Неправда о полковнике кольте

«Бог создал людей слабых и сильных, а полковник Кольт уравнял их шансы…»

Жизнь дороже патрона для тех, кто не ходит в кирзе,

А для всех остальных: убивать — это просто работа.

У полковника Кольта ВКонтакте навалом друзей.

Он снимает блокбастер «Кевларовый сон идиота».

Мы всего лишь мишени, и нам за себя не решать —

Нам кусочек свинца зачастую милей, чем облатка.

У полковника Кольта из принципа нет «калаша»,

И — святая душа, и распятье над входом в палатку.

Он играет в войну. Он играет в судьбу и в творца.

Он удачлив, как черт. И жесток, словно зрители в цирке.

У полковника Кольта под койкой сундук мертвеца,

Где лежат вперемешку портянки, пиастры и цинки.

Но почти каждый раз, надевая парадный мундир,

Он всерьёз удручен ощущеньем грядущей победы:

У полковника Кольта болит где-то слева в груди,

И дрожит револьвер, им сквозь нёбо направленный в небо.

Граница между Ганзой и Красной Линией проходила по переходу на Комсомольскую-кольцевую и располагалась почти на тридцать метров ниже радиальной станции. На воротах пропускного пункта гордо красовалась позолоченная эмблема. Серп и молот сверкали так, словно еще вчера украшали кабинет генерального секретаря там, на поверхности. Массивные створки поблескивали никелированными заклепками. Два дежурных автоматчика стояли в нишах стен, напротив друг друга. Оба были экипированы настолько внушительно, насколько вообще могла себе позволить Красная ветка. Камуфляж поражал чистотой и отсутствием следов носки. На титановых шлемах с забралом не было ни единой царапины или вмятины. Разгрузочные карманы на бронежилетах едва не рвались от напиханных рожков. В начищенные берцы можно было разглядывать отражение великолепной мозаики на стене, а автоматы Калашникова, казалось, еще пахли заводской смазкой. Не забыли и о мелочах, таких как подствольные гранатометы и коллиматорные прицелы. По мысли руководства, все должно было свидетельствовать о могуществе коммунистической партии и боевой мощи ее армии (ведь эти два солдата — первые коммунисты, которых увидит любой входящий), и совершенно не важно, что гранат для подствольников после двадцати лет междоусобных войн не осталось, а батарейки для коллиматоров были еще большей редкостью, чем лекарства.

Чуть дальше по коридору виднелись немаленькие помещения для гарнизона. Хотя сейчас между двумя сторонами действовало мирное соглашение, подкрепленное Пактом о ненападении, это не отменяло правила держать пограничников в постоянной боевой готовности.

Под землей нет ни дня, ни ночи. Осталось только время суток и комендантский час, во время которого герма между двумя Комсомольскими наглухо закрывалась. На самом деле час растягивался в целых шесть. По привычке многие называли этот промежуток ночью, лишь смутно припоминая истинный смысл данного слова. Для двух пограничников закрытые ворота заставы означали долгое дежурство и вполне реального врага — скуку. Конечно, разговоры на посту были под запретом, но офицеры смотрели на подобные нарушения сквозь пальцы. Окажись рядом посторонний наблюдатель, он вряд ли бы понял, кто из двух одинаковых солдат говорит, а кто слушает. Поднятые забрала шлемов оставляли лица в глубокой тени, а шепот прокуренных голосов почти не отличался интонациями. Казалось, застывшие фигуры с автоматами были статуями. Эхо, отражающееся от стен и потолка, усиливало эффект звуков, возникающих отовсюду.

— Как думаешь, долго еще?

— Часа полтора, минимум.

— Может, в станции сыграем?

— Тошнит уже.

— Тогда что?

— Анекдот, что ли, расскажи.

— Ну, нашел один дед ящик тушенки…

— Этот знаю.

— Ммм… Идет барыга по туннелю. Вдруг выскакивает на него упырь…

— И этот слышал! Новый давай.

— Хм-м… Купил мужик в Китай-городе крысу, жаренную на шампуре, а та ему вдруг и говорит…

— Разве ж, это новый? Я его уже пять раз слышал!

— Можно подумать, ты у нас кладезь свежего юмора. Сам тогда мозги напрягай!

— А что ж, и напрягу. Знаешь, что Кремль-то цел остался? Самое главное: звезды на башнях по-прежнему светятся. Причем не просто светятся, а…

— …заманивают каждого, кто на них посмотрит, — закончил фразу второй. — Ха! Тоже мне, свежак! Баян длиннющий! Типа, в звездах демоны замурованы, а под Кремлем вход в ад. Этой байке уже тыща лет! Каждый встречный сталкер о ней талдычит.

— Ну, хорошо. А про призрак шахида слышал?

— Валяй!

— Ты вроде должен помнить про теракты в метро, еще до войны. Взрывы, и все такое.

— Сам не помню, но батя рассказывал. И что?

— А то! С тех пор ходит по туннелям один такой смертник и водит за собой толпу тех, кого за собой на тот свет утащил.

