В. 3. Панфилов 4 page

Из вышесказанного вытекают также определенные выводы в плане исследования закономерностей развития языка. Так, например, очевидно, что всякие попытки объ­явить особенности языков современных первобытных на­родов или пережитки в языках более цивилизованных на­родов непосредственно результатом того, что некогда язык выражал только чувственно наглядное содержание,

не могут быть признаны состоятельными. Очевидно, что на язык и законы его функционирования и развития непо­средственное влияние оказывает только абстрактное и обобщенное содержание мышления, но не его чувственно-образное содержание.

Итак, язык (элементы языка) возникает вместе с воз­никновением абстрактного и обобщенного мышления (его элементов), как условие его существования и средство его осуществления. В связи с этим далее возникает вопрос, будет ли правильным считать, что в качестве опоры для абстрактного и обобщенного мышления может выступать только звуковой язык. Как известно, в работе И. В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» вы­двигается положение о том, что «звуковой язык или язык слов был всегда единственным языком человеческого об­щества, способным служить полноценным средством об­щения людей» '. В этой работе утверждается далее, что, поскольку глухонемые не обладают звуковым языком, их мысли, которые тоже имеют обобщенный и абстрактный характер, как и мысли нормального человека, «возникают и могут существовать лишь на базе тех образов, восприя­тии, представлений, которые складываются у них в быту о предметах внешнего мира и их отношениях между собой благодаря чувствам зрения, осязания, вкуса, обоняния» ².

Таким образом, в работе И. В. Сталина утверждается, что: 1) звуковой язык является единственно возможной материальной опорой для абстрактной и обобщенной мысли; 2) поскольку глухонемые лишены звукового язы­ка, их абстрактная и обобщенная мысль опирается на об­разы восприятия и представления.

Разберем эти положения. Известно, что глухонемые имеют язык, но не звуковой, не язык слов, как нор­мальные люди, а ручной язык, язык жестов. Однако И. В. Сталин считает, что язык жестов, ручной язык — «это, собственно, не язык, и даже не суррогат языка, мо­гущий так или'иначе заменить звуковой язык, а вспомо­гательное средство с крайне ограниченными средствами, которым пользуется иногда человек для подчеркивания тех или иных моментов в его речи» ³.

¹ И. В. Сталин, Марксизм и вопросы языкознания, Госполит­издат, 1955, стр. 46.

² Там же, стр. 47.

⁸ Там же, стр. 46—47.

Конечно, не приходится сомневаться в преимуще­ствах звукового языка как средства общения перед руч­ным языком; этот довод, который подтверждается уже са­мим фактом существования звукового языка как средства общения у всех народов мира, уже неоднократно исполь­зовался для доказательства положения о звуковом языке, как первоначальной форме языка вообще. Однако тем не менее остается фактом, что у глухонемых язык жестов выполняет такую же функцию, как звуковой язык у нор­мальных людей. Известно также, что у многих первобыт­ных народов, которые имеют звуковой язык, наряду с этим в некоторые периоды их жизни или в определен­ных условиях он заменяется ручным языком.

Таким образом, язык жестов, ручной язык практиче­ски может выполнять и выполняет в определенных усло­виях те же функции, что и звуковой язык.

Рассматривая этот вопрос с точки зрения учения И. П. Павлова о языке как функции второй сигнальной системы, важно отметить, что, по учению И. П. Павлова, сигналами сигналов у нормальных людей являются не только звуковые раздражения, возникающие при воздей­ствии на органы слуха человека слов, произносимых дру­гим человеком, но и кинэстезические раздражения, иду­щие в кору головного мозга от функционирующих органов речи говорящего, а также зрительные раздражения, воз­никающие при чтении написанных или напечатанных слов. Понятно, что последнего рода сигналы сигналов как функ­ция второй сигнальной системы стали выступать относи­тельно недавно, в связи с возникновением письменности.

