Кареев Н. И. Историка (Теория исторического знания). Пг., 1916. С. 28—29

«хотели, как лучше», а получилось если не «как всегда», то по край­ней мере совсем не так, как хотели. Вместо «Свободы, Равенства и Братства» — якобинский террор, наполеоновская диктатура и напо­леоновские войны.

Но последствия Великой французской революции порождают и иное направление размышлений.

«После крушения французской революции, этой необузданно-мя­тежной попытки осуществить мечты радикальных реформаторов, своевольно, рационально-самочинной человеческой волей заново построить человеческое общество, возникло сознание, что человечес­кому самочинию поставлены пределы, что есть вечные, неизменяемые начала общественной жизни, над которыми не властна человеческая вопя. Таково именно основное содержание гениальной, религиозно осмысленной интуиции Жозефа де Местра, под влиянием которой возник замысел "социологии" Огюста Конта. "Абстрактному" или "метафизическому" мировоззрению доктринеров XVIII века, кото­рые хотели строить общественный порядок на основании отвлечен­ных планов, Конт противопоставляет "социологию" как положитель­ную науку об обществе, познающую естественную, неотменимую человеческой волей закономерность общественной жизни. Так за­родился замысел обобщающего социального знания, который с того времени... разрабатывается под именем социологии».

С. Л.

Итак, в начале XIX в. формируются два полюса. С одной стороны, историки, последовательно придерживающиеся принципа историз­ма, отказывающиеся от оценок и выводов. С другой — сторонники философских подходов — от гегельянства до позитивизма, утвержда­ющие, что история нужна для понимания настоящего как основа ак­тивного социального действия.

Наиболее взвешенную позицию в этой скрытой, но упорной по­лемике занимают в XIX в. историки права, принадлежащие к сформи­ровавшейся на рубеже XVIII—XIX вв. «исторической школе» права. Принципы «исторической школы» права были сформулированы не­мецким юристом Фридрихом Карлом Савиньи, утверждавшим, что право не может быть выстроено на чисто рациональных основаниях, оно является продуктом развития «народного духа».

«Историческая школа» права получила распространение и в Рос­сии. В частности, М. Ф. Владимирский-Буданов, отмечая кризис гос­подствовавшей в XVIII в. теории «естественного права», пишет:

«После переворота XVIII в. и разочарования, постигшего европейс­кое общество в первой четверти XIX в., нельзя уже было признать

⁴ Франк С. Л. Духовные основы общества. М., 1992. С. 19.

истинным выражением права ни законы действующие, ни право фи­лософски построенное; оставалось признать таким право истори­чески данное, т.е. выразившееся в целой истории какого-нибудь на­рода»⁵.

Аналогичную мысль находим у Н. П. Загоскина:

«...право не должно и не может быть рассматриваемо ни как исклю­чительный императив разума, ни как исключительный продукт приро­ды, ни как результат непосредственной творческой деятельности человека... право каждого отдельного народа есть продукт всей пред­шествовавшей исторической жизни его, и... единственным источни­ком права является правовое сознание народа, представляющееся органической частию всего его мировоззрения»⁶.

Итак, в начале XIX в. окончательно оформилась еще одна функ­ция научного исторического знания — служить основой законотвор­чества и принятия политических решений. С этой функцией самым тесным образом связана еще одна — формирование социальной иден­тичности. В XIX в. речь должна идти прежде всего о национально-государственной идентичности. Естественно, если законотворчество и развитие права рассматриваются как один из основных факторов исторического развития, то необходимо консолидировать тот соци­ум, который подвергается правовому регулированию.

Эту особенность историографии XIX в. очень точно подметил зна­менитый английский историк прошлого, XX в. Арнольд Тойнби. Вы­деляя индустриализм и национализм как две господствующие тенден­ции в историографии XIX — первой половины XX в., Тойнби пишет, что до 1875 г. они действовали однонаправленно и в силу этого полно­стью определяли мышление профессиональных историков:

«...глубинное побуждение охватить и понять целостность Жизни им­манентно присуще мышлению историков, поэтому разделение тру­да, характерное для индустриальной системы, действовало столь раз­дражающе, что они восстали бы против его тирании, если бы не существование в современной западной жизни второго доминирую­щего института, который оказался в состоянии совместить целост­ность взгляда на историю с индустриализацией исторического мышления. Таким вторым институтом оказалось "суверенное госу­дарство", которое в наш "демократический" век вдохновляется духом национального единства [выделено мной. — М. Р.]»⁷.

С.З.

Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Пг.; Киев, 1915.

⁶ Загоскин Н. П. История права русского народа. Казань, 1899, С. 9. ¹ Тойнби А. Постижение истории: Пер. с англ. М., 1991. С. 17.

