Время испытаний

Если бы обществом поощрялось стремление подростков к самовы­ражению, это поддержало бы их в трудный период роста.

Франсуаза Дольто

9 глава

Бунтовщики от психиатрии.
Молчаливый психоанализ

Педиатры медицинских учреждений, специа­лизирующихся на подростковом возрасте, замечают разрыв между внешним безразличием подростка и несформулированным желанием стать объектом врачебного интереса.

Гинеколог Давид Элиа ведет работу в ассоциации «Пять миллионов подростков». Он изучает поведе­ние подростков, какую бы социально-культурную среду они ни представляли. Налицо общие черты у представителей молодого поколения всех стран.

Опрошенные педиатры замечают одну и ту же особенность: подростки (больше мальчики, чем де­вочки до пятнадцати лет) приходят по причинам соматического характера (проблемы возмужания, угри, сколиоз, астения). Они молчат, стоят, опу­стив голову. А потом эти юноши и девушки жалу-ются, что педиатры интересуются не ими, а толь­ко тем, с чем они пришли на консультацию.

И уходят разочарованными, если с ними всерьез не поговорили. Но педиатры не могут отвечать на вопро­сы, которых им не задают. Спрашивающей стороной должны быть подростки, но они молчат. Контакт не устанавливается.

Американцы создали специальные службы для старшеклассников. Так же как есть специальные службы для раннего возраста, старческого и т. д. По мнению профессора Дешампа из Нанси, это не при­мер для подражания. Он сомневается, хорошо ли для Франции то, что хорошо для Соединенных Штатов: слишком много гипноза, лекарств, транквилизато­ров, чтобы снять страхи. Вместо того чтобы по­говорить с подростком, врач норовит выписать ему успокаивающее.

Точно так же поступают с детьми, которые не могут заснуть: пихают в них таблетки, в то время как доста­точно просто поговорить с ними — как у них дела, что не получается. Если у подростка сложилось настолько негативное восприятие врача, то лишь потому, что пе­диатр не проявил ожидаемой от него тонкости, оказав­шись просто инструментом власти или просто «тупым», он не понял, что молодые люди, которые приходят на консультацию, ждут от него чего-то большего, чем ре­цепт на болеутоляющее средство. Взрослые совсем не думают о роли слова в отношениях с подростками, так же как они не думали об этом, когда те были грудны­ми детьми. Надо бы спросить: «Девочки бросают тебя или ты бросаешь их?» Это хороший вопрос. Или так: «Твои приятели ходят куда-нибудь только с мальчи­ками или есть такие, кто ходит с девочками?» Не надо прямо спрашивать о самом подростке. Гомосексуаль­ность подростков — явление нормальное. Они всегда очень боятся, что с ними начнут говорить о «педиках», это для них оскорбление с тех пор, как они стали хо­дить в детский сад. «У тебя приятели дружат только с мальчишками или кто-нибудь встречается и с де­вочками? С любимыми?» Тогда подростки начинают говорить с вами о других. Вот направление, в котором нужно думать, которое позволяет установить диалог и вызвать на ответ. Разговор о товарищах помогает перейти к разговору о нем самом.

Возьмем такой пример: мальчик встречается с де­вочкой, которая, не будучи гомосексуальной, дума­ет, что ей нравятся девочки. Между ними возникает что-то вроде дружеского соучастия. Они встречают на улице двух девочек. Она говорит: «Ты выбираешь ту, что слева, я — ту, что справа». Она как бы становится мальчиком, чтобы стать еще ближе к нему. Мальчик тут же рассказывает об этом своим родителям, в то же время он замыкается в себе, когда слышит прямой во­прос о своих сексуальных делах.

Наблюдения или суждения о других часто помога­ют подростку рассказать о себе, но не напрямую. И еще надо бы, чтобы мальчик или девочка были уверены в том, что педиатр ничего не скажет родителям.

