Старший. Бет Рэвис «Через вселенную»: Астрель, Полиграфиздат; Москва, Санкт-Петербург, 2011

Бет Рэвис

Через вселенную

Через вселенную — 1

Бет Рэвис «Через вселенную»: Астрель, Полиграфиздат; Москва, Санкт-Петербург, 2011

Оригинальное название: Beth Revis «Across the Universe», 2011

ISBN: 978-5-271-35675-9, 978-5-4215-2365-9

Перевод: А.Курышева

Аннотация

Более двухсот лет назад семнадцатилетняя Эми вместе со своими родителями покинула Землю в числе специальных пассажиров на космической станции "Годспид". Погруженные в сон и замороженные в криокамерах еще на Земле, они должны проснуться после прибытия на новую планету. Но неожиданно кто-то начинает отключать замороженных пассажиров, обрекая их на смерть. Чудом избежав печальной участи, Эми оказывается одна среди незнакомых и враждебно настроенных людей в замкнутом пространстве корабля.

Бет Рэвис

Через вселенную

Эми

— Пусть мама пойдет первой, — сказал папа.

Мама хотела, чтобы первой была я. Наверное, она боялась, что, когда их закроют в контейнерах и заморозят, я просто уйду и продолжу жить как жила, вместо того чтобы покорно улечься в такой же холодный прозрачный ящик. Но папа настаивал.

— Нужно, чтобы Эми знала, как все будет. Ты иди первая, пусть она посмотрит. Я побуду с ней, пока все не закончится, и пойду последним.

— Сам иди первый, — слабо возразила мама. А я пойду в конце.

Вся проблема была в том, что нужно было раздеваться, а они оба не хотели, чтобы я видела их голыми (в общем-то и меня эта перспектива не радовала), но если уж выбирать, то пусть лучше это будет мама — в конце концов, мы с ней устроены одинаково и вообще.

Голая она казалась очень худой. Ключицы выступали еще сильнее, а кожа уже начала потихоньку становиться похожей на тонкую, влажную рисовую бумагу — такая кожа бывает у стариков. Обвисший, покрытый морщинками живот — раньше он всегда был скрыт под одеждой — придавал ей еще более слабый и беззащитный вид.

Работников лаборатории, казалось, совсем не волновала ни мамина нагота, ни наше с отцом присутствие. Они помогли ей лечь в прозрачный криоконтейнер. Он немножко напоминал гроб, вот только в гробах обычно бывают подушки, и вообще, они выглядят в сто раз уютнее. А этот контейнер куда больше походил на коробку из-под обуви.

— Холодно, — пожаловалась мама, когда ее бледная кожа коснулась дна контейнера.

— Вы не будете чувствовать, — пробормотал один из лаборантов, Эд, судя по бейджику.

Когда второй лаборант, Хасан, начал втыкать маме в руки иглы для внутривенной инъекции, я отвела взгляд. Одна трубка шла от левой руки, от сгиба локтя, вторая — от правой ладони, из крупной вены под костяшками пальцев.

— Расслабьтесь, — сказал Эд. Это был приказ, а не предложение.

Мама прикусила губу.

Жидкость в пакете не была похожа на воду — она растеклась медленно, как мед. Хасан надавил на пакет, чтобы жидкость быстрее оказалась в вене. Она была лазурного цвета, прямо как те васильки, что Джейсон подарил мне на выпускном.

Мама зашипела от боли. Эд снял с трубки у нее на сгибе локтя желтый пластмассовый зажим, и в пакет брызнула струя крови, На глазах у мамы показались слезы. Жижа из другого пакета мягко мерцала сквозь мамины вены, двигаясь вверх по руке, голубая, словно весеннее небо.

— Надо подождать, пока до сердца доберется, — сообщил Эд, бросив взгляд на нас. Папа, стиснув кулаки, неотрывно глядел на маму, Она зажмурилась, на ресницах блестели горячие слезы.

Хасан снова надавил на пакет с голубой жидкостью. С маминой прикушенной губы скатилась капелька крови.

— Это та самая штука, которая помогает замораживать, — объяснил Эд таким спокойным тоном, каким какой-нибудь пекарь мог бы объяснять, что тесто поднимается от дрожжей, — Без нее кристаллы льда, которые образуются в клетках, разрывают их. Эта штука уплотняет мембраны клеток, понимаете? И тогда лед им ничего не сделает. — Он опустил взгляд на маму. — Но конечно, пока затекает, боль адская.

Она лежала в этом ящике, с белым-белым лицом, и совсем не шевелилась, словно любое движение могло ее сломать. Она уже выглядела мертвой.

— Я хотел, чтобы ты видела, — прошептал папа. Он не смотрел на меня — его взгляд все еще был прикован к маме. Он даже не моргал.