— Ого! Лю-бо-пыт-но…

— Только брехня все это…

— Ну, а как же иначе…

— А знаешь, что самое интересное? Это не мужик!

— Чего?

— Того! Баба он… то есть — она!

— То есть?

— Баба, говорю, это, а не мужик! Смертница!

— Погоди, ты серьезно? Еще скажи, сам ее видел!

Боец в левой нише внезапно ожил, повернулся спиной и снял тяжелый шлем. Седые волосы, словно два крыла, обнимали затылок. Они разительно контрастировали с темной макушкой. Нижнюю часть головы, казалось, испачкали белой краской. Через несколько секунд пограничник, надел шлем опять.

— Теперь веришь?

— Ух ты! Продолжай…

— Это было на Лубянке, которая стала Дзержинской, я там тоже в охране стоял. Ну, сплю после смены. И вот проснулся внезапно, сердце как бешеное бьется, майка вся мокрая от пота, аж выжимать можно, а самое главное: не понимаю, почему. Ладно бы, приснилось чего, так ведь ни фига не помню, хоть убей! Такая тоска вдруг навалилась, словно я один во всем метро живым остался. Паршивое ощущение, знаешь ли — реально захотелось просто лечь и сдохнуть. Как и почему из палатки выбрался, не спрашивай, сам не знаю. Помню только: стою на платформе, а из туннеля холодом веет, могильным таким. Пригляделся и вижу — идут. Целая толпа, человек пятьдесят, причем сразу видно, что покойники. Но знаешь, не разложившиеся, нет, наоборот, совсем свежие, как будто только что их укокошили. Все в кровище, обожженные, кости торчат, кожа лохмотьями свисает, некоторые вообще на людей не похожи, но не из-за того, что мутанты, а просто куски мяса. Кто-то руку оторванную несет, кто на одной ноге прыгает, а вторую за собой тащит. Был один с разорванным животом, так он руки перед собой сложил и кишки нес, а они все выпадали. Нескольких, видать, пополам разорвало, и они руками цеплялись за шпалы и ползли. Короче, жуть, даже сейчас передергивает, как вспоминать начинаю. А тогда меня как парализовало: стою и двинуться не могу. Наверное, даже дышать перестал. Самое странное: страха не было. Сам не понимаю почему, но, честно, не было. Была… какая-то, знаешь, безысходность. Или, нет, скорее, обреченность, а еще беспомощность. Как будто ты уже в гробу лежишь и только смотришь, как тебя хоронят. Вроде бы все понимаешь, а изменить уже ничего не можешь… Знаешь, вот сейчас думаю… наверно, это отчаяние хуже всех тех трупов, вместе взятых…

— Ну, ты кончай философию разводить! Что потом было?

— Что? А… Так вот, впереди мертвецов шла та самая, смертница. Точнее, покойнички шли за ней. Вела она их, короче. Вся в черном, в… как это называется?.. паражне?.. ну, не важно, в общем, башка и лицо черной тряпкой замотаны, только глаза видно. И знаешь, тебе, наверное, смешно будет, но я таких красивых глаз ни разу в жизни не видел… Все бы отдал, чтоб на лицо взглянуть… Эх, словами не передать, какие у нее были глаза! Грустные такие… И такая тоска в них, что самому удавиться охота. В общем, как она на меня взглянула, тут меня и пробрало. Если б не Пашка — он меня со станции заметил и кричать начал, — я бы за ней следом ушел… А после этого случая я там спать не решался и сюда, на Комсомольскую, перевелся. Тут вроде поспокойнее…

— Знаешь, — послышался второй голос после непродолжительного молчания. — Это могло присниться. Сам же говоришь, что спал.

— Гляжу, шибко ты умный! Череп не жмет? Объясни тогда, каким макаром я на перроне очутился и на кой хрен поперся в туннель?

— Ты это… как его… сомнамбулировал, вот.

— Чего?

— Ходил во сне. Батя говорил, раньше много таких было, лунатики их звали. От луны сильно зависели. Они во сне всяко разное делали, что днем не успели, или о чем волновались, или хотели.

— Не… ты гонишь. Какая луна? Если по-твоему рассуждать, что чего не хватает, то оно и снится, я бы тогда девок трахал или арбузы жрал. Чего, ржешь? А вместо этого баба в черном и толпа мертвяков.

— Может, ты раньше эту байку слышал, а потом забыл, а во сне вспомнил?

— Ага, как раз, убедил, умник…

* * *

Лом откинул полог и устало шагнул внутрь своей палатки, стоящей почти у самого туннеля, ведущего на Комсомольскую. В свете тусклой лампочки под потолком он оглядел нехитрую обстановку своего жилища: незаправленную кровать (черт, надо бы прибраться, Софья изругает за бардак…) с накиданным на ней тряпьем (черт, надо бы постирать барахло, что ли…), перевернутый табурет с отломанной ножкой (черт, надо починить, да все времени нет…) и стол с наваленными на нем очистками, промасленной ветошью, порвавшимся ремнем (черт, надо сдать на склад, да записаться в очередь на новый…). Уже пятые сутки жена проводила в лазарете, не отходя от кровати заболевшей дочки, и без женской руки палатка быстро превращалась в берлогу. Только маленький матрасик, на котором спала их девочка, был аккуратно заправлен, но этот уголок чистоты и порядка пустовал.