Когда они идут на общий осмотр, они знают, что пришли, чтобы обследовать свое «физическое со­стояние», о котором будут говорить с родителями. Это родители должны сказать своим детям: «Теперь ты уже большой и должен сам говорить с врачом». И лучше с врачом-мужчиной, чем с женщиной. Ко­гда дети маленькие, матери любят консультировать­ся с докторами-женщинами. И все равно продолжают ходить к тому же врачу, когда дети стали подростка­ми. Это хорошо для девочек и очень плохо для маль­чиков.

Юные очень недоверчиво относятся к взрослым, которые на них «давят». Образ доктора тоже связан с подавлением. Это продолжение страха перед жан­дармом и сказочным страшилищем. Сколько себя помнят, дети только и слышат: «Придет доктор, сде­лает тебе укол» или «Если не будешь спать, доктор даст тебе микстуру» (подразумевается: с тобой распра­вится). Доктор — это дяденька или тетенька, надева­ющие «таблеточную» смирительную рубашку.

Ни одно юное существо не может преодолеть рифы отрочества, не за­думавшись о смерти, ибо оно долж­но умереть относительно своего дет­ства — смерть представляется ему в метафорической форме суицида.

Лекарства всегда связаны с риском суицида, по­тому что с того момента, как врачи об этом загово­рили, все кончено. Чем больше ему дают таблеток, тем скорее молодой человек может прийти к мысли о самоубийстве — таблетки ведь могут кончиться... Врач не воздействует словами, а обращается к та­блеткам — торможению фантазмов, как будто эти видения у подростков — уже действия. А это может быть еще опаснее для подростка, потому что фарма­кологические предписания драматизируют ситуа­цию. Пусть ему скажут: «Сейчас у тебя самый плохой период в жизни. Ты не был бы подростком, если бы не думал о самоубийстве». И это так: ни одно юное существо не может преодолеть рифы отрочества, не задумавшись о смерти, ибо оно должно умереть от­носительно своего детства — смерть представляется ему в метафорической форме суицида. И тогда под­росток нуждается в ком-то, кто помог бы ему пере­жить это видение, кто дал бы ему возможность вы­плеснуть его наружу, «социализировать». «Если ты не признаешься в этом, ты не сможешь пройти эту стадию». Необходимо думать о физической смерти, чтобы перейти на новый уровень, вот чего он дей­ствительно хочет, речь идет не о теле, а о сердце и душе, но подросток об этом не знает. Ему необходимо поговорить об этом со взрослым, который не боится разговаривать с ним о смерти.

Дать лекарство, которое помешает молодому чело­веку думать об этом, — значит драматизировать ситу­ацию, будто тот, кто прописывает это лекарство, боит­ся стать сообщником вероятного самоубийства моло­дого человека. Смерть во всех ее измерениях рождает жизнь. Недаром в пруд запускают хищников — чтобы могли жить карпы и уклейки. Сколько людей живут за счет индустрии смерти! Это очень важно — гово­рить о смерти.

Работать с подростками — значит помогать им пережить идею смерти с некоторым риском неблаго­приятного исхода. Если он вероятен, тут уже может помочь психоаналитик.

Каков тот взрослый, который может поддержи­вать диалог с подростком в трудный период его жиз­ни, — не лучше ли, если это будет человек немолодой, в возрасте дедушки? Человек, который старше учи­телей и родителей, у которого более естественные отношения с подростком. Меньше тревоги, больше заинтересованности?..

Множество подростков, преодолевших этот период, говорили, что понимал их в это время кто-то очень не­молодой. Как они бывают потрясены смертью дедушки или бабушки! «Он (или она) был(а) единственный(ая), кто меня понимал(а)!», «С бабушкой было проще». Или совсем коротко: «Дедушка был что надо».

Лекарства для молодых — тяжелый прессинг. «Мерзость». «Это ничего не дает».

Такое отталкивание легко объяснимо. Они пре­красно знают, что лечить надо не тело. Происходит мутация, процесс адаптации к новому мышлению.

Лекарства ориентированы на тело: побольше же­леза, магнезии, лития. Молодые чувствуют, что хими­ческие реакции ничего не решают и, по сути, ничему помочь не могут.