Мы прекрасно знаем, что XIX в. — век многотомных национальных историй: Маколей — в Англии, Мишле — во Франции, фон Роттек — в Германии. Но особенно любопытна ситуация в огромной многона­циональной России и во все еще раздробленной Германии. На протя­жении XIX — начала XX вв. в России последовательно появляются «История государства Российского» Н. М. Карамзина, «История Рос­сии» С. М. Соловьева, «Курс русской истории» В. О. Ключевского, «Очерки по истории русской культуры» П. Н. Милюкова. Уже по назва­ниям мы можем проследить изменение объекта исследования, рас­ширение его границ. В трудах С. О. Шмидта в последние годы выявлен грандиозный масштаб и особый характер социокультурного воздей­ствия «Истории государства Российского» Карамзина на русское об­щество, на формирование социальной памяти, лежащей в основе национальной идентичности⁸. Примечательно, что в те же годы, ког­да Карамзин том за томом публикует свой труд, начинается собира­ние германских земель, и начинается оно с осмысления общности истории германского народа, чему призвано способствовать фунда­ментальное издание источников «Monumenta germaniae historica», пер­вый выпуск которых вышел в 1826 г.⁹

Не случайно, что в XIX в. среди профессиональных историков во­зобладал лозунг «история пишется по источникам». Да и Тойнби свя­зывает национальные историописания с единством источниковой базы:

Националистическая точка зрения наиболее привлекательна для современных западных историков, и она овладевала их умами раз­личными путями. Они принимали ее не только потому, что в духе этих идей воспитывались с детства, но также и потому, что исходный материал являл собой некую устойчивую национальную данность. Самыми богатыми «залежами», которые им приходилось разраба­тывать, были открытые для общественности архивы западных прави­тельств. Неисчерпаемость этого специфического естественного ис­точника приводила к редкостному увеличению объема их продук­ции»10.

⁸ Шмидт С. О. «История государства Российского» Н. М. Карамзина в контек­сте истории мировой культуры//Шмидт С. О. Путь историка: Избр. тр. по источни­коведению и историографии. М., 1997; Он же. «История государства Российского» в культуре дореволюционной России/Дам же; Он же. Н. М. Карамзин и его «Исто­рия государства Российски го»//Карамзин Н. М. Об истории государства Российс­кого. М., 1990. См. также: Казаков Р. Б. Заметки о формировании метода источни­коведения в XVIII — первой четверти XIX в./Дочное гуманитарное знание: Тра­диции, проблемы, методы, результаты: Тезисы докладов и сообщений научной конференции. Москва, 4-6 февраля 1999 г. М., 1999. С. 40-48.

⁹ Подробнее см.: Медушевская О. М. Источниковедение: теория, история и метод. М., 1996. С. 23-24.

^1й Тойнби А. Указ. соч. С. 19.

Нельзя не отметить еще одно изменение, происшедшее в умах на рубеже XVIII — XIX вв. Постепенное разочарование в рационалисти­ческом идеале эпохи Просвещения (начавшееся задолго до Великой французской революции, которая в значительной степени ускорила этот процесс) заставило по-новому взглянуть на человеческую инди­видуальность. В конце 60-х годов XVIII в. в «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо была заявлена новая идея:

Я предпринимаю дело беспримерное, которое не найдет подража­теля. Я хочу показать своим собратьям одного человека во всей прав­де его природы, — и этим человеком буду я. Я один. Я знаю свое сердце и знаю людей. Я создан иначе, чем кто-либо из виденных мною; осмеливаюсь думать, что я не похож ни на кого на свете. Если я не лучше других, то, по крайней мере, не такой, как они. Хорошо или дурно сделала природа, разбив форму, в которую она меня от­лила, об этом можно судить, только прочтя мою исповедь»".

Новый взгляд на человека нельзя относить к завоеваниям лишь философской мысли. Достаточно вспомнить, что именно на рубеже XVIII-XIX вв. в литературе на смену классицизму приходят сенти­ментализм и романтизм с их особым вниманием к человеческим эмо­циям и страстям. И сам Руссо также является автором романа в пись­мах «Юлия, или Новая Элоиза» (1761), написанном в стиле сенти­ментализма. А младший современник Руссо Иоганн Вольфганг Гете приблизительно в те же годы пишет роман «Страдания юного Верте-ра» (1774), в котором утверждается ценность частной жизни ничем не примечательного героя. Кстати, трагическая развязка этого рома­на — самоубийство героя — весьма примечательна. Вспомним мо­ральные муки Гамлета, который не мог решиться на самоубийство. Человек конца XVIII в. гораздо более свободен в своем выборе, в праве самому решать свою судьбу. Не случайно, что описанная Гете судьба юноши породила множество подражаний, и не только в лите­ратуре (вспомним хотя бы хрестоматийную «Бедную Лизу» Карамзи­на), но и в жизни.