Мужчина наморщил лоб и, расстегнув портупею, бросил ее на пол. Сняв влажную от пота рубаху, хотел было отправить ту вслед за ремнем и сесть на покосившийся стул и вдруг заметил, что на дощатом сиденье что-то лежит. Коммунист шагнул ближе и присмотрелся. Лист бумаги, сложенный вчетверо, не сразу бросался в глаза, но, разворачивая бумагу, Лом мог поклясться, что еще утром на стуле ничего не было. Зрачки быстро побежали три строчки письма. Рубаха комом упала на пол возле кровати, а об отдыхе Лом забыл напрочь. Губы бесшумно проговаривали каждое прочитанное слово. Пот мгновенно выступил видимыми бисеринками, скапливаясь в складках кожи на лбу. Правая рука, из которой выпала рубаха, поднялась к затылку, а затем прижалась к сердцу. Лом еще раз прочитал письмо, смял бумажку и провел ладонью по лицу. Потом, чувствуя, как подгибаются ноги, пододвинул к себе стул и тяжело осел. В глазах коммуниста застыло жуткое выражение страха. Солдат судорожно водил пальцами по подбородку, губам, носу.

«Что делать? Что же делать?». Он развернул послание, еще раз перечитал его, потом достал из кармана зажигалку и крутанул тугое ребристое колесико. Сердце забилось, как у загнанного животного, когда желтое пламя приятным теплом обдало пальцы и подарило миллион бликов влажной коже. Какое-то время мужчина смотрел на зажигалку — видимо, выбор его все еще не был сделан, — а затем поднес бумагу к огню. Пьяные тени запрыгали на стенах — языки пламени начали жадно пожирать написанные буквы. Лом разжал пальцы, и уже наполовину почерневшее письмо плавно осело у его ног, догорая на полу. Мужчина поднял пропотевшую рубаху, кое-как натянул ее на липкий торс и выбежал на платформу.

Сомов собирался на проверку постов ночной смены и стоял на самом краю лесенки, спускающейся на пути, прикидывая, с какого туннеля начать обход.

— Лом? — новый начальник северной партячейки пристально посмотрел на своего заместителя.

Бородач приближался скорым шагом. Он был безоружен, в растерзанной рубахе, а китель и портупея отсутствовали. Глаза мужчины были безумны.

— Лом, ты это, чего?! Сейчас же не твоя смена… ты спал вообще?

Тот молчал.

— Что-то ты, сам не свой се…

— Федор, нужно серьезно поговорить, — перебил боец, взяв начальника за локоть и потянув его за собой. — Дело важное… Давай в туннеле?..

Ничего не понимая, Сомов подчинился, и несколько минут они шли молча.

— Федор… — Лом замялся. — Федор… черт, даже не знаю с чего начать. В общем, так: моя дочь… — Глаза бородача заблестели. Он стушевался и опустил взгляд. — Моя больная дочь…

— Слушай, Лом, тебе нужно отдохнуть. Иди поспи…

— ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ!!! — голос мужчины дал петуха. — Все намного сложнее. Сейчас все зависит только от тебя, Федор!

Начпартии, все больше удивляясь, следил за дергаными движениями обычно невозмутимого бойца.

— Федор… Пять дней тому назад моя девочка… Маленькая, красивая как принцесса… — Лом счастливо заулыбался, сложил руки перед грудью и принялся качать ими в воздухе. — Нежная, ни в чем не повинная… Она опять заболела, и наш врач, он сказал, что необходимо срочно делать операцию… — руки ослабли и опустились вниз. — Теперь обязательно операцию, иначе…

— Лом, я это знаю…

— Федор! — бородач просяще уставился на главу партии РиК. — Дай шанс моему ребенку! Распорядись об операции ВНЕ ОЧЕРЕДИ!

Сомов сконфуженно опустил глаза. Отдать такого приказа он не мог. Очередь, действительно, существовала. Она была длинна и медлительна. Детей отвозили на Ганзу или в Полис, и стоило это очень дорого: патроны собирали постепенно, долго договаривались об обмене услуг или товаров… И сейчас, когда новой власти надо было завоевывать авторитет, показать себя кристально честными, справедливыми… Распоряжение такого рода подняло бы сильную волну недовольства, если не открытого возмущения. У многих коммунистов были дети. И, конечно, все хотели, чтоб жили именно они. В этом желании все были равны.