Слово, которое нужно иметь в виду: линька, мута­ция — это естественное состояние болезни. Во время линьки нельзя, чтобы все было хорошо. Ситуация нестабильная, и о ней трудно говорить. Линька не может происходить без риска и ломки. Так что нуж­но понимать отказ подростков принимать предпи­санные лекарства: если есть шанс быть немножко больным — это лучше, чем не быть вообще. Они да­же довольны, что немножко больны физически, по­тому что тогда они снова становятся как все люди. В период мутации они чувствуют себя отверженны­ми. Опыт других ничему не служит. Смерть другого человека не научит вас умирать, рождение другого не поможет вам родиться. По сути, подростки хотят вылезти из этого сами, без постоянного присутствия кого-то рядом.

Напротив, состояние мутации ставит их в еще большую зависимость от других. И правда, очень жаль, что у подростков не существует другой возмож­ности жить где-нибудь еще, кроме своей семьи.

Африканцы, масаи например, это хорошо пони­мали, потому что устраивали за пределами дерев­ни лагерь для подростков, для мальчиков (будущих воинов) и девочек вместе.

Самостоятельности детей в латентный период и в подростковый период мутации мешает трево­га взрослых. И больше всего та, которая обуревала в этом возрасте самого взрослого, так как он бывает убежден, что ребенок в свою очередь переживает то же самое, и взрослый передает подростку «неспособ­ность», «мучительное состояние».

Девочки более озабочены угрями, чем мальчики.

Чистота кожи выражает у детей их непроговорен­ное состояние. Экзема может означать желание пере­мен. Шелушение кожи и неприятие чего-либо означа­ют недостаток чего-то необходимого. Астения может проявиться у ребенка, которого покинула мать, и он перестал ощущать ее запах. У подростковых угрей примерно та же природа. Мне знаком такой случай: мальчик по имени Жан-Пьер в тринадцать лет на­ходился в той стадии пубертатного периода, которая соответствует одиннадцати годам, — мутации голоса не было, волосяной покров не проявлялся. Он гово­рил мне: «Не понимаю, почему я высокий блондин, а отец у меня маленький брюнет, и мать тоже». На одном из сеансов психотерапии он мне заявил: «...Ко­гда я был маленький, я не был ребенком. Сначала я был собакой». — «Как это, собакой? Собака никогда не смогла бы превратиться в человека. Вы наверняка были маленьким человеком, детенышем человече­ского рода». Он помнил, что его принесли в корзине. «Я был собакой. Доказательства? От тепла моего тела растаяла пачка масла, которая была у меня в корзин­ке». Я встретилась с его отцом. Он и его жена усы­новили мальчика, когда ему было четыре года. Они жили в Париже. Летом, чтобы ребенок подышал све­жим воздухом, родители оставили его у своих друзей, у которых была ферма. Обратно его отправили, как комнатного пуделя, в корзине. Приемные родители так и не решились открыть ему тайну происхожде­ния. Боялись «потерять лицо». С того момента, когда это перестало быть тайной и отец все рассказал Жан-Пьеру, у него часто стали появляться угри. Жан-Пьер спросил меня, может ли он поговорить об этом со сво­ей приемной матерью. «Она должна это знать».

Эта женщина ответила так: «Смотри, я могу пока­зать тебе мое платье для беременности, твои первые башмачки...»

Жан-Пьер пересказал мне эту сцену и заключил: «Она все еще думает, что я ее ребенок!»

Угри прошли через несколько недель. Сменил ко­жу, хотя рисковал потерять лицо, как его родители. Собака не пойдет на такой риск.

Каждый второй подросток страдает бессонницей.

Если подросток чем-нибудь занимается, когда не спит, что-то делает ночью, это уже не бессонница. Мало кто это понимает. Но это нормально — жела­ние жить в контрритме именно в этом возрасте. Им хочется жить по ночам. Есть множество радиостан­ций, которые работают по ночам. Взрослые драмати­зируют это, вместо того чтобы использовать. «Слушай музыку в наушниках». Непосредственная информа­ция может помочь молодому человеку, который слу­шает передачи. Мальчик звонит из своей комнаты на студию и говорит по телефону о своих проблемах. Это запоздалые подростки, которые обычно остают­ся таковыми до двадцати — двадцати одного года. Молодые люди постподросткового возраста, которые сидят дома, кажутся родителям апатичными или не­понятными.