Пока еще этот новый взгляд на человека мало влияет на истори­ческое познание, но все же заставляет пристально вглядываться в осо­бенности человеческих поступков разных эпох, а философов — спе­циально уделять внимание проблеме социальной природы человека в историософских построениях. К тому же, несомненно, существует взаимосвязь нового понимания человека и убежденности в существо­вании собственной логики исторического процесса или законов об­щественного развития.

¹¹ Руссо Ж.-Ж. Исповедь//РуссоЖ.-Ж. Избранное. М., 1996. С. 7.

Леопольд фон Ранке и Георг Вильгельм Фридрих Гегель, сторон­ники «чистого» историзма и сторонники «исторической школы» пра­ва, Гегель и Конт по-разному отвечают на вызов времени. Но по­скольку это один и тот же вызов, то в их столь разных ответах, при­смотревшись, можно обнаружить много общего.

2. Философская история Георга Вильгельма Фридриха Гегеля

В 20-х годах XIX в. Гегель в курсе лекций по философии истории демонстрирует новое понимание как задач научного исторического знания, так и метода их достижения.

Рассмотрение философской истории Гегеля начнем с того, что еще раз напомним, что цель данного учебного пособия не историчес­кий экскурс, а исследование теоретико-познавательных оснований современных подходов (современных не в смысле их качества, а в смысле распространенности на рубеже XX—XXI вв.) к построению исторического метанарратива. Отметим попутно, что эта задача впол­не укладывается в русло одного из бурно развивающихся в наше вре­мя направлений историографии — так называемой «интеллектуаль­ной истории», одна из задач которой —...выяснение того,

«что из более ранних идейных комплексов воспринималось и удер­живалось (пусть избирательно и непоследовательно) не претендую­щим на оригинальность массовым сознанием»¹⁷.

В данном случае речь может идти как о массовом сознании в соб­ственном смысле слова, так и преимущественно о «массовом созна­нии* так называемых «практикующих» историков. И в этом смысле обращение к «Философии истории» Гегеля имеет особое значение, поскольку, по моему глубокому убеждению, Гегель предвосхитил принципы построения целостного знания в XX в.

Парадоксально, но попытаемся показать, что это именно так: в историческое познание XX в., в качестве метода из гегельянства вош­ло именно то, за что Гегеля резко критиковали как в веке XIX, так и в XX. Именно поэтому мы начнем рассмотрение концепции Гегеля с ее критики.

Наиболее резкую критику гегельянства содержит фундаменталь­ный и очень хорошо известный труд Бертрана Рассела по истории Западной философии¹³. Отметим только, что, обращаясь к работе Рас-

^1г Репина Л. П. Что такое интеллектуальная история?//Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. 1/99. М., 1999. С. 9.

¹³ См.: Рассел Б. История Западной философии: Пер. с англ. Т. 1-Й. М., 1993.

села, необходимо помнить, что он представляет иную философскую традицию.

Рассел признает, что

«философия Гегеля была кульминационным пунктом развития немец­кой философии, которое начинается с Канта»¹⁴.

При этом Рассел отказывает гегельянству в оригинальности, но признает новизну именно историософской концепции, которую он описывает следующим, весьма ироничным, образом:

«Хотя конечная реальность вневременна, а время есть лишь иллюзия, порожденная нашей неспособностью видеть целое, однако времен­ной процесс имеет тесную связь с чисто логическим процессом диа­лектики. Мировая история в действительности развивалась посред­ством категорий, от чистого бытия в Китае (о котором Гегель не знал ничего, кроме того, что оно имело место) к абсолютной идее, кото­рая, по-видимому, приближается к осуществлению, если не вполне осуществлена в Прусском государстве. Я не могу усмотреть како­го-либо оправдания, на основе его собственной метафизики, для взгля­да, что мировая история повторяет переходы диалектики, однако это тезис, который он развил в своей «Философии истории». Это был интересный тезис, придающий единство и значение революциям в человеческих делах. Подобно другим историческим теориям, он тре­бовал для того, чтобы быть правдоподобным, некоторого искажения фактов и значительного невежества. Гегель, так же как и Шпенглер, живший после него, обладал обоими этими качествами»¹⁵.

Попытаемся обратить «минусы» в «плюсы». К упреку в том, что «абсолютная идея... приближается к осуществлению... в прусском госу­дарстве», мы еще вернемся. А пока обратим внимание на то, что функ­ция основного тезиса Гегеля — по мнению Рассела — придавать «един­ство и значение» историческим событиям. Но ведь это — основная задача историка при воссоздании истории как процесса — предло­жить некоторое объединяющее основание. И такое понимание задачи историка, как мы с вами могли убедиться в предыдущей главе, было достигнуто в немецкой историософии еще за несколько десятилетий До «Философии истории» Гегеля. Вспомним, что Кант в середине 1780-х годов писал:

«Для философа здесь не может быть никаких иных ориентиров, кро­ме следующих: так как он не может предпопагать у людей с их игрой в величие никакого собственного разумного замысла, он мог

Date: 2015-04-23; view: 831; Нарушение авторских прав