Юридическая оценка деяния 13 page

— Как велико расстояние между городом Г. и городом В.?

— Около четырнадцати миль, сэр.

•— Не говорил ли он, что шел все время пешком?

— Так точно.

— И что устал?

— Может быть, и это говорил.

— Говорил или нет?

— Кажется, говорил.

— И что лошадь паслась на дороге?

— Да, кажется, сказал.

— Кажется; а вы не помните, что сказал?

— Ну, сказал.

— И что у лошади был недоуздок на шее?

— Кажется, что-то в этом роде говорил; наверное только я этого не могу сказать.

— Почему же нет? Попытайтесь-ка. Надо правду говорить.

— Ну, сказал.

— И что сел верхом, чтобы немного проехать? Свидетель видит, к чему клонится допрос, и улыбается; за ним улыбаются присяжные, улыбается и судья.

Судья: — Сказал он это или нет, свидетель?

— Пожалуй что и сказал, милорд.

— А конь его и увез?

Общий хохот; блюститель порядка качает головой.

— Ведь он ускакал, вы сами сказали?

— Ускакал, это верно.

— Кто ускакал?

Свидетель погружается в размышления и долго поглаживает подбородок. Хохот продолжается.

— Должно быть, конь.

— А не сказал ли вам подсудимый, что он не мог остановить лошадь, потому что недоуздок был у нее на шее, а не на морде?

— Кажется, говорил, только не наверное.

— Отчего же не наверное? ведь сказал? Свидетель (с силой): Ну, сказал, коли вам нужно. Волей-неволей присяжные признали, что лошадь украла всадника.

Из этого примера видно, что несколько простых вопросов могут разогнать грозную, низко нависшую тучу. Но бывает и другое. Сэр Генри Гокинс, лорд Бремптон, рассказывает в своих воспоминаниях* такой случай. Некий стряпчий обвинялся в подлоге завещания одной женщины, в силу коего он являлся одним из крупных ее наследников. Можно было догадаться, что завещание было написано подсудимым после смерти покойной и подписано ее именем и что вслед за тем он вложил сухое перо ей в руку и водил им по подложной подписи в присутствии другой женщины, которая и удостоверила на суде под присягой, что покойная собственноручно сделала подпись у нее на глазах. Повторяю, можно было догадаться, что в этом показании была ложь, но как было доказать это?

Обвинителем был адвокат Чарльз Мэтьюс. Он спросил:

— Где было подписано завещание?

— В постели.

— Был кто-нибудь около покойной?

— Был, подсудимый.

— Близко?

— Совсем близко.

— Так, что мог подать ей чернила? -Да.

— И перо? -Да.

— Подал он ей перо? -Да.

— И чернила? -Да.

— Кроме его и вас, никого при этом не было?

— Никого.

— Он вложил ей перо в руку? -Да.

— И помогал ей, пока она писала? -Да.

— Как он ей помогал?

* Reminiscences of Sir Henry Hawkins, London, 1904. 177

— Он приподнял ее на постели и поддерживал ее.

— Не водил ли он ее за руку?

— Нет.

— А не тронул ли он ее за руку?

— Кажется, тронул.

— Когда он тронул ее за руку, она была мертва? Свидетельница побледнела, зашаталась и, потеряв

сознание, грохнулась на пол...

После такого допроса разве нужна обвинительная речь?

О ДОСТОВЕРНОСТИ СВИДЕТЕЛЬСКИХ ПОКАЗАНИЙ

Правила для оценки свидетельских показаний, как и всяких человеческих поступков, могут быть разнообразны до бесконечности. Я привожу некоторые из них не в виде законченной системы, а в виде примеров, взятых из наблюдений в судебной зале, своих и чужих.

1. Свидетель говорит правду, когда передает то, чего не мог выдумать.