Если подросток чем-нибудь зани­мается, когда не спит, что-то делает ночью, это уже не бессонница. Это нормально — желание жить в контр­ритме именно в этом возрасте. Им хочется жить по ночам.

Юный горожанин с наушниками совершает иное путешествие, нежели тот, кто колесил раньше по до­рогам. Он сидит на месте и получает информацию об опыте других. Но это ничего. Это как раз может быть полезно, если его увлечение достаточно сильно. Что­бы воспринимать, нужно этого хотеть, если желания нет, тогда это потерянные годы. Можно надеяться, что желание пробудится. Если же желание пассив-но, нет причин, по которым родители, которые хотят видеть рядом только активных людей, удерживали бы подростка рядом с собой. Когда семья многочис­ленна, нежелательно, чтобы в ней росли юноша или девушка, у которых патогенный подростковый период имеет депрессивную тенденцию. Надо быть осторож­ным с движением в обратном направлении, с регрес­сивным развитием.

Отрочество — период преобразований, которые де­лают человека хрупким и ранимым. Пассивность сло­весная не есть пассивность желаний. Как избежать домашней тюрьмы?

Отрочество — период преобразова­ний, которые делают человека хруп­ким и ранимым.

Защитники семейных прав не думают о праве каж­дого индивида выйти из семьи. Очень часто в ней ца­рит запретительная, давящая атмосфера.

Следовало бы настаивать на роли семьи в ран­нем, детском возрасте и пошире открыть двери дома в период отрочества — период, когда родители бо­лее, чем все другие, бессильны помочь ребенку его пережить.

Подростки с патологией, запаздывающие в разви­тии, вырастают в семьях, где нет никаких обществен­ных контактов, где живут, замкнувшись на своих ин­тересах. Если у взрослых есть круг друзей, товарищей, подростки не задерживаются на пассивной или агрес­сивной позиции. Невозможность уйти из семьи пре­вращает молодого человека в мацерированный плод: семья взрывается, словно мать, которую разрывает изнутри ее дитя. Это происходит в семьях, помешанных на семейственности, где нет радости внешнего со­циального общения, того, что подталкивает ребенка заниматься спортом, интересоваться культурной жиз­нью и т. д.

Выходом для чувств ребенка являются секты. Их упрекают в том, что они похищают девочек, стра­дающих анорексией [Анорексия — болезненное отсутствие аппетита, неспособность чело­века поглощать пищу. — Примеч. ред.]. Но не добровольный ли это кид­неппинг?

Зависимость юного существа от какой-нибудь сек­ты в меньшей степени восходит к влиянию группы и в большей — к преступной опеке взрослого, который подменил собой родителей. Не существует ни одной «поглощающей» секты, где бы не правил «людоед», Господин, который играет подавляющую роль. Ко­гда родители обнаруживают след своего ребенка, они уже ничего не могут поделать. Ребенок оттал­кивает семью, замыкается в секте. Он ведет себя как фанатик.

Юные лицеисты говорят, что никак не предохра­няются от СПИДа.

Эротические отношения у них часто ограничива­ются прикосновениями, и они не знают разделенного Коитуса. Возможно также, что они согласны пойти на риск.

Позиция медиков, сталкивающихся с анорексией, cуицидными тенденциями, наркотиками, очевидно, зависит от уровня их знаний, но эволюция общества должна обратить взгляд медиков на патологию отрочества или невозможность адаптации под­ростков в отношениях «врач — больной».

Нет никакой эволюции на уровне самих меди­ков. В каждой больнице есть психиатры-ассистенты, фельдшеры, дипломированные медсестры, но врач присутствует лично лишь тогда, когда есть угроза физическому состоянию. В тех случаях, когда воз­можно самоубийство, речь идет лишь о сохранении жизни. Желание же покончить с собой и глубинные причины, причины подсознательные, которые под­толкнули подростка к этому смертельному шагу, вы­ражают, на свой лад, необходимость умирания дет­ства. Это интерпретируется как попытка самоубий­ства, потому что не может же он сказать: «Помогите, я хочу родиться. Но для того чтобы родиться, я дол­жен умереть». Жизнь и смерть неразрывно связаны между собой. «Я не знаю, как мне родиться среди то­го, что я вижу вокруг».