— Прости, Лом, но ты просишь слишком много…

— МНОГО?! Я много прошу?! — мужчина еле сдерживался, чтобы не сорваться на крик. Его руки крепко ухватились за китель главы партии. — Я был с тобой в стольких передрягах, не раз шкуру тебе спасал! Я сопровождал тебя на дуэль! Я… — в глазах Лома горел огонь. — Я ведь не для себя прошу… ЖИЗНИ для ребенка! Анютка двадцатая в списке, понимаешь?! — огонь погас, пальцы в бессилии разжались; Лом крепко зажмурился, слезы текли по его лицу, а тело слегка сотрясалось. — Она просто не доживет…

— Мне жаль, Лом, но пойми, сейчас не могу, — Сомов тяжело вздохнул. Он хотел обнять плачущего товарища, как тот вдруг успокоился и отнял руки от лица.

— А Лыков… Лыков может! — пробормотал здоровяк глухим, незнакомым голосом.

Начпартии встрепенулся: упоминание фамилии бывшего Секретаря крайне насторожило его. Сомов еще раз посмотрел на Лома. Лицо бородача было страшно искажено, в глазах стояли слезы.

— Прости меня, Федя, прости, родной… — проговорил коммунист. — Но Анютка для меня важнее всего…

Сильнейший удар в челюсть погасил сознание, и Федор, словно тряпичная кукла, повалился на рельсы.

Тут же из темноты туннеля показались три человека. Один из них, одетый в довольно разношерстную, но добротную форму без опознавательных знаков, был Лому незнаком, а вот двое его сопровождающих, коммунисты со Сталинской, яро поддерживали прежнее руководство. Тот, что шел первым, наклонился и приложил пальцы к горлу Сомова.

— Да не переживай ты так, — усмехнулся он, посмотрев на застывшего Лома. — Пульс есть, жив твой друган… Давайте ящик, товарищи, и не забудьте самое главное. Вот, повяжите на правую руку.

Он раздал своим людям полоски красной ткани, на каждой из которых через трафарет были желтой краской нарисованы звезда, серп с молотом и буквы ПРиК.

* * *

— Ну, а он чего?

— Да ничего. Взял да и съел эту гадость… пьяный ведь был, — закончил байку старшина дозора стопятидесятого метра, в туннеле, связывающем Красносельскую с Комсомольской.

— Фу-у-у… — лица его сослуживцев сморщились в гримасах, а брови сдвинулись к переносице.

Присевший на рельс рассказчик потупил взгляд и затеребил ремень автомата. Он был очень доволен произведенным на ребят эффектом.

Внезапно по стальной тверди рельса пошла легкая дрожь. Боец взглянул на товарищей. Те ничего не чувствовали, прикрывали глаза руками и смеялись.

— А ну, тихо… Свет врубите!

Солдат обернулся и поднялся на ноги, прислушиваясь к невнятному шуму. Со стороны Красносельской двигалась небольшая ржавая телега. Такими пользовались ночные уборщики путей Московского метрополитена еще в мирное время. Сверху на металлической раме громоздился длинный черный ящик. Его легко можно было бы принять за гроб, но на одной стороне белой краской было аккуратно выведено: «За Родину! За товарища Москвина!». Часовые вмиг посерьезнели и успокоились.

— Ну, чего смотрите? — Лом немного обогнал толкаемую еще одним бойцом тележку и обратился к бойцам. — Раздвигайте заслон!

— Так ведь… — старшина хотел было возразить, что без пропуска вывозить грузы со станции запрещено, однако не решился спорить с бородатым коммунистом, который, как уже все знали, не отличался особым терпением и был правой рукой нового руководства. Поэтому, махнув на правила, он дал команду убрать с рельсов мешки с песком.

— Что, Дракулу тащите?! — пошутил дозорный, когда «гроб» проплывал мимо.

— Почти… — голос Лома нервно дрожал. — Подарок везем… На Ганзу… Вот сейчас доставим, и сразу назад… Да, усильте бдительность: проверка к вам собирается, мы ее чуток обогнали…

— О, спасибочки за предупреждение, товарищ! — улыбнулся старшина.

Благополучно миновав станционный блокпост, тележка скрылась в темноте за поворотом. Прожектор погасили, укрепления вернули на место и стали срочно наводить глянец. Командир поста даже расчехлил тяжелый станковый пулемет на дрезине. Однако начпартии все не было видно…

* * *

— Стоп! — проговорил командир диверсионной группы, когда последний отблеск заставы пропал из виду. — Что ж, надо признать, все прошло «на отлично». Давай-ка со схемой сверимся… та-ак, четырехсотый метр мы прошли, теперь нам надо еще чуток проехать… и вот сюда, в этот тупичок заехать… — бормотал он себе под нос, тыча пальцем в бумагу, которую достал из кармана брюк. — И в этой подсобочке отсидеться… но это уж мы сами сделаем, а тебе, спасибо за помощь!

— А где Лыков? — мертвым голосом спросил Лом.

— Анатоль Тимофеича тут нет. Но мы сами доставим Сомова, не волнуйся, — ганзеец иронично посмотрел на бородача и подмигнул. — А тебе, извини, путь к нам закрыт.

— То есть как? — Лом оттолкнул одного из солдат и подошел вплотную к наглецу.