По отношению к содержанию свидетельских показаний, говорит Уэтли, следует иметь в виду, с одной стороны, вероятность или невероятность сообщаемых фактов, с другой — вероятность сознательного или бессознательного измышления их теми, кто их удостоверяет. Чем менее вероятно известное обстоятельство само по себе, тем менее вероятна и возможность того, что оно было сознательно вымышлено или ненамеренно сложилось в чьем-либо представлении. Случается, что свидетель передает такие факты, которые для него непонятны и которым он поэтому затрудняется верить, между тем как для других они представляются и правдоподобными, и вероятными. Он приводит следующий пример. «Один древний историк сообщает, что некоторые путешественники добрались до отдаленной страны, где солнечная тень ложится в направлении противоположном тому, в котором они привыкли видеть ее; историк считает этот рассказ неправдоподобным, потому что он не в состоянии объяснить себе то, о чем пишет; мы, однако, узнавая явление, свойственное южному полушарию, и сознавая, что он не мог выдумать того, о чем пишет, относимся к передаваемому им факту с тем большим доверием. Это можно сравнить с тем случаем, когда чело-

век переписывает рукопись на незнакомом ему языке». В уголовной психопатологии известны случаи преступлений, совершенных в состоянии скрытой эпилепсии (так называемый психологический эквивалент); болезненное душевное напряжение преступника нередко разрешается сном, наступающим почти мгновенно после преступления. Один врач описывает случай, когда убийца был найден другими людьми заснувшим рядом с убитой женщиной*. Медик сразу признает в этом болезненный сон эпилептика; для человека, не сведущего в психиатрии, это явление не только необъяснимое, но и вполне невероятное; ясно, что свидетели, удостоверявшие этот факт, говорили правду: они не могли выдумать того, что говорили.

2. Незначительные подробности в рассказе свидетеля могут подкреп-лятьего показание о важных обстоятельствах.

В деле об убийстве генеральши Болдыревой была свидетельница Борисова, удостоверявшая крайне важное для защиты обстоятельство, а именно что перед самым убийством по переулку, соседнему с усадьбой Болдыревой, пробежал мужчина. Обстоятельство это противоречило выводам обвинения, но М. Ф. Громицкий прямо

заявил присяжным, что не может не верить этому показанию: «Оно взято из жизни; Борисова рассказывает, как собачка волновалась, как встревоженные женщины устроили совет среди ночи, и т. п.».

3. Если свидетель удостоверяет факт, сам по себе безразличный, не подозревая о его значении для дела, показание заслуживает доверия.

Когда Митя Карамазов сказал, что, ударив старого Григория¹⁴⁶ пестом по голове, он наклонился к упавшему, чтобы убедиться, жив ли он, ни прокурор, ни защитник не усомнились в действительности факта, хотя каждый и дал ему свое толкование.

Чем незначительнее удостоверяемое свидетелем обстоятельство как факт, чем менее оно заметно само по себе, тем оно надежнее как улика, ибо тем менее вероятно, чтобы оно было вымышлено.

Бывает, что свидетель, передавая слышанный им

* Д-р Чиж. Вестник судебной медицины 1889 г., июнь. 179

разговор, скажет такую фразу, которая сама по себе служит ручательством правдивости его показания; фраза эта, во-первых, так своеобразна, во-вторых, так подходит к обстоятельствам, что сомневаться нельзя; слушатели сразу чувствуют, что иначе нельзя было сказать, что именно это, этими именно словами и сказал говоривший. «Смотри, Егор, — заметил сосед крестьянину, высказавшему угрозу против своего отца, — отвага мед пьет, она же и кандалы трет». — «Не мешок с деньгами — не пропадешь», — сказала баба мужику, который просил ее успокоить при свидании его жену (в рассказе потерпевшей о разговоре со свидетелем, который отрицал свою встречу с нею).

Крестьянин Сгибнев обвинялся в зверском истязании жены, умершей от побоев. Свидетельница-соседка передавала слова двух малолетних детей подсудимого; «Они говорили: сами видели; он матку бил сначала палочкой, потом веревочкой, потом полешкой». Председатель перебил свидетельницу: «Да что вы все так нежно говорите? Разве полено у него в руках меньше стало?». — «Да я, батюшка, так говорю, как дети говорили», — ответила баба.

Мелочи вообще часто дают возможность с уверенностью судить об искренности свидетелей.

Допрашивается старичок-крестьянин, относящийся к суду с большим почтением; обращаясь к присутствию, он начинает словами: «Ваше превосходительство и господа мировые судьи» — и повторяет этот возглас много раз с видимым удовольствием и со степенной расстановкой. Но председатель вынужден остановить его: «Позвольте, свидетель, как же могли вы видеть драку, когда вы лежали на печке?» Мужичок сразу переменил тон и заговорил скороговоркой: «Да вишь ты, братец ты мой, с печи-то прямо в окно за угол видно; так мне, братец ты мой, и видно...» — Так не лгут.