Педиатры, практикующие в больницах, тоже не эволюционируют?

Нет, и более того — они обвиняют родителей. Счи­тается, что это очень правильно — вторгаться в се­мейную среду подростка.

Или удалить его от родителей, которые с ним плохо обращаются. Изолируют ребенка от его близких, как будто он в опасности. Это обратное тому, что нужно, поскольку в этом возрасте подросток сам ищет центр своих интересов где-то во внешней жизни и сам стремится покинуть семью. Они должны отделяться от семьи по мере того, как смогут отвечать за себя сами, а не потому, что в административном поряд­ке им навязали защиту. Или детей отделяют от ро­дителей для того, чтобы удовлетворить самих ро­дителей, поскольку раз дети больны, то должны быть помещены в психиатрическую лечебницу, а на самом деле их нужно вводить в жизнь. Но таких мест, где можно было бы жить вне семьи, нет. Их не создали.

Медики получают хорошее образование, но очень редко хорошее воспитание. Те, у которых есть шанс получить такое воспитание, — это люди, которыми руководит сильная личность, человек, вкладываю­щий душу в воспитание своих учеников, который по­казывает на личном примере, как нужно относиться к больным. Студент медицинского факультета полу­чает деонтологическую информацию (не брать боль­ного своего коллеги, никогда не говорить ему о кол­леге ничего плохого, даже если пациент жалуется). Практикующие врачи не соблюдают этого правила. Слишком охотно самоутверждаются за счет своего предшественника. Говорить плохо о враче так же не­хорошо, как говорить плохо о родителях, не разобрав­шись в том, что произошло. В причинах, которые вы­звали раздражение родителей, в сути той цепной ре­акции, которая привела к драматизации обстановки. Например, отец, который начинает пить, потому что у него невозможный ребенок, и который пьет, чтобы не бить этого ребенка. В результате когда выпьет, то и начинает бить.

Дети, которых с рождения отделили от родите­лей, — самые страшные подстрекатели. Они по­вторяют агрессию, которая имела место в момент их отделения от родителей. Они бредут по пустыне в поисках воспоминания об этой «разбитой» любви. Мать, лишенная ребенка, которая не переживает ежедневного опыта общения со своим ребенком, впа­дает в тревожное состояние из-за малейшего препят­ствия и чувствует, что она плохая мать. Напряжение растет день ото дня. Если имеет место плохое обра­щение с ребенком, медики идут в полицию.

Что посоветовать матерям и отцам, когда те говорят о страхе перед своими сыновьями, которые им угрожают? Страхе физическом.

Только одно. Сказать правду: «Я больше не на вы­соте. Я боюсь тебя. Ты хочешь, чтобы я как-то ответил на это... Хочешь, чтобы отец был сильнее тебя... Это в прошлом. Ты больше не сможешь найти здесь по­мощь».

Что касается анорексии, кажется, лечение не ме­няется на протяжении десятилетий?

Мысль, которая появилась в результате распро­странения психоанализа, начинает утверждаться: ищут подсознательное желание.

Известно, что отказ от пищи не направлен на мать, как ошибочно полагают, или на отца. Причины глуб­же. Связь с матерью есть, но не обязательно с мате­рью реальной. Возможно, в пациентке просыпается период отрочества самой матери. Мне известен слу­чай «откармливания» одной юной особы, страдающей анорексией. За ней наблюдали, уверяли, что рвать ее не будет, тем не менее она не могла проглотить ни крошки. После полутора месяцев неудач ее отвели на консультацию к психоаналитику. Предпочтительнее было бы, если молодая девушка пошла бы в другую консультацию, а не в ту, которая есть у нее на работе. Но очень трудно бывает убедить в этом начальника. Все, что происходит у психиатра, не должно быть из­вестно тем, кто лечит недуги телесные. В своем же­лании властвовать над всем начальник хочет, чтобы от его внимания ничего не ускользало. За больным, который ходит в другую консультацию, к другому спе­циалисту, не может быть установлен такой тщатель­ный надзор, как за тем, кто ходит на консультации у себя в больнице.

