хороший повод вернуться к лодке и посидеть на причале… Меня давно так не трепало, и я боялся сорваться. Хотя все говорят, что у меня нервы как веревки. И что доходит до меня как сквозь кирпич. И то и другое правда. Но вот иногда…

Я курил, старался унять дрожь и жалел, что здесь нету Инки: мы бы с ней забрались в сено… там поодаль я видел недоеденные стожки сена… Это при том, что с Инкой у нас ничего еще не было, кроме подмигиваний и симпатии, – но я был на сто двадцать процентов уверен, что все так бы и получилось, и очень хорошо бы получилось, само собой и так, будто именно этого в жизни и не хватало. Но вот беда – Патрик была так далеко…

Она мне через несколько дней – когда мы сидели в подвале – рассказала, что в это же примерно время испытывала страшное возбуждение вплоть до галлюцинаций, но возбуждалась она не на меня, а на кого‑то невидимого или незнакомого, потом однажды она вспомнила лицо, но тут же забыла; единственное, что осталось, – это то, что она этого человека прежде не видела, а видела уже после событий, до которых я еще не дошел.

Я это сразу тогда, в подвале, и записал в блокнот. Патрик же на следующий день забыла рассказанное начисто.

Я докурил, вроде бы справился с дрожью и встал. Колени были слабые. Повернулся. Шагах в десяти от причала неподвижно стояла Лиля. Рядом с ней сидел Хукку. В зубах у него была веточка. В буйной шерсти путалась пыльная седая трава.

Дед вышел из‑за угла, потягиваясь.

– Ну что, студент? – улыбнулся; я вдруг увидел, что зубы у него ровные, белые и явно свои. – Сборол свою задачу?

– Не знаю, – сказал я. – Вернее, не понимаю. Как они вдвоем со всем этим справляются? А зимой?

– А ты Аринку сам спроси, авось расскажет… – Он усмехнулся. – Хозяйство‑то ей в наследство досталось, она как раз с пузом ходила, когда тут… Не, не буду я, пусть сама. А то нашлет немоту, знаю ее. Она так‑то не злая, сочувствие имеет, но раздражительная. Прямо как русская. Да она немножко русская и есть чего скрывать‑то. Мать у нее настоящая ведьма была, поморка… Не, сам все спрашивай, все дознавай, а я пойду карбюратор продую. Часов в девять обратно поплывем. Девкам скажи да парню этому чудному…

Но Ирина Тойвовна как‑то так красиво и искусно обошла мою просьбу об интервью, что я долго был уверен, что интервью взял. Видимо, мне передался восторг филологов, которые в тот момент походили на кошаков, забравшихся в ведро сметаны. Они даже не разговаривали, а только часто дышали…

Однако наступило время телесного ужина. Был он по‑деревенски скромен: окрошечка с крутым яйцом и жаренная в муке хрустящая красноперка. Пока хозяйка возилась со сковородкой, я в порядке приобщения к маткультуре решил наварить картошки. Поначалу я не мог приспособиться к печи, ладилось не очень, и я – пожалуй, просто чтобы привести нервы в порядок – принялся бубнить себе под нос всякие нескладушки. Я так часто делаю, смысла в них особого нет, главное с ритма не сбиваться. А тогда почему‑то вполне толково получилось, кусками даже запомнилось:

Печь истопим мы без спешки

Жар ровнее подгадаем

В чугунок воды студеной

Мы нальем, чтоб закипела

Дочиста отмоем шкуру

А срезать ее не будем

Высыплем картошку в воду

Выждем столько, сколько нужно

Ложка масла, ложка соли

Добрый чугунок картохи

И не то чтоб ранний завтрак

Также и не ужин поздний

А как раз в обед поспеет

Вовремя, что очень важно

Интересная вещь: я чувствовал, что Ирина Тойвовна на меня даже не смотрит. Но явно заценила. По‑взрослому так. Хотя не исключено, что на ее доброжелательность повлияла полукилограммовая пачка масла, бережно привезенная мной из Питера и врученная после знакомства с глазу на глаз. Не хотел, чтобы ребята думали, мол, выпендриваюсь. Ну не просекли они фишку, а я просек: мой подарок был стоящий, а открытки с видами города и магнит на холодильник (Вика постаралась, а Артур недосмотрел) я аккуратно оставил в основном лагере.

И, кроме шуток, я действительно успел вовремя. Широкая тарелка с рыбой и здоровенный чугун с вареной картошкой пришли на стол ноздря в ноздрю, словно мы заранее сговорились. И только после этого Ирина Тойвовна поглядела мне в глаза и уважительно прижала пальцы к губам.

– А почему Лили нет? – тихонько спросил я хозяйку.

– Она не любит есть за столом, – так же тихонько ответила она. – У нее своя компания.

И тут пришел дед. Он сказал, что либо мы прямо сейчас побежим домой на веслах, либо уж заночуем и завтра побежим на моторе – потому что ремонт потребует времени.

Филологи почему‑то посмотрели на меня. Типа, раз уж ты занимаешься материальной культурой, значит, должен лучше ориентироваться в материальном мире. Не то что мы, вольные дети эфира…

– А как с погодой? – спросил я деда.