4. Неопределенность фактов, передаваемых свидетелем, не есть доказательство неточности его показания.

Свидетель говорит: подсудимый подбивал меня на этот поджог. Стороны накидываются на него с вопросами: что же сказал подсудимый? что именно сказал? точно ли вы помните его выражение? Повторите его подлинные слова, это крайне важно для суда, и т. д. Прокурор во что бы то ни стало хочет заставить его сказать: подсудимый говорил: пойди, подожги; за-

щитник готов признать все другое, только бы свидетель удостоверил, что подсудимый не сказал: пойди, подожги. Как будто не знают они, что так не бывает, что, сговариваясь на убийство, люди не называют этого слова, потому что слишком хорошо его понимают, слишком знают, что оно постоянно у каждого в голове и всякий намек будет для каждого прежде всего намеком на убийство. Сегодня, что ли? — Сегодня нельзя: жильцы будут дома. — Топор-то взял? — Зачем топор? Веревка есть. — Хоть стара, а сильная, и т. п. Грубые, прямые выражения употребляются тогда, когда еще о преступлении говорится полушутя, как о предположении, более или менее отдаленном; когда надо завлечь новичка, привычные люди говорят: дело и понимают друг друга.

5. Косвенное указание на факт может быть более убедительно, чем прямое его удостоверение; оно может даже быть доказательством не только справедливости сообщаемого факта, но и его общеизвестности. Геродот описывает прорытие Ксерксом канала через перешеек у горы Атоса, и Юве-нал смеется над этим; Фукидид упоминает мимоходом о местности, «где еще можно видеть некоторые остатки канала», и этими словами выражает больше, чем сделал бы, сказав, что вполне верит рассказу Геродота (Уэтли).

Товарищ прокурора спросил:

— Не предостерегали ли вы хозяина от Данилова?

Свидетель ответил:

— Никак нет. Я только сказал: приопаситесь, хозяин.

Этот ответ убедительнее всякого другого.

Двое деревенских парней, Максимов и Матвеев, убили и ограбили старика-эстонца; первый сознался в убийстве, второй отрицал свое соучастие. На судебном следствии было установлено, что при первом опросе Максимова урядником, как только обнаружилось убийство, он также отрицал свою виновность; урядник оставил его на свободе; в ту же ночь Максимов со своим братом пошел в соседнюю деревню, где жил Матвеев, и виделся с ним. На суде брат Максимова показал, что они ходили к Матвееву совет держать — сознаваться или нет. Этот свидетель не назвал Матвеева убийцей и не говорил о его виновности, но факт, им удостоверенный, вполне изо-

бличил виновного: если бы Матвеев не участвовал в убийстве, совещание Максимова с ним не имело бы смысла. Это — неопровержимое соображение. Если ясно высказать такой довод, на него нечего возразить. Наши судебные прения не доказывают, чтобы мы умели извлекать из подобных фактов все, что в них заключается.

К указанному правилу близко подходит следующее:

6. Ненамеренное не может быть лживым. Поэтому надо ловить те случаи, когда свидетель сказал больше того, что хотел сказать, и этим выдал то, о чем сам не догадался или что хотел скрыть. Следует при этом различать два случая: 1) когда, проговорившись, свидетель выдал свою оценку факта и 2) когда он выдал факт; в первом случае его слова подкрепляют однородные соображения оратора, во втором — они могут служить основанием к самостоятельным и иногда очень важным выводам. Ложь не может быть бессознательной; кто лжет, тот знает, что говорит неправду. Поэтому то, что свидетель высказал нечаянно, случайно, не может быть ложью; оно может быть ошибкой, но только добросовестной.

7. Упущение несомненного, хотя бы и существенного обстоятельства в показании свидетеля не есть признак его недобросовестности. Человек, удостоверяющий известный факт и утверждающий, что был его очевидцем, говорит правду, или лжет, или просто заблуждается, но пробел в его показании может явиться и по другой причине: он мог просто не заметить факта, бывшего у него на глазах, а заметив, мог забыть о нем. Это слишком известно*.

8. Совпадение в показаниях нескольких свидетелей, особенно если между ними есть друзья и враги подсудимого, создает полную нравственную достоверность факта.