Педиатры пронаблюдали за внешним поведением. Получили результаты тестирования, но не обреме­нили себя детальным изучением предмета. Психо­анализ нельзя смешивать ни с психиатрией, ни с пси­хологией. Именно психологи в своей работе с челове­ком общественным могут подготовить его к контакту с кем-то, кто будет интересоваться не его поведением, а его страданием, и выяснять в совместной работе, к чему оно восходит, и не касаться при этом епархии тех специалистов, которые занимаются физическим состоянием, телом или нынешним психическим со­стоянием.

Если молодой человек заявляет психоаналитику: «Сейчас вернусь и подожгу свою халупу», психоана­литик, достойный называться таковым, должен ска­зать только: «Когда тебе пришло в голову, что един­ственный выход из положения — поджог?» Нельзя говорить: «Внимание, поджигатель!» Это может за­ставить вашего пациента перенести свои желания из Мира воображаемого в реальный. И такая работа не принесет результатов.

К несчастью, кажется, все психоаналитики ми­ра попадают в ловушку опекунства, вместо того что­бы предоставить это воспитателям. Жаль, что они не могут ясно сказать: «Я буду принимать такого-то два раза в неделю, если он сам этого хочет. Вот и все. Что я попытаюсь сделать? Установить происхожде­ние сегодняшнего желания (или нежелания), которое гложет моего юного собеседника».

Показанием должно быть мучительное состояние молодого человека, который согласился пойти по­говорить с кем-то о своем нездоровье. Я занималась одной маленькой девятилетней девочкой, у которой были порочные наклонности: она клала свои какаш­ки в коробку из-под торта, писала в суп старого сле­пого садовника, который жил в беседке в глубине парка, принадлежавшего ее дедушке и бабушке. Она устраивала ему пакости, подкладывая человеческие экскременты.

Когда она рисовала, то искажала форму: мяч рисо­вала в виде черты, палки, окружности.

Она была похожа на маленькую старушку с сухой кожей, колючим взглядом. Она сквернословила и оскорбляла окружающих. Будто одержимая или, ско­рее, не сдерживаемая самоконтролем.

Вместе с ней мне удалось восстановить ход событий. Ей было полтора года, когда появилась гувернантка, истязавшая ее. Это была ее первая установка. Изна­силованная своим отцом, она сделала окончательные выводы.

Быть садисткой для этой маленькой девочки иден­тифицировалось с тем, чтобы быть «матерью», чей об­раз она носила в себе. Молодая бонна терроризирова­ла ребенка: оставаясь с ней наедине, она гонялась за ней с кочергой. Из-за переноса [Перенос, трансфер — в психоанализе означает процесс, посредством которого бессознательные желания переходят на те или иные объекты в рамках определенного типа отношений, установившихся с этими объектами. См.: Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь... С. 531— 540. — Примеч. ред. ] малышка полюбила меня. За год она научилась читать и писать. Субли­мация желания совершилась. Ее розовое личико со­вершенно изменило выражение.

Не прибегает ли психоаналитик к контрпоказа­телям, в период отрочества?

Первые психоаналитики, включая Фрейда, на­ходились во власти ложной идеи: психоанализу мо­гут подвергаться только те, кто говорит. Отрочество же — это период, когда человек переживает второе рождение. У молодого человека еще нет слов, чтобы высказаться. Но можно прекрасно работать на уров­не общения подсознания, даже если никто ничего не говорит.

Отрочество же — это период, когда человек переживает второе рожде­ние. У молодого человека еще нет слов, чтобы высказаться.

Когда я начинала работать психоаналитиком, под­ростками отдельно не занимались — либо детьми, ли­бо взрослыми.

В нынешнее время появилась тенденция окружать подростка излишним вниманием психиатров. Моло­дые люди приходят, чтобы поговорить, но они не мо­гут себя выразить. Им кажется, что они говорят, хотя и не раскрывают рта, они уходят, довольные, после сеанса. Надо, чтобы и врач поддерживал эту тишину, тогда установятся нужные отношения.