Очевидно, что с точки зрения характера механизма второй сигнальной системы в качестве сигнала сигналов могут функционировать и другого рода раздражители. Именно с этим мы имеем дело у глухонемых, у которых сигналами сигналов являются кинэстезические раздраже­ния, идущие от мускулатуры рук и прежде всего пальцев, функционирующих при общении глухонемых друг с дру­гом, а также зрительные раздражения, возникающие при восприятии ручных жестов, при чтении.

Таким образом, материальной опорой для абстракт­ного и обобщенного мышления, средством его осуществле­ния и существования могут быть сигналы сигналов, свя­занные не только со звуковой речью, с языком слов,

слышимых или видимых при чтении, но и с ручным языком, языком жестов.

Возникает вопрос, почему же тем не менее у нормаль­ных людей средством осуществления и существования аб­страктного и обобщенного мышления является звуковой язык, а не ручной или какой-либо другой язык? Это объ­ясняется прежде всего тем, что звуковой язык является наиболее удобным средством общения и наиболее гибким и отдифференцированным средством осуществления абст­рактного и обобщенного мышления (не говоря уже о том, что руки заняты в процессе труда), но не ввиду прин­ципиальной невозможности использования в этих функ­циях каких-либо других форм языка.

Идеалисты — языковеды и философы,— утверждая, что мышление может происходить без помощи языка, что язык есть лишь средство выражения мыслей человека, сло­жившихся без помощи языка, в целях его сообщения собе­седнику, обычно указывают, что в чистом виде, без помощи языка, мышление происходит, когда человек думает про себя. Более того, многие из них противопоставляют мыш­ление и язык, рассматривая последний лишь как что-то внешнее по отношению к мышлению.

Эта точка зрения в ее крайнем виде выражена в из­вестном афоризме Шопенгауэра, который писал, что мысли умирают в ту минуту, когда они воплощаются в слова. А. Бергсон писал, что живая мысль несоизмерима с языком, что слова мешают схватыванию истинного смыс­ла понятия.

Противопоставление языка и мышления, полный отрыв языка от мышления положен в основу одного из направлений современного буржуазного языкознания — американского структурализма, или лингвистического ме­ханицизма, возглавляемого Л. Блумфильдом. Поскольку, по мнению Блумфильда, по речи говорящего мы не. мо­жем судить о том, какие психические процессы происхо­дят в это время в его мозгу, и единственно реальным, объ­ективно наблюдаемым фактом в процессе речи является только сама речевая деятельность, которая должна рас­сматриваться лишь как одна из многих форм двигатель­ной активности человека (например, наряду с ходьбой,

движениями рук и т. п.), постольку единственным объек­том для языковеда при изучении языка являются его фор­мы, которые нам ничего не могут сказать о выражаемых ими значениях.

Несостоятельность такого рода теорий, противопостав­ляющих и.отрывающих язык от мышления, вполне оче­видна, ибо, как показано выше, язык возникает вместе с возникновением абстрактного и обобщенного мышления как средство его осуществления и существования.

Попытки идеалистического истолкования взаимоотно­шения языка и мышления в современном буржуазном | языкознании идут и по другой линии. Следуя в этом во-| просе за тем направлением философского идеализма, ко-|торое пытается объявить лишенным всякого основания | противопоставление материи и духа, а затем так или иначе сводит материальное к идеальному, психическому, многие современные буржуазные языковеды объявляют психиче­ским как те значения, которые связываются с теми или иными материальными языковыми формами, так и сами эти формы. Таким образом, эти языковеды пытаются до­казать, что мышление, сознание является первичным и что оно якобы не зависит от «грубой» материи.

Эта точка зрения в наиболее общей форме сформули­рована основоположником европейского структурализма Ф. Соссюром, который определял язык как систему знаков, оба элемента которой (значение и форма) «в равной мере психичны». Выдвигая это положение, Ф. Соссюр исходит из явно идеалистической предпосылки о том, что не объ­ект создает точку зрения, а точка зрения создает объект той или иной науки ¹. Анализируя в соответствии с этим круговорот речевой деятельности и обнаруживая разно­родность его составляющих компонентов (психическая и физиологическая часть у говорящего индивида, физиче­ская часть — вибрация звуков, идущих ото рта к уху, и т. д.), Соссюр полагает, что к языку могут быть отне­сены только те ассоциации, которые есть в мозгу между смыслом и акустическими образами слов, т. е. так назы­ваемую внутреннюю речь, которой противопоставляется внешняя речевая деятельность индивида, как область, не имеющая никакого отношения к предмету языкознания ².