Бойцы направили стволы в лицо коммунисту.

— Я хотел сказать… — бородач презрительно покосился на ружейные дула. — Я только хотел спросить: а мне-то теперь что делать?

Упитанное лицо офицера расплылось в нахальной ухмылке:

— Не знаю, солдат. Можешь к своим вернуться. Хотя, наверно, тебе и назад нельзя… Ну, тогда… — он отступил в сторону «гроба на колесах». — Можешь остаться и подыхать прямо здесь.

— Что?!

Правила игры менялись на глазах. Обман раскрылся. «Паскудина… шантаж… а я-то, дубина, подлецу Лыкову поверил…» — эти мысли, как отдача автомата, пронеслись в сознании коммуниста. Он сжал кулаки, но ринуться на врагов не успел: опережая его движение, раздались выстрелы. Одна пуля попала в живот, вторая в грудь, третья в лицо. Голова здоровяка запрокинулась, и Лом упал плашмя, в судорогах выплескивая кровь на шпалы…

* * *

Еще одни гермоворота Комсомольской-радиальной, оформленные совсем не так помпезно, как те, что граничили с Ганзой, находились в противоположном торце станции. Этот выход вообще никогда не открывался, хотя длинный переход за ним, казалось, просился для использования под хозяйственные цели. Однако широкий коридор, отделанный желтой плиткой и разделенный по центру изящными колоннами, тянулся до круглого вестибюля. Он был слишком близок к поверхности, так что опасность подхватить какую-нибудь гадость или облучиться оставалась достаточно большой. Поэтому для усиления изоляции сразу же после Катастрофы его заложили кирпичом. Собственно, пост у наглухо задраенной гермы был, скорее, делом формальным, для поддержания общественного порядка. Да и караул, хотя и нес службу круглосуточно, состоял всего из пары ветеранов.

Достаточно удобно устроившись на раскладных стульях, два пожилых человека, потрепанные временем, но все еще крепкие, каких можно было встретить на любой станции, неспешно коротали свою смену. Они были знакомы уже много лет и, пожалуй, только тут, в ночном спокойствии, могли отвести душу: поговорить не только об очередном уменьшении порций продуктового пайка или пропущенной завхозом станции выдачи мыла. Изредка посматривая чуть слезящимися глазами на полукруглые стены, сохранившие первозданный декор (на ярко разрисованных плитках рабочие что-то героически строили, а колхозницы вели нескончаемую битву за урожай), старики продолжали давний спор:

— …Хорошо, тогда поясни, Семеныч: что заставляет человека схватить, например, оголенный провод? Притом он знает, что тот под напряжением. Если это его мозги решили пошутить, они, что же, смерти хозяину желают? Он же от инфаркта может помереть!

— Почему бы и нет? Что-то вроде замаскированной попытки самоубийства. Возможно… погоди, Михаил, не перебивай… я говорю: возможно, твой гипотетический человек не хочет жить. В нашем положении это более чем естественно. Но открыто покончить с жизнью неприемлемо для человеческой психики. Инстинкт самосохранения, знаешь ли, и все такое. В этом случае подсознание ищет способ осуществить тайное желание. Причем — способ, психологически безопасный для сознания.

— Что же получается? Он, типа, скрытный самоубийца?

— А чего удивляешься? Мы все тут такие. Думаешь, почему продолжаем отстреливать друг друга? Просто всем уже охота сдохнуть поскорей, чтоб больше не видеть дерьмо вокруг и не барахтаться в нем.

— Стоп! Погоди! Не вяжется! Он только что женился…

— Хм… Да, это странно… Могу тогда предположить, что его бессознательное дало разрядку накопившемуся негативу. Слило, так сказать, нервное напряжение.

— Так, теперь еще раз и по-русски.

— Ладно, попробую объяснить проще. Каждый свой день мы проживаем с чувством смертника, которому уже завязали глаза и поставили к стенке для расстрела. Задумывался ты когда-нибудь об этом? Мы же постоянно чего-то опасаемся. Боимся заболеть, облучиться, поймать пулю, оказаться в желудке какой-нибудь твари, отравиться тухлятиной, которую жрем и пьем. Просто мы настолько привыкли к этим страхам, что перестали их замечать.

— Ну, есть такое дело, согласен.

— Вот-вот. А они, страхи эти, никуда не исчезают. Мы их просто вытесняем на задворки разума. Стараемся не замечать. Они копятся себе и копятся, пока не достигают критической, так сказать, массы. Помнишь мужика, который сначала жену и тещу зарезал, а потом вены вскрыл? Чтоб такого не произошло, подсознание толкает нас на неадекватные на первый взгляд действия. Это вроде предохранительного клапана, чтоб вовремя стравить пар. Мозг выплескивает накопившееся напряжение в самой безопасной форме.

— Спасибо, блин, успокоил! Выходит, либо псих, либо самоубийца? — обиженно проговорил собеседник Семеныча.