«Вам было хорошо на сеансе?» — «О, да!» — «У вас такое чувство, как будто вы сказали то, что хотели сказать?» — «Да». Хотя они ничего не сказали. Они еще более немы, чем те дети, которые говорят о чем угодно, только не о том, что их волнует.

Слова перестают что-либо значить и не могут вы­разить прожитые годы. Во время отрочества музы­канты изобретают новую музыку, а поэты — поэзию, в которой слова играют другую роль, так же как и в обычной речи.

Благоприятным моментом являются отношения с кем-то, кто надежен, точен и принимает вас таким. какой вы есть, не осуждая.

Сеансы с подростками порой обманывают надежды психоаналитика. Многим кажется, что субъект в ходе сеанса не идет на психоанализ, так как ничего не го­ворит.

Во время мутации подросток должен онеметь с того момента, как захочет рассказать о том, что чувствует, потому что слова сразу изменят свой смысл. Ребенок эдипова возраста сочиняет и рассказывает, используя поэзию слов и метафору рисунка. Он говорит, расска­зывает, поток неиссякаем. Подросток верит, что своим молчанием он сказал много. Психоаналитик, которым не боится молчания, который умеет его выдержать, — самый лучший собеседник для такого подростка. Тем не менее в конце этого столетия, кажется, дух пси­хиатрии одерживает верх над начатками психоана­лиза, который, однако, более пригоден для защиты ребенка.

Психотерапия, которой занимается психоана­литик, предоставляет больше возможностей помо­щи во время периода подростковой мутации, когда молодой человек с трудом преодолевает трудности пути.

Ребенок, рожденный от матери-подростка и по­кинутый в двухлетнем возрасте.

Психиатры напрасно видят в этом абсолютное зло, катастрофу для ребенка. Они предпочитают, чтобы будущая мать сделала аборт, и считают, что она вино­вата, если она доходила до срока родов и оставила ро­дившегося ребенка. Если сказать ему правду, не до­жидаясь, когда наступит латентность или пубертат, ребенок прекрасно может выкарабкаться сам, потому что он единственный, кто отвечал за свое желание ро­диться.

Условия, в которых оказывается мать-подросток и где она должна воспитывать ребенка, мало пригод­ны для его развития: специальное учреждение, куда ее помещают, оказывает расслабляющее воздействие прежде всего на нее, за ней самой еще надо смотреть и за нее надо нести ответственность. Она не может работать, доверив ребенка няне, и обеспечить его.

Так, может быть, освободить ее и ввести в актив­ную жизнь таким образом, чтобы она могла достойно жить вместе со своим ребенком хотя бы первый год его жизни? Общение в первые десять — двенадцать месяцев имеет важнейшее значение.

Когда я была молодым врачом, психиатрическая больница была тюрьмой для детей, которые там содержались. Все они сидели взаперти, каждый в сво­ей палате... Существовала система автоматического закрывания дверей, которая действовала на двад­цать дверей одновременно. Подвижные двери, кото­рые закрывались одновременно, как двери вагона поезда, с шести часов вечера до шести часов утра. И до следующего утра ребенок оставался один на один с собой, в маленькой клетке, где были только кровать и тумбочка.

Практическая психиатрия была так же репрессив­на, как та, которую применяли к малолетним пре­ступникам. Специалист должен был пробудить чув­ство ответственности. Он говорил подростку: «Как ты огорчаешь свою мать!» Мальчик слушал этого чело­века как отца, наставляющего его на путь истинный. Если никакого продвижения не было, психиатр пи­сал в медицинской карте ребенка: «Неисправим». Это слово звучало как вердикт. Оно означало: «Годен для исправительного дома».

Ребенок считался «неисправимым», потому что он не плакал. Заплачь он, закричи, зарыдай, тогда бы сказали: «Надо еще подержать его с недельку...» или «Нужно продолжать психотерапию, потом можно от­править его домой с предписанием интенсивного нас блюдения в ближайшем специальном учреждении». Но если он не плакал, значит, его нужно было куда-то определять.