¹ См. Ф. де Соссюр, Курс общей лингвистики, Соцэкгиз, М. 1933,:тр. 33.

' См. там же, стр. 34—39.

Только при -таком расчленении речевой деятельности, по мнению Соссюра, может быть удовлетворено то основное требование, которое должно быть предъявлено к объекту науки,—требование однородности объекта изучения'. Вся совокупность речевой деятельности, по мнению Сос­сюра, в силу своей разнородности непознаваема ². Здесь же источник требования Соссюра изучать язык только «в. себе и для себя», не привлекая для объяснения его фактов и явлений, относящихся к другим областям, как, например, общественные факторы.

Эти положения Соссюра не могут быть приняты со­ветским языкознанием. Язык, будучи средством осущест­вления абстрактной и обобщенной мысли, функционирует как во время мышления про себя, так и в процессе об­щения.

Совокупность актов мышления и актов общения, взя­тых в целом, не является языком. Необходимо различать явление общения и мышления от орудия общения и мыш­ления. К языку может быть отнесена только та совокуп­ность слов и грамматических средств, которые являются общими для членов всего данного коллектива и исполь­зуются ими как средство выражения мысли, но не сами мысли, которые выражаются при помощи их.

Таким образом, язык функционирует в каждой из ча­стей круговорота речевой деятельности, но не совпадает полностью ни с одной из этих частей. Только в этом смысле целесообразно различение языка (средства осу­ществления абстрактной и обобщенной мысли и средства общения) и речи как индивидуального акта мышления про себя и индивидуального акта общения.

В лингвистическом плане изгнание материи из языка Соссюром и его последователями проводится по линии де-материализации фонемы как основного явления матери­альной стороны языка. Определяя роль звуков речи в диф­ференциации значащих элементов языка, мы устанавли­ваем, что: 1) звуки речи разбиваются на ряд групп, выпол­няющих эту функцию; 2) физиологические и акустические различия звуков внутри групп не используются для этой функции. В связи с этим в языкознании и выдвигается понятие фонемы как наименьшей языковой единицы, раз-

¹ См. Ф. де Соссюр, Курс общей лингвистики, Соцэкгиз, М. 1933, стр. 39.

¹ См. там же, стр. 43.

дичающей слова и морфемы языка. С точки зрения Сос­сюра и его последователей, фонема есть лишь член противопоставления. Поэтому, например, конечные к в словах лук (овощ) и лук (луга), с их точки зрения, пред­ставляют собой две разные фонемы /сиг, так как оба эти слова противопоставляются друг другу как различные лексические единицы. Таким образом, здесь совершается полный отрыв фонемы от реальных звуков речи.

Развивая идеалистические тенденции учения Ф. Сос­сюра о языке, глава современного датского структурализ­ма Л. Ельмслев полагает, что, во-первых, языковый знак, состоящий из значения и формы его выражения, является идеальной сущностью, которая существует до акта речи, и что, во-вторых, сама объективная действительное гь яв­ляется вторичной по отношению к такому языку.

В этой крайней форме структурализм, как определен­ное направление в языкознании, смыкается с логическим позитивизмом или семантикой, которая, отрицая сущест­вование объективной действительности вне и независимо от нас, признает реально существующим лишь язык, и сводит весь вопрос об истинности наших знаний к согла­сованности предложений языка.

Для доказательства своих положений о психической природе языкового знака как единства значения и формы его выражения, о независимости процесса мышления от материальных языковых форм и о случайном характере связи мышления и внешних материальных форм его вы­ражения в акте речи идеалисты — языковеды и филосо­фы — обычно ссылаются на мышление про себя или на процесс так называемой внутренней речи. По их мнению, когда человек думает про себя, его мышление происходи г в чистом виде, не будучи связанным с материальными языковыми формами его выражения. Этим самым, утверждают они, демонстрируется первичность и незави­симость идеального, психического от грубой материи.