Если бы даже каждый из этих свидетелей казался в высшей степени подозрительным, мы не можем допустить случайного совпадения их объяснений. Но если два свидетеля удостоверяют факт, а двое, трое, шестеро

* См. Hans Gross. Criminalpsychologie и разнообразные современные исследования по судебной психофизиологии.

или, пожалуй, хоть целая сотня других повторяют то, что слышали от первых двух, то ясно, что на самом деле все прочие не дают никаких показаний. В деле бывшего околоточного надзирателя Буковского, застрелившего студента Гуданиса*, перед судом прошло не менее двадцати человек, утверждавших, что Гуданис не раз грозил убить Буковского, не раз нападал на него из засады и что Буковский боялся встречи с ним. Между этими свидетелями были laudatores¹⁴⁷, были и несомненно правдивые люди; но на вопрос, откуда это известно им, каждый рано или поздно должен был сказать: от Буковского. Многие из этих свидетелей и не подозревали, что, давая добросовестное показание, они удостоверяют под присягой ложные сведения. Заметим в подтверждение одного из предыдущих правил, что в этих ошибочных прямых показаниях в пользу подсудимого заключалась верная косвенная улика против него: жалобы Буковского на угрозы Гуданиса могли быть справедливы или лживы, но они неопровержимо доказывали то, чего не выражали прямо, а именно что подсудимый был озлоблен против убитого; если жалобы были справедливы, озлобление было естественно и неизбежно; если нет, одно очевидно: клевещет только враг.

Вот пример другого порядка.

Трое свидетелей удостоверяли под присягой, что подсудимый был одним из участников разбоя; каждый решительно заявлял, что узнает его в лицо. Защитник сказал: первый свидетель смотрел на грабителя, держа перед собою свечу, не поднимал и не опускал ее; второй держал фонарь в опущенной руке и не поднимал его; третий видел грабителя на дворе дома в ноябрьский вечер; из этого надо заключить, что ни один из трех не мог рассмотреть лицо преступника. Если же Кузенталь действительно участвовал в разбое, могло ли случиться, что полиция, давно следившая за ним как за подозрительным человеком, идя по верному следу, не обнаружила бы ни одного из пяти его соучастников? Кузенталь был оправдан, несмотря на сильные улики.

Итак, количество свидетелей имеет значение только при равенстве прочих условий. Измените одно из них, и вывод может оказаться иной.

В 1840 году во Франции, в имении Chamblas, близ

* См. ниже, с. 201.

города Puys, был убит землевладелец Louis de Marcel-lange. Подозрения пали на его жену и тещу, живших отдельно от убитого, в давней вражде с ним, как на подстрекательниц и на их управляющего Бессона как на непосредственного убийцу. Некоторые из местных обывателей видели его с ружьем в руках в парке близ фермы, где было совершено убийство, на пути туда и обратно. Он отрицал это. Благодаря связям жены и тещи и их влиянию в округе следствие шло крайне медленно. Бес-сон был, однако, предан суду. Обе женщины бежали из Франции, но, по-видимому, издали поддерживали своего сообщника. На суд явилось множество новых свидетелей; все они решительно удостоверяли алиби подсудимого; определенных указаний на их недобросовестность в деле не было. Что можно было возразить против их показаний? Представитель семьи убитого молодой адвокат Du Вас сказал: «Приводите сюда еще новых свидетелей; пусть идут они отовсюду; каждому из них я отвечу теми же словами: отчего вы так долго молчали? Человека вели на плаху, и вы не подумали спасти его. Он был ваш друг. По дружбе и по человечеству вы обязаны были поднять голос за него, а вы молчали. Или вы не знали, что его обвиняют в убийстве? Нет, во всем городе только и было разговора об этом деле... Чем больше вас, тем непонятнее ваше молчание. Как? Вся округа знала о непричастности Бессона к преступлению, и его невинность оставалась тайной для властей в течение двух лет. Как могло случиться, что после ареста весь город не поднялся как один человек на его защиту, не сказал: этот человек не виновен; в то время, когда совершилось преступление, он был между нами. Нет, нет; такие алиби не остаются во мраке; они выясняются сами собой, с самого начала...». Смелая мысль? Чем более доказательств невиновности, тем очевиднее их несостоятельность. Такое соображение, конечно, подойдет не ко всякому делу; в этом процессе оно устраняло самые главные сомнения.