Тот развел руками.

– Ветер будет несильный, но встречный, – сказала Ирина Тойвовна. – На веслах намашетесь. Давайте лучше почаевничаем – и в баню. Протопишь, Петрович?

(Кстати, я догадался, почему Ладислав Каренович распознал во мне старшего и опытного. По ботинкам. На мне были старые солдатские берцы, а на остальных – кроссовки или резиновые полусапожки. Все элементарно, когда присмотришься.)

К чаю снова был мед, на этот раз не выкачанный, а сотовый – и тот запах, который беспокоил меня на пасеке, стал более отчетливым. Я пытался определить его, но так и не смог. Дым? Скорее да, дым, но не древесный, и не дым тлеющей соломы… торф? Потом мне показалось, что это запах разрытой земли, но как сотовый мед может пахнуть разрытой землей?

В общем, я решил, что пусть это будет торф.

В баньке могло поместиться одновременно только двое, поэтому распределились так: первыми, в самый жар, идем мы с Омаром, потом в жар помягче идут девушки, а замыкают цикл хозяйка и дед.

Я почему‑то с самого начала подумал, что карбюратор засорился не случайно…

Баню явно построили совсем недавно – то ли старая сгорела, то ли чем‑то не устраивала хозяйку. Стояла она на самом берегу, и прямо из мыльни можно было сигать в водичку. Мне показалось, что там совсем мелко, – но это был лишь обман зрения.

В предбаннике горела синяя китайская лампочка, которая днем заряжается от солнца, а в мыльне и парилке свет был только от окошек размером в лист А4. Впрочем, глаза быстро привыкли…

Ладили баньку с любовью и для себя. Доски подогнаны и заглажены‑зашлифованы до ласкающей кожу округлости. Поначалу я сторожился заноз, а потом понял, что здесь можно хоть твист босиком выплясывать, хоть брейк‑дансом заниматься (если ноги подожмешь, чтобы в потолок не воткнуться). Ни ступням, ни лысине ничто не грозит. Сам я брейк не понимаю, но когда на голове юлой вертятся – это впечатляет. Про твист, если честно, я знаю еще меньше: в каком‑то старом фильме толстый смешной Евгений Моргунов тушил сигаретные окурочки то левой, то правой ногой, а потом грациозно (при его туше!) завертелся на обоих носках одновременно и пошел собирать деньги. Это были курсы по обучению твисту.

А вы заметили, что мне все время хочется говорить не про существенное, а про сопутствующее – что к слову подумалось, вспомнилось, пришлось? Я, когда это засек, сильно раздражался поначалу. Потом понял, что неспроста. Потом пользоваться начал. Из всякой фигни, которая никакого отношения к делу не имела, я выкрутил, откуда лезли ассоциации, а уже из этого навспоминал другой фигни, и вот ее я именно видел, в том или ином качестве. Почему сейчас об этом вспомнил? Откуда твист с брейк‑дансом – пока я деревянные плахи‑то с восхищением оглаживал, разглядел, что вдоль всех четырех стен парилки, в том месте, где в наших квартирах плинтус, выжжен простенький значочек: перевернутая свастика. На всякий случай поясняю: к фашистам это никакого отношения не имеет, символ – один из древнейших в мире, используется исключительно на пользу, и я бы не удивился, если бы весь ведьмачий дом был им расписан заместо обоев. А вот так, чтобы на стенках в бане, да еще у самого пола, – это странность. И когда я в эту странность вгляделся, в очень похожие, но не одинаковые значки, каждый выжжен не клеймом, а от руки и через неравные промежутки, самую малость неравные, меня вдруг повело, закружило, черные каракули сдвинулись с места и в один удар сердца понеслись в хороводе…

Я не перегрелся. Я по полу ползал, где прохладнее всего. А когда из этой круговерти выпрямился, башкой в самый жар, – так в башке даже прояснело. И пришло высшее понимание: ты сюда париться пришел – парься.

Я лег навзничь на полку и стал обтекать на горячие доски, казавшиеся пуховыми.

– А что это у тебя? – спросил Хайям.

– На арматурину наделся, – сказал я.

– Насквозь?

– Угу.

– И брюхо из‑за этого резали?

– Конечно.

– Круто.

– И не говори. Два раза чуть не сдох. Кстати, если ты мне по шраму веничком как следует пройдешься…

– О чем базар!

И Хайям прошелся по мне веничком. Не только по шраму. Не скажу, что виртуозно, но не тупо.

А потом я сиганул в речку, поджав на всякий случай ноги, и понял, что глубины там – с головой, да еще с походом. Я уходил и уходил вниз, ожидая удара о дно, а дна все не было, а потом оно мягко‑мягко подставилось под ноги.

Под водой я поднял лицо вверх и открыл глаза. Темное рифленое зеркало водной поверхности отразило все, кроме меня.

Я вынырнул. Мира могло уже не быть.

Чтобы девушек особо не смущать, мы с Хайямом и дедом уселись в горнице и, приняв некоторое количество крепкого напитка неизвестной природы (из знакомых ингредиентов я определил только этиловый спирт), предались разговорам. Снаружи доносился веселый визг.