— Твой скептицизм более чем естественен и прекрасно укладывается в мою теорию. Согласие с моими выводами неприемлемо для твоей психики, поэтому ты так упираешься. На самом деле подсознание гораздо сильнее, чем кажется на первый взгляд. Лично мне стало жутко, когда я впервые осознал всю степень его могущества над нашим «Я». В определенном смысле это одна из самых изощренных форм рабства.

— Ага! Главное, Махнову все это не рассказывай, а то решит, что ты шпион из Полиса.

— Ну да, типа, шибко умный для солдата, а тем более коммуниста… — усмехнулся Семеныч.

В этот момент беседу прервали лязг и скрежет, раздавшиеся из-за гермоворот. Пограничники мгновенно насторожились. Затем послышался вроде как глухой скрип колес, словно в конце коридора катили груженую тележку. Должно быть, произошло нечто совсем экстраординарное, если кто-то проник в длинный коридор, который выходил в верхний вестибюль и контролировался Ганзой. Семеныч поднялся и, подойдя к воротам, приложил ухо к стальной плите. За ними глухо слышалась возня, бряцание оружия и, кажется, топот ботинок. Старик несколько раз с силой ударил прикладом в массивную створку. Герма отозвалась раскатистым грохотом.

— Не пойму, это кто там? Буржуи шевелятся или твари лезут? Неужто коридор распечатали? — с безмерным удивлением, все еще не веря собственным ушам, сказал Семеныч.

— Тревогу поднимать, что ли? — отозвался второй старик, сноровисто потянувшись к автомату.

— Погоди…

Лязг и скрежет затихли так же внезапно, как и возникли. На несколько секунд воцарилась тревожная тишина. Синхронно щелкнули снятые с предохранителей автоматы. Будто в ответ, из-за гермы донеслось как бы чирканье зажигалки, через секунду сменившееся рвущим барабанные перепонки свистом. Если бы бойцы могли посмотреть сквозь сталь, они бы остолбенели от увиденного зрелища: кирпичная кладка была разобрана, и со стороны пролома на невообразимой скорости на них неслась железная тележка, намного больше и массивнее тех, на которых торговцы перевозили свой скарб. Впереди платформы, неким подобием тарана, был закреплен угловатый ящик, окованный сталью. Остальных деталей солдаты просто-напросто не успели бы разглядеть из-за сверхъестественной скорости приближения. Импровизированный снаряд мчался по коридору с диким свистом, а следом тянулся ослепительно-яркий хвост пламени. Шлейф огня во все стороны плевался искрами, словно это уже была не грузовая платформа, а адская колесница, запряженная демонами, которых погонял лично Сатана.

Когда этот невообразимый таран врезался в ворота, взрыв огромной силы потряс станцию. Левую створку ворот вынесло с петель и отбросило далеко за пределы заставы. Правую выгнуло, как будто великан ударил по ней сапожищем и впечатал в стену. Тугая волна спрессовала воздух коридора, сдирая со стен облицовочную плитку, и покатилась дальше, сминая палатки, разваливая фанерные домики и срывая лозунги которые во множестве украшали вестибюль станции. Обломки, разорванной в клочья тележки шрапнелью разлетелись во все стороны. Куски металла рикошетом скакали по колоннам, полу и потолку, вспарывая палатки и тела спящих людей.

Не успело стихнуть эхо, как по коридору пронесся зычный крик: «Пошли!!! Пошли!!! Пошли!!!». Из-за пролома показались штурмовые щиты, составленные сплошной стеной. Солдаты Ганзы двигались столь слаженно и синхронно, что их колонна походила на гигантскую бронированную гусеницу-многоножку.

* * *

— Тревога! Тревога! — на платформу Красносельской из служебного помещения, как ошпаренный, выбежал дежурный телефонист. — Собирайте людей, ударный отряд! Надо доложить товарищу Сомову!

— Что такое? — командир охраны станции Белобородько, выскочивший полуголым из своей палатки, уставился на подбежавшего бойца, вопросительно щурясь со сна.

— Вот, — протянул караульный какой-то обрывок бумаги. — Я получил телефонограмму с Комсомольской. На них напали.

— Кто напал?

— Ганза, как я понял.

— Ты что?! — Белобородько зло посмотрел на своего подчиненного. — Как Ганза?! Дай мне связь с Комсомольской!

— Нет уже связи, но я слышал выстрелы… там всех убили… — произнес солдат побелевшими губами.

Подавить начинающуюся панику смог появившийся Иван Зорин.

— Собрать ударный отряд! Найти товарища Сомова! Разбудить всех, пусть усилят караулы в сторону Комсомольской! Подготовить эвакуацию женщин и детей на Сталинскую! — скомандовал он спокойно.

Вскоре выяснилось, что Лома недавно видели проходящим блокпост, а вот где находился Сомов, никто не имел ни малейшего понятия.