О РАЗБОРЕ СВИДЕТЕЛЬСКИХ ПОКАЗАНИЙ

1. Основное правило в отношении оратора к свидетельским показаниям заключается в том, чтобы как можно реже спорить против них. Если же оратор

признает необходимым оспаривать свидетеля, его возражения должны быть неотразимы. У нас, по-видимому, думают, что, сказав кое-что по поводу показания, можно уже поколебать доверие к нему; поэтому возражения часто выделяются больше своей безвредностью, чем остроумием. Вот несколько примеров того, что можно назвать поединком на картонных мечах.

Спор идет о важном свидетельском показании. Свидетель отвечал на вопросы быстро и решительно. Он говорил правду, — заявляет прокурор. — Нет, он думал только о том, чтобы скорее отделаться от допроса, — возражает защитник. — Свидетель говорил вяло и нерешительно. Он не уверен в своем показании и боится ошибиться, — указывает защитник. — Совсем нет; он понимает значение своих объяснений и взвешивает каждое слово, — отвечает обвинитель. — Свидетель ничего не говорит. Ясно, что он все позабыл... или что все помнит, но хочет все скрыть. — Свидетель дает точное и подробное показание. Очевидно, он хорошо знает и твердо помнит обстоятельства дела. — Да., или что он твердо выучил ложное показание.

Как я уже говорил, наши обвинители и защитники готовы по малейшему поводу изобличать свидетелей во лжи. Чуть что-нибудь не по вкусу им в показании, они уже раздражаются, настаивают на оглашении письменного показания и призывают внимание присяжных на «явное противоречие». Свою ошибку они повторяют и в речи. Они напоминают мне Язона¹⁴⁸, который посеял зубы дракона, чтобы потом сразиться с поднявшейся жатвой — войском. Поступок Язона объясняется просто: во-первых, он никогда его не совершал, во-вторых, он иначе поступить не мог. Но я не могу понять, с какой целью наши ораторы стремятся создавать себе затруднения, в деле не существовавшие. Притом эти мнимые трудности, коль скоро за них взялся оратор, превращаются в действительные: как изобличить во лжи человека, который не лжет?

Сами по себе общие рассуждения о недостоверности свидетельских показаний не имеют никакого значения на суде. Присяжные не хуже нас знают, что женщина более впечатлительна и более лжива, чем мужчина; но они знают также, что бывают женщины рассудительные и правдивые и, сколько бы вы ни распространялись о недостатках женской натуры вообще, одними словами вы ничего не сделаете. Вы докажете, что женщинам нельзя

верить ни на грош, а присяжные скажут: старуха правду говорит — и ответят на вопросы суда без колебания. Но если при перекрестном допросе вам удалось доказать присяжным, что старуха лгала хоть одним словом или что она была готова солгать, тогда общие рассуждения о женской лживости, основанные на факте, будут вполне убедительны для присяжных.

Не могу не вспомнить здесь один поучительный пример в пояснение этого общего правила. На судебном следствии об убийстве в Галерной гавани, упомянутом на с.43, защитник, между прочим, возбудил вопрос о расстоянии между двумя определенными пунктами в черте расположения большого завода и просил суд установить это расстояние допросом кого-либо из рабочих, вызванных в качестве свидетеля.

«Я только прошу спросить об этом не женщину, а мужчину, — прибавил он, — для меня очень важен точный ответ. Кого угодно, только мужчину».

Защитнику очень важно установить точное расстояние, и он боится ошибки, если будет спрошена женщина. — Как, однако, надо быть осторожным с бабами-то! — думают присяжные и слушают дальше. Есть улики, есть и доказательства в пользу подсудимых. Но в обвинительном акте, помнится, говорилось, что свидетели видели их у самого места убийства; значит, почти очевидцы есть; послушаем.

А очевидцы-то — две женщины.

— Видели?

— Видели.

— Они?

— Они.

Обе свидетельницы показывают добросовестно; это несомненно. Но ведь это женщины. Что как они ошибаются?

Защитник сумел подготовить почву для соответствующего отрывка своей речи и те соображения, которые могли бы представляться книжными отвлеченностя-ми, оказались непосредственно связанными с происходившим на суде.