По вопросу о природе внутренней речи встречаются, на наш взгляд, отдельные ошибочные формулировки в ра­ботах советских языковедов. Так, например, А. И. Смир-ницкий, критикуя определение языка, данное Ф. Соссю­ром, пишет:

«...Не «внешняя», т. е. настоящая, звучащая речь, есть форма, в которой «реализуются звукопредставления», соответствующие отдельным словам, а, наоборот, «впут-

ренняя речь» есть такая форма; в которой реальные, фи­зические звучания «заменяются» их представлениями, их отображениями в сознании» *. И далее: «Итак, основной, первичной является связь значения с реальным звучанием слова, а связь значения с «звуковым образом слова» есть лишь отображение в сознании реального физического звучания слова» ².

Таким образом, точка зрения А. И. Смирницкого по вопросу о природе внутренней речи сводится к следую­щему: 1) внутренняя речь вторична по отношению к внеш­ней речи; 2) материальная языковая форма, реальное звучание слова, в процессе внутренней речи заменяется психическим представлением этого реального звучания. Иначе говоря, А. И. Смирницкий считает, что в процессе внутренней речи значение и форма его выражения пред­ставляют собой психические явления.

А. Чикобава, рассматривая соотношение языка и мыш­ления, пишет: «Мышление не равнозначно речи, но чело­веческое мышление не может обходиться без помощи речи, человеческое мышление в нормальном виде и есть речевое мышление: до воплощения в словах в сознании имеется содержание мысли, но не готовая мысль» ³.

Это положение А. Чикобавы вызывает целый ряд не­доуменных вопросов: как можно отграничить содержание мысли от готовой мысли? если готовая мысль есть содер­жание, выраженное в соответствующей логической фор­ме, то означает ли это утверждение А. Чикобавы, что содержание может существовать и вне логической формы? и т. д. Положение это ошибочно и по своему существу, ибо оно допускает, что процесс мышления на каком-то этапе происходит без помощи языка.

Нельзя согласиться и с утверждением А. И. Смирниц­кого о том, что в процессе внутренней речи мышление связано только с психологическим представлением звуча­ния слова, ибо это означает независимость мышления, пси­хического от материальных языковых форм.

Выше уже отмечалось, что с точки зрения философ­ского материализма первичность материи и вторичность духа проявляется также и в том, что мышление не может

¹ «Вопросы языкознания» № 2, 1955 г., стр. 85.

² Там же, стр. 86.

³ Л. Чикобава, Введение в языкознание, ч. I, Учпедгиз, М, 1952, стр. 29.

осуществляться и существовать вне связи с материаль­ными языковыми формами. Это положение целиком со­храняет свою силу и по отношению к процессу внутренней речи.

Как уже указывалось, с точки зрения учения И. П. Павлова о второй сигнальной системе сигналом сиг­налов являются не только те физиологические раздра­жения, которые идут в мозг от органов слуха при воз­действии на них реального звучания речи, но и те кинэ-стезические раздражения, которые идут в мозг от органов речи. Каждый из этих видов материальных физиоло­гических процессов и выступает в качестве той материаль­ной опоры, в связи с которой только и может происходить процесс мышления. При этом совершенно не обязательно, чтобы процесс мышления происходил одновременно на основе всех этих видов сигналов второй сигнальной си­стемы. Так, естественно, что в процессе внутренней речи, мышления про себя, мы не имеем раздражении, посту­пающих в мозг от органов слуха, что имеет место, когда мы слушаем собеседника. Но, как показывают экспери­ментальные исследования, процесс внутренней речи, мыш­ление про себя, опирается на кинэстезические раздраже­ния, идущие от органов речи. Оказывается, что в процессе внутренней речи соответствующие артикуляции совер­шаются органами речи в скрытом виде так, что обычно они остаются незаметными для наблюдателя и самого субъекта, но фиксируются соответствующими приборами во время опыта.