* * *

Кирилл застегивал ремень, когда услышал на платформе какой-то шум. Громкие окрики, лязг железа и частые шаги были необычны в это время суток, ведь уже давно наступила ночь… Юноша посмотрел на часы, примотанные проволокой на одном из кольев у правой стены. Всего через двадцать минут ему следовало принять вахту в левом тоннеле, а утром он планировал навестить Ирину, принести ей завтрак. Заранее предвкушая всю сладость встречи с любимой, юноша без конца повторял на все лады:

— Ирочка, Ириночка, Ирусенька, милая моя…

Когда в палатку с шумом вбежал отец, Кирилл опешил. Таким он его еще никогда не видел. Глаза Зорина-старшего говорили, насколько тот встревожен и, может быть, растерян. Лицо с крупными чертами и немного оплывшим подбородком сейчас по-молодому подтянулось и как бы даже осунулось.

— Давай, Киря, собирайся! — проговорил Иван, протягивая растерянному сыну автомат.

— Пап, а вахта? — Зорин-младший решительно ничего не понимал, но оружие из рук отца взял с готовностью.

— Вахта подождет! Сейчас главное атаку на Комсомольскую отбить, а там… — Зорин внимательно посмотрел на Кирилла. — А там видно будет.

Шагая за отцом, парень не знал, что и думать. На его памяти ничего подобного не случалось. Нападение на Комсомольскую? Гордость Красной ветки? Одну из самых укрепленных станций? Это казалось совершенно невозможным.

Отправление было скорым. На первом транспорте места для Кирилла не нашлось, поэтому, прокричав что-то, Иван Зорин махнул рукой сыну, полезай, мол, во вторую, и боевая колонна двинулась.

* * *

Обе «тачанки», как любовно называли эти дрезины, обшитые толстыми листами стали и оснащенные станковыми пулеметами, двигались в сторону Комсомольской-радиальной. Они очень напоминали рисунки из рукописей Леонардо да Винчи, но поскольку Кирилл этих рисунков никогда не видел, то представлял себе двух крадущихся зверей, оскаливших клыки и готовых без промедления, в любую секунду вступить в жестокий бой.

Прислушиваясь, осматриваясь, то и дело выцеливая кого-то во мраке перегона, солдаты молчали, поддаваясь иллюзии, что эта настороженность могла подготовить их к предстоящей битве.

«Отец впереди, жаль, мы не вместе…» — от этой простой мысли игла глухой тоски отчего-то кольнула сердце.

Сильный прожектор с легкостью разгонял немую черноту туннеля, освещая достаточно большой участок путей впереди. Шпалы на секунду выныривали из пустоты и исчезали, словно перемолотые челюстями колес.

Впереди рельсы оказались чем-то перегорожены. Когда отряд Зорина приблизился, то была обнаружена перевернутая ремонтная тележка, пустой ящик и труп Лома. Над бойцами нависло пронизанное жутью недоумение.

«Это невероятно! Убийство такого человека буквально в двух шагах от станции? — думал Кирилл. — Кто мог такое сделать, и как?»

Невольно эта смерть связывалась с исчезновением Сомова. Но что же тут произошло, ведь не могли же люди, бывшие друг для друга ближе, чем иные кровные братья, поссориться так, чтобы начать стреляться? И, в любом случае, где сам начпартии? Кроме всего прочего, бородач излучал такую мощь жизненной силы, что всем, кто знал его, казалось: он не мог погибнуть никогда.

— Освобождайте путь, и срочно на Комсомольскую. Чую, нас там ждут большие неприятности, — распорядился Зорин-старший, кусая губы и сдерживаясь изо всех сил, чтобы не зарыдать. — А те, кто это сделал, жизнью поплатятся…

Через несколько минут обе дрезины покатили дальше, но взгляды бойцов по-прежнему были прикованы к страшной картине, оставшейся позади. В отряде воцарилось угрюмое молчание, нарушаемое только скрипом рамы, рокотом моторов и перестуком колес.

— Ну, мы их сейчас… — чей-то высокий голос, набирая силу, неожиданно вклинился в уже привычный набор звуков.

Кирилл повернул голову и увидел паренька. Его автомат был зажат между коленей, невидящий взгляд устремлен вверх, а губы постоянно двигались.

— Размажем этих поганцев… Да! ДА! — юнец пару раз ударил кулаком по своей ладони, прикусил дрожащую нижнюю губу и продолжил. — Не нужно было им соваться на нашу ветку, ублюдкам…

Из-за урчания движков его шепота слышно не было, но иногда, видимо совсем забывшись, он говорил в полный голос. Юный коммунист еще раз дернулся и притих. Теперь лицо паренька исказила резкая, жестокая, самодовольная улыбка, которая тут же переродилась в самую жалкую гримасу.

«Да-а… — невольно улыбнулся Кирилл, — неужели у меня такой же вид испуганный?..»

Не замечая, что все уставились в его сторону, солдат снова затараторил:

— Вот как прибудет наша бригада… Вот как застрочат наши пулеметы…

— Да успокойте вы пацана! Врежьте ему по зубам чем-нить тяжелым! — не выдержал боец, сидевший впереди рядом с Кириллом.