В одном протоколе мне пришлось прочесть такое показание свидетеля: «Показания, данные мною на предварительном следствии в июле месяце и прочитанные тогда мне господином судебным следователем, мною не были достаточно поняты; если в тех показаниях есть противоречие с настоящими показаниями, то я это объяс-

няю тем, что мы с господином судебным следователем не поняли друг друга». Думаю, что большинство наших судебных деятелей, знакомых с судебными заседаниями, признают, что подобные недоразумения представляют не исключительные, а слишком обыкновенные случаи. Этого, конечно, сказать присяжным нельзя. Но во многих случаях в деле найдется возможность говорить о небрежности следователя не по общим соображениям, а по фактам. Посмотрите на обложку дела. Какой это номер по настольному реестру следователя? Может быть, сотый, может быть, сто пятидесятый, как в том деле, из которого взята приведенная выписка (оно началось 23 июня 1909 г.), может быть, двухсотый. Долго ли продолжалось предварительное следствие? Сколько времени прошло между событием преступления и допросом свидетеля? Каким слогом записаны показания допрошенных лиц? Посмотрите на обложку дела суда. Там, может быть, окажется еще больший номер. В моем деле — № 350. Долго ли дело лежало без движения? Будьте внимательны во время судебного следствия. Не обнаружилось ли какой-нибудь неточности в формальных актах или сообщениях? Не было ли ошибки в именах, числах и т. п.? Если вам удастся уловить две-три таких черточки, вы уже хозяин положения. Вы скажете: у следователя свидетель говорил — ударил, здесь — хотел ударить. Что верно? Он говорит, что прежде лучше помнил дело, чем теперь, но настаивает на том, что и у следователя говорил то же, что здесь, на суде, утверждает, что ошибся не он, а следователь. Возможно ли это? Вы знаете, что дело возникло у следователя в июне текущего года и было записано сто пятидесятым номером. Значит, в месяц возникает около тридцати дел; по каждому делу приходится допросить не одного или двух, а многих свидетелей; это нелегкая работа; дела, как вы сами видите, почти без исключения арестантские. Как вы думаете, может ошибиться следователь, обремененный работой? Ведь мы все ошибаемся. Вот в обвинительном акте, написанном и утвержденном, конечно, без всякой поспешности, грабитель назван именем ограбленного и наоборот. Свидетель мог ошибиться, но возможно, что ошибся не он, а следователь, неверно понявший его слова. Как бы то ни было, здесь под присягой он утверждает: хотел ударить. Судите сами, какое показание можете признать более надежным.

2. При разборе свидетельских показаний не теряйте из виду афоризм генерала М. И. Драгомирова: род занятий определяет склад понятий и характер отношений. Это общее правило может объяснить и подтвердить многое.

Почему дворник большей частью груб, а газетчик всегда вежлив? — По роду занятий. Почему говорится: не обманешь, не продашь? — По роду занятий купца и приказчика. Почему сложилось у умного и благородного адвоката убеждение, что «нет более сладкой победы, как выигрыш дела, которого не следовало выиграть?» — По роду занятий. После слов: «...в каторжные работы на двенадцать лет» впечатлительный защитник может заболеть, а судьи идут к закуске. Казненный болтался под виселицей; товарищ прокурора услыхал негромкий голос: «Господин прокурор, вы играете в карты?» — «Нет. А что?» — невольно спросил он. — «Говорят, веревка счастье приносит», — задумчиво произнес голос.

«Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний»¹⁴⁹ проходит перед нами в суде! Чтобы дать присяжным точку опоры для оценки наблюдательности и правдивости этой вереницы, часто бывает достаточно указать ту или иную особенность в личности свидетеля. Нечего говорить о том, как склонны бывают люди к намеренной лжи и к бессознательному пристрастию под влиянием сословных предрассудков, корпоративной связи и т. п. Люди, объединенные общим знаменем, иногда только общим названием, с крайней неохотой изобличают товарища в недостойном или противозаконном поступке.

3. В словах свидетелей следует различать удостоверение фактов от их оценки.