Персонал не обучали и не готовили для приема подростков. Я вспоминаю одну мать, которая приехала навестить своего ребенка, содержащегося в одной из этих допотопных «больниц». Она приехала с тер­мосом кофе, привезла горячим, чтобы дать сынишке. И ждала его со своим термосом. В комнате для консультаций мать хотела налить ребенку чашку кофе. И тут я услышала, как медицинские сестры стали насмехаться: «Нет, нет, ты посмотри на нее, она то­же слабоумная», а потом, после свидания, они шипе­ли на ребенка: «Это ничто по сравнению с тем, какое огорчение ты принес своей матери!»

Времена меняются. Все-таки открыта специаль­ная психиатрическая больница для подростков...

Да, больницы изменились, как и психиатрические клиники для взрослых. Пациентов больше не привя­зывают. Конечно, больница закрывается на ночь. Но в течение дня идет непрерывное проветривание. Есть приходящие воспитатели, есть психологи, которые по крайней мере раз в неделю проводят с пациентами личную беседу и связаны профессиональной тайной. Есть также специалисты по психомоторике и разви­тию речи, не считая обычной психотерапии и профес­сиональной ориентации. И потом, есть добровольцы, обучающие по школьной программе, или психологи­стажеры, хотя нельзя сказать, чтобы то и другое было бы очень эффективно... Однако целый день ребенок общается с разными людьми. Он не выходит из больницы, когда находится там на лечении. Но, будучи все время чем-то занят, он не обречен на безделье взаперти, как раньше.

Сейчас отдают себе отчет в том, что тем, кто находится в депрессивном состоянии, вмешатель­ство психиатра может быть противопоказано, ибо при этом есть риск разрушить и без того хрупкую базу.

Все зависит от избранной методы. Когда, напри­мер, речь идет о психодрамах [Психодрама — одна из классических форм психотерапии XX века, созданная австрийским психиатром Дж. Л. Морено, эмигрировавшим в 1925 г. в США. — Примеч. ред. ], где больные должны играть какую-то роль, это совсем не действует разру­шительно. А вот когда подросток оказывается один на один с психиатром в пассивной позиции, тогда риск есть.

Психиатры, как и все, подвержены неврозам, и в такой же степени. Они становятся «психами», по­тому что общество ждет от них репрессивного отно­шения к маргиналам. Возможно, они даже страдали в детстве от какой-нибудь «маргинальной» супруже­ской пары. Они «касаются» психоанализа в силу про­фессионального интереса, но, увы, свой собственный не доводят до конца. Они так и остаются между двумя стульями...

Не изменилась ли сегодня подготовка психиа­тров?

Нельзя принуждать психиатров заниматься ана­лизом.

Посмотрите только на места заключения, которые все были заражены педерастией, и лучшие детские психиатры тоже становились там педерастами. У них к тому же есть рабы-дети (выступающие в роли учи­телей этих врачей), которые помогают лучше понять мир ребенка. Сами же психиатры тоже достаточно неустойчивы, потому что ими манипулируют дети-правонарушители. Как только такого правонарушите­ля застают врасплох, свободным от игры его желаний, он тут же начинает играть комедию, чтобы не под­даться отцу, которого для него представляет полицей­ский.

Подростков, которые совершили изнасилование, оставляют на свободе, потому что это не убийство.

Трое мальчиков тринадцати-четырнадцати лет регулярно насиловали свою одноклассницу трина­дцати лет: в течение нескольких месяцев, дважды в неделю, когда она выходила из класса, они принуж­дали ее подчиниться насилию в подвале школы. Ка­ким может быть будущее этих мальчиков? Какова может быть позиция судьи? Как объяснить такую ситуацию с точки зрения психоанализа?

Их нельзя рассматривать как «представителей ро­да человеческого». У них отсутствуют ограничители: они могут напасть, изнасиловать, убить. Они испы­тывают половое желание и идут у него на поводу, по­тому что для них нет предела, ограничения. Они не в состоянии усвоить, что другой человек, одного с ни­ми пола или другого, обладает таким же человече­ским достоинством. Это дети, у которых отсутствует чувство собственного достоинства. Они лишены твер­дой структуры.