— Вот ка-ак… — после грубого тычка в плечо юный герой пришел в себя, замолк и начал застенчиво оглядываться на соседей. Его зрачки лихорадочно метались от лица к лицу, от нашивки к нашивке, от автомата к автомату, а взгляд искал ответа, поддержки, участия, совершенно не понимая, что произошло. Этими, как ему казалось, мысленными речами паренек воодушевлял себя перед грядущим, пытаясь вытеснить из сердца холодный, мертвящий ужас, который побуждал спрыгнуть с тачанки и бежать, бежать назад, крича о своей слабости…

— Ладно, я вам счас анек расскажу, — примирительно произнес все тот же густой бас, который минуту назад требовал «успокоить пацана». — Значит, идет медосмотр на Четвертом Рейхе, чтоб в дозор за двестипятидесятый метр отправляться. Ну, два близнеца ихних сидят, ждут, а идти в туннель дежурить ох как страшно! Одного вызвали. Вот он выходит из кабинета, а второй спрашивает:

— Ну что, взяли?

— Нет, комиссовали.

— Пройди еще раз за меня, а то раздеваться не хочется.

Через несколько минут:

— Слушай! А тебя взяли, прикинь!

Может быть, в другое время «бородатый» анекдот не показался бы таким смешным, но сейчас, в атмосфере сгустившегося напряжения и неизвестности, он вызвал взрыв гомерического хохота. Кирилл, согнувшись, утирал слезы, когда рассказчик, сидевший рядом и смеявшийся вместе со всеми, вдруг запрокинул голову и тяжелым кулем навалился на плечо юноши. Никто не успел понять, что произошло, и под сводом туннеля еще звенел веселый смех над анекдотом, а пуля уже заставила балагура замолчать навсегда.

В эту же секунду с первой дрезины раздался вопль:

— Ёж! Ёж! Тормози!!!

Внезапный рывок чуть было не приложил Кирилла головой к бортику. Все еще движущуюся платформу ощутимо повело в сторону. Шпалы, одна за одной подминаемые под себя тачанкой, сменились бетонными кольцами тюбинга. Стена надвигалась с пугающей скоростью. Кирилл выкинул руку вперед, чтобы схватиться за раму каркаса. Сильнейший удар предшествовал остановке. Несмотря на попытку зацепиться, юношу швырнуло на рельсы. Следом с дрезины повалилось еще человек пять. Тоннель озарился вспышками выстрелов. Грохот пулемета бил по голове кувалдой, рвал барабанные перепонки. Следом вспыхнуло ослепительное зарево взрыва, и немой черный мир обступил оглохших людей. Потерявшие ориентацию, полуослепшие коммунисты приподнимались и под шквальным огнем невидимого врага точно сбитые кегли валились за металлические борта дрезины. Уцелевшие бойцы Красной ветки, повинуясь инстинкту, потому что никаких команд слышно уже не было, рассыпались горохом по туннелю, и повели ответный огонь.

«Но как?! — пронеслось в голове Зорина. — Как же это? Никто не мог взять станцию так быстро и выдвинуться навстречу подмоге. Не мог… Платформы еще даже не видно, а нас уже атаковали…»

Тень человека свалилась будто с потолка. В свете упершегося в стену прожектора блеснуло лезвие, пригнувшийся рядом солдат невнятно ахнул, и его автомат глухо ударился об рельс. Еще взмах, и коммунист тяжело рухнул прямо на ноги юноши. Человек с ножом, почувствовав взгляд Зорина, присел и готов был нанести удар, но в этот момент убийцу прошило пулями и отбросило в сторону. Кирилл выдохнул, уперся локтями в пол и, скинув с себя мертвого красноармейца, попытался встать на ноги.

Раздался хлопок. Что-то неожиданно быстрое, оставляющее за собой серый дымный след, пронеслось из черноты и врезалось в первую тачанку. Бронированный корпус содрогнулся, и осколки разлетелись во все стороны. Парня снова бросило на шпалы. Туннель превратился в пылающий коридор преисподней. Теряя сознание, Кирилл приподнялся и посмотрел назад. Слепящее пламя хищно лизало обугленный остов недавней крепости на колесах. Темные силуэты сновали по туннелю. Частые вспышки выстрелов… рельсы… шпалы… боль…

* * *

Вгрызаясь в тело в такт биению сердца, боль огненными спазмами разрывала на части живот. Лишь через бесконечно долгое время она начала понемногу разжимать тиски, медленно отодвигаться, шаг за шагом покидая мозг. Она отступала, теснимая серебристой дымкой, которая сгущалась, окутывая Кирилла серебристой вуалью. Крошечные сверкающие песчинки кружились в водоворотах, опускаясь все ниже и ниже к лицу юноши.

«…Шелковый путь… должен быть еще… запах… корицы…» — эта ли мысль заставила вуаль всколыхнуться, но она прильнула к вискам Кирилла, а потом наполнилась шелестом, звуками, словами…

Date: 2015-06-05; view: 442; Нарушение авторских прав