Он радость жизни прославлял

Когда отец с высокой башни пел, из его песен обра­зы рождались. Среди людей, внизу стоящих, были поэты, певцы и музыканты. И все жрецы тогдашние средь мно­жества людей стоящих чинно восседали. Больше всего жрецы боялись, чтоб образ в песнях не родился, их обли­чающий, чтоб не сказал отец о том, что заточён жрецами в башне он. Но с башни замурованной о радостном лишь пел певец. Правителя он образ справедливого создал, на­род, с которым мог счастливым жить. И мудрых образы создал жрецов. И процветающей нарисовал страну, на­род, живущий в ней. Он никого не обличал, он радость жизни прославлял.

Жрецы, что девятнадцать лет науку образности поз­навали, больше других, что делает певец, наверно, понимали. Они следили за лицами людей и видели, как лица вдохновлялись. Следили, как поэтов губы шепчут строки и музыканты в такт песням на своих инструментах тихонько пальцами перебирали струны.

Два дня с высокой башни пел отец. Жрецы в уме своём считали, на сколько тысяч лет один пред всеми строит бу­дущее человек. На третий день с рассветом слова после­дней песни прозвучали, что с сыном своим спел отец и удалился, их люди слушавшие разошлись.

Верховный жрец на своём месте долго оставался. В за­думчивости он на своём месте восседал, и видели вокруг стоящие в молчании жрецы, как на глазах у них и волосы и брови верховного жреца белели, их покрывала седина. Потом он встал и приказал размуровать ведущий в башню вход. Ив башню вход размуровали.

На каменном полу поэта тело безжизненным лежало. Кусочек хлеба метрах в двух — к нему рука ослабшая не дотянулась. Между рукой и хлеба тем кусочком мышо­нок бегал и пищал. Мышонок всё просил и ждал, когда поэт возьмёт свой хлеб и с ним поделится, но сам мышо­нок хлеб не брал. Он ждал, надеялся, что оживёт певец. Вошедших увидал людей мышонок и отскочил к стене, потом к ногам людей, стоящих молчаливо, подбежал. Две бусинки горящих глаз мышонка в глаза людские загля­нуть пытались. На плитах серых его вошедшие жрецы не замечали. Тогда к кусочку маленькому хлеба он снова то­ропливо подбежал. Мышонок серенький отчаянно пищал, кусочек хлеба маленький тянул, толкал к руке безжизнен­ной философа, поэта и певца.

Тело отца с великой почестью жрецы в подземном храме хоронили. Его могилу неприметной сделали для всех, в полу под каменной плитой. И над могилою отца, седую голову верховный жрец склонив, сказал: “Никто из нас не скажет о себе, что он познал, как ты, как образы вели­кие творятся. Но ты не умер. Только тело мы твоё похо­ронили. Вокруг, в тысячелетьях над землёй жить будут образы, тобой сотворены, в них ты. Потомки наши душой соприкасаться будут с ними. Быть может, кто-то в буду­щих веках познать сумеет суть творенья, какими нужно людям стать. И мы учение великое должны создать, и в тайне его будем сохранять в тысячелетьях, пока не осоз­нает кто-нибудь из нас или потомков наших, на что свою великую направить силу должен человек”.