По вопросу о природе мышления про себя очень инте­ресны наблюдения И. М. Сеченова. Он писал: «Когда ребенок думает, он непременно в то же время говорит. У детей лет пяти дума выражается словами или разгово­ром шепотом, или по крайней мере движениями языка и губ. Это чрезвычайно часто (а может быть и всегда, только в различных степенях) случается и со взрослыми людьми. Я по крайней мере знаю по себе, что моя мысль очень часто сопровождается при закрытом и неподвижном рте немым разговором, т. е. движениями мышц языка в полости рта. Во всех же случаях, когда я хочу фиксиро­вать какую-нибудь мысль преимущественно перед дру­гими, то непременно вышептываю ее. Мне даже кажется,

что я никогда не думаю прямо словом, а всегда мышеч­ными ощущениями, сопровождающими мою мысль в фор­ме разговора» '.

Таким образом, процесс внутренней речи связан не только и не столько со «звуковым образом слова», т. е. с психологическим представлением звучания слова, как это утверждает А. И. Смирницкий, сколько с теми кинэ-стезическими, раздражениями, которые идут от скрыто артикулирующих органов речи. Вообще будет правиль­ным считать, что наличие кинэстезических раздражении является непременным условием процесса мышления во всех случаях, т. е. не только когда мы говорим, но и когда мы думаем про себя, читаем, слушаем говорящего ².

Но Приведенное нами высказывание А. И. См-ирниц-кого содержит правильную мысль о том, что было бы не­правильно рассматривать внутреннюю речь как нечто пер­вичное по отношению к внешней речи. Действительно, если рассматривать внутреннюю и внешнюю речь в плане их исторического соотношения, то очевидно, что первона­чальные акты мышления первобытных предков человека происходили только в плане внешней речи и только впо­следствии по мере развития и утверждения артикуляций органов речи первобытного человека возникла возмож­ность перенесения мышления в план внутренней речи. В частности, для такого предположения дают основания наблюдения над развитием детской речи, а именно: то обстоятельство, что, как отмечает Сеченов, внутренняя речь детей, их мышление про себя до определенного воз­раста происходит на основе активных, внешне выражен­ных артикуляций органов речи.

¹ И. М. Сеченов, Избранные философские и психологические про­изведения, стр. 142.

² Известно, что И. П. Павлов, рассматривая физиологические ос­новы связи речи и мышления, решающую роль в этом отношении отво­дил кинэстезическим раздражениям, идущим от речедвигательного аппарата. В этой связи заслуживает также самого серьезного внимания точка зрения, согласно которой вторая сигнальная система«появилась в результате развития и усложнения процессов, происходящих в первой системе, прежде всего в связи с усложнением двигатель­ных функций и обогащением кинэстезических раздражении, идущих от руки, использующей орудие труда, а также в связи с усложнением речевых движений». (В. И. Махинько, Учение И. П. Павлова о двух сигнальных системах. Издательство Харьковского Государственного университета имени А. М. Горького,'Харьков 1954, стр. 38. (Курсив мой.—Д. П.)

т

Невозможность мышления вне материальных форм его осуществления, а вместе с этим полная несостоятельность взглядов на язык как на явление прежде всего психиче­ское в обоих своих компонентах (значении и форме его выражения) со всей очевидностью обнаруживается при па­тологических расстройствах речи. Так, например, установ­лено, что двигательные расстройства речи, т. е. наруше­ние способности к артикуляциям со стороны органов речи и потеря способности различать на слух отдельные слова, неизбежно сопровождаются разладом мыслительной дея­тельности человека.

Патологические случаи показывают, таким образом, что абстрактная и обобщенная мысль возникает и суще­ствует только постольку, поскольку имеет место ее выра­жение в материальных языковых формах, что принци­пиально невозможны такие случаи, когда абстрактное и обобщенное значение существовало бы только в связи с психологическим представлением соответствующей мате­риальной формы ее выражения.