Когда свидетель удостоверяет действительность события, верность его показания зависит от его добросовестности, от условий, при коих у него создалась уверенность в фактах, и от точности в их передаче; но в оценке события необходимо принять в расчет и то, насколько свидетель способен к правильному суждению о нем. Под влиянием предубеждений, увлечения, повышенной впечатлительности человек может искренно верить, что знает то, чего не знает, видел то, чего не видал. Вспомним еще раз дело Ольги Штейн и г. фон-Д. Она изобличена вполне; против него улик несравненно меньше, он с него-

дованием отрицает обвинение. Он — бывший присяжный поверенный, и несколько свидетелей адвокатов повторяют на вопросы его защитника: «Я знал подсудимого за самого честного человека, он всегда пользовался общим уважением в нашем сословии, и все мы в этом деле считаем его жертвой Ольги Штейн». Эти отзывы делаются людьми несомненно правдивыми; присяжные уже прослушали их объяснение о фактах дела и видели, что это добросовестные свидетели; их отзывы о подсудимом получают большое значение. Что можно сказать на это?

Надо указать общую мысль: человеку свойственно желание помочь тому, кто нуждается в помощи; всякий честный человек, который может на суде сказать что-нибудь в пользу подсудимого, исполнив вместе с тем гражданскую обязанность, естественно, склонен сделать это; такое естественное влечение усиливается, если подсудимый — не вполне чужой для свидетеля; усиливается еще более, когда они принадлежат к одной корпорации: добросовестно заступаясь за подсудимого, свидетель охраняет и собственное доброе имя. Итак, все эти люди верят искренности г. фон-Д.; вопрос в том, могут ли они ошибаться? Чтобы не отдаляться от дела, посмотрим вокруг подсудимого. Разве нет у вас убедительного примера того, как ошибаются люди? А все обманутые Ольгой Штейн, разве они не верили в ее честность, так же как товарищи фон-Д. верят ему? Что открыло им глаза? То, что их обманули. Если бы она не обманула их, они добросовестно и охотно подтверждали бы здесь, на суде, ее безукоризненную честность. Никто из товарищей подсудимого не был обманут им, никто и не считает его обманщиком. Сравните с этим разбор показаний доктора Португалова в речи Плевако по делу Александры Максиме нко.

4. Чем хуже нравственная роль свидетеля, тем меньше страстности должно быть в разборе его показания оратором.

Возьмем крайний пример.

В числе свидетелей, присутствующих или отсутствующих, — провокатор; его отношение к делу установлено или почти установлено. Вот случай обрушиться на возмутительный факт и, выдвинув вперед негодяя-свидетеля, показать, что подсудимый был игрушкой в его руках, выполнить гражданский долг перед обществом... Это так соблазнительно и, главное, так легко.

Не торопитесь, защитник. Подумайте. Вы не знаете

судей. Если они относятся к происходящему перед ними с полным сознанием, они возмущаются не меньше, а больше, чем вы; они чувствуют оскорбление, брошенное им в лицо. Но если провокация представляется им как право правительства, освященное необходимостью, то слова, направленные вами на изобличение свидетеля и его руководителей, будут попадать в судей. Если бы вы стали говорить неумело, вас остановят; если будете говорить так, что не дадите повода остановить вас, и выскажетесь до конца, подумайте, вызовете ли вы к себе расположение судей, и припомните, что отношение их к защитнику отражается на подсудимом.

Но возмутительное преступление! Но мой гражданский долг! — Да, преступление возмутительное. Но в настоящую минуту ваш долг — защита подсудимого, а не обвинение свидетеля или кого-либо другого. Пока шло судебное следствие, вы должны были следить за тем, чтобы все указания на соучастие свидетеля и попустительство должностных лиц были записаны в протокол; по окончании процесса вы должны сообщить о них знакомому члену Государственной думы. Но теперь у вас нет другого дела, кроме защиты. Помните, что все сказанное вами против провокатора и провокации будет отброшено в сторону при совещании судей о виновности подсудимого. И только величайшая сдержанность и искусство ваше могут достигнуть того, чтобы слова ваши были приняты ими в соображение при определении меры наказания.

Если ваш противник пытался подорвать доверие к добросовестному свидетелю с вашей стороны, не заступайтесь за него. Скажите присяжным, что факты, им удостоверенные, так значительны и сильны, что противнику ничего другого не остается, кроме старания набросить тень на человека, исполняющего свой долг перед судом.

Date: 2015-04-23; view: 594; Нарушение авторских прав