Из положения об органической, неразрывной связи языка и мышления, абстрактной и обобщенной мысли с материальной языковой формой ее существования, было бы неправильно, однако, сделать вывод о том, что то или иное значение может осуществляться только в данной язы­ковой форме, что та или иная материальная языковая форма в своих свойствах как-то отражает связанное с ней значение и обозначаемые этим значением предметы окру­жающей действительности, а потому не может быть свя­зана с каким-либо другим значением. Знакомство с язы­ком показывает, что для такого рода выводов нет никаких оснований. В языке имеется много слов с одинаковым зву­чанием и разным значением (омонимы), с одинаковым зна­чением, но разным звучанием (синонимы), часто изме­няется значение слов при сохранении звучания в одном и том же языке и т. п.

Звучание слова само по себе ничего не может нам ска­зать о характере того значения, которое оно выражает;

в этом смысле связь между значением и материальной звуковой формой его выражения может быть названа произвольной. Очевидно, что с точки зрения учения И. П. Павлова о второй сигнальной системе такая произ­вольность сигнала сигналов — материальной звуковой формы — и создает возможность обобщений и отвлечении,

чего, очевидно, не могло бы быть, если бы объекты дейст­вительности сигнализировались нам такими сигналами, которые бы давали зеркальное отражение каждого из них.

Однако этот момент произвольности в связи значения и материальной формы его выражения нельзя абсолютизи­ровать и считать, как это делают некоторые представители структуралистического направления в языкознании, что этим исчерпывается природа связи значения и материаль­ной формы его выражения.

Связь значения слова и материальной формы его вы­ражения общественно обусловлена: каждое новое поколе­ние членов того или иного общества усваивает язык от предшествующего поколения, а не выдумывает новый язык как систему отличных связей значений и материальных форм их выражения.

Конечно, при жизни каждого поколения язык претерпе­вает те или иные изменения, однако все эти изменения обусловлены предшествующим состоянием языка и совер­шаются не по произволу отдельных лиц, а только в том случае, если они общественно необходимы. Говоря о произ­вольности связи значения и материальной формы его вы­ражения, нельзя также понимать это в том смысле, что каждая из этих сторон изменяется и развивается совер­шенно независимо от другой стороны.

Так, например, известно, что процесс развития тех или иных грамматических значений на основе лексических зна­чений тех или иных конкретных слов всегда сопровож­дается изменениями звукового облика этих слов, в резуль­тате которого они становятся более простыми по своему звуковому составу. Иначе говоря, грамматизация значе­ний сопровождается изменениями звуковой формы их вы­ражения.

Известно также, что по мере того как сложные и вооб­ще производные слова теряют свою внутреннюю форму, т. е. когда говорящие перестают осознавать производный характер этих слов, они, как правило, претерпевают изме­нения и в своем звуковом составе (усечения, выпадения звуков, ассимиляции звуков и т. п.).

Таким образом, хотя материальная форма выражения не является зеркальным отражением значения, тем не ме­нее изменения той и другой стороны, пусть даже в весьма общей форме, в какой-то мере являются коррелятив­ными.

Все эти факты обнаруживают полную несостоятель­ность точки зрения структуралистов (Ельмслева и др.), согласно которой совершенно случайным является тот факт, что значение выражается именно звуковой мате­риальной формой, что для этой цели с таким же успехом могут быть использованы другие формы выражения (све­товые сигналы, сигнализация при помощи флажков и т. д.).

Приведенные положения структуралистов не выдержи­вают критики и с точки зрения физиологических основ связи мышления и речи. Мышление во всех случаях проис­ходит в связи с материальной формой его существования (мышление про себя, мышление в процессе речи и т. д.). Этому требованию не удовлетворяют световые сигналы, сигнализация при помощи флажков и т. п., поскольку, на­пример, в процессе мышления про себя мы можем иметь только психические представления этих сигналов. Подоб­ные сигналы играют подсобную роль по отношению к зву­ковому языку. По отношению к нему, а также, возможно, и ручному языку они являются вторичными, поскольку вышеуказанному требованию удовлетворяют именно эти две формы языка.