— Зачем?

— Чтобы ты знала, на что решаешься.

Хасан выжал из пакета почти всю голубую жижу. Мамины глаза на мгновение закатились, и я подумала, что она потеряла сознание, но нет.

— Немножко осталось, — сказал Эд, взглянув на пакет с маминой кровью. Поток почти что иссяк.

В комнате раздавалось только тяжелое дыхание Хасана, который с силой выдавливал в трубку остатки жидкости. Да еще от мамы доносились едва слышные хныкающие звуки, словно пищал умирающий котенок.

В трубке, тянувшейся от ее локтя, замерцали голубые искры.

— Ладно, хорош, — приказал Эд. — Все уже попало в кровь.

Хасан вытащил иглы, и мама надтреснуто вздохнула.

Папа подвел меня ближе. Когда я посмотрела на маму, мне показалось, что я снова стою в церкви у гроба бабушки: это было год назад — мы все попрощались с ней, и мама сказала, что она теперь в лучшем мире, но на самом деле она просто умерла.

— Ну, и как оно? — спросила я.

— Не страшно, — соврала мама. Но, по крайней мере, она еще могла говорить.

— Можно до нее дотронуться? — спросила я у Эда. Он пожал плечами, и я, протянув руку, сжала пальцы ее левой руки. Они уже были ледяными. Она не ответила на пожатие.

— Можем продолжать? — спросил Эд. В руке он держал большую пипетку.

Мы с папой отступили назад, но так, чтобы маме не показалось, что мы бросили ее одну в этом ледяном гробу. Эд поднял маме веки. Пальцы у него были крупные и мозолистые и на фоне тонюсеньких, словно бумага, маминых век казались какими-то грубо обтесанными ветвями. На каждый зеленый глаз упало по капле желтой жидкости. Эд все сделал очень быстро — кап-кап, — а потом вроде как опустил ей веки и прижал. Она больше не открыла глаз.

Наверное, вид у меня был тот еще, потому что на этот раз, взглянув на меня, он прервался на секунду и успокаивающе улыбнулся.

— Это чтобы она не ослепла.

— Все в порядке, — донеслось из гроба, похожего на коробку из-под обуви, но я слышала слезы в мамином голосе, хоть глаза у нее и были запечатаны.

— Трубки, — приказал Эд, и Хасан подал ему три пластиковые трубки. — Вот что, — Эд наклонился к маминому лицу. — Мне нужно засунуть их вам в горло. Предупреждаю, будет сильно неприятно. Старайтесь делать так, будто вы их глотаете.

Мама кивнула и открыла рот. Когда Эд начал пропихивать трубки ей в горло, она подавилась и закашлялась, жестокий спазм волной прошел по всему телу — от живота до сухих потрескавшихся губ.

Я посмотрела на папу. Взгляд у него был тяжелый и застывший.

Она долго не могла успокоиться — все судорожно пыталась сглотнуть, пока мускулы горла привыкали к трубкам. Потом Эд продел их в отверстие в крышке обувного гроба, рядом с маминой головой. Хасан достал из выдвижного ящика кучу перепутанных проводов. В первую трубку он засунул пучок тонких разноцветных проводков, в другую — длинный черный кабель с маленькой коробочкой на конце, а в третью — маленький прямоугольный кусочек черной пластмассы на оптоволоконном шнуре, похожий на панель солнечной батареи. Хасан подсоединил все провода к небольшому белому ящичку, и Эд закрепил его над отверстием в крышке контейнера, который — я вдруг осознала — и вправду был всего лишь контейнером, замысловатой упаковочной коробкой.

— Прощайтесь. — Я удивленно подняла взгляд, услышав слова, сказанные неожиданно теплым тоном. Эд, отвернувшись, заносил в компьютер какие-то данные. Говорил Хасан — и он ободряюще мне кивнул.

Папе пришлось потянуть меня за руку, чтобы сдвинуть с места. Не так... не так мне хотелось бы в последний раз увидеть маму. Желтый клей в глазах, изо рта торчат трубки с проводами, вены мерцают голубым светом. Папа поцеловал ее, и она слегка улыбнулась через трубки. Я погладила ее по плечу — оно тоже было холодным. Она мне что-то пробулькала, и я наклонилась ближе. Всего три звука, даже, скорее, стона. Но я стиснула мамину руку — мне было ясно, какие три слова она пыталась протолкнуть ко мне сквозь путаницу трубок. «Я люблю тебя».

— Мамочка, — прошептала я, гладя мягкую, как бумага, кожу. С семи лет я ни разу не называла ее иначе, кроме как просто «мама».

— Ладно, хорош, — сказал Эд. Папа мягко взял меня под локоть и потянул в сторону. Я сбросила его руку. Тогда он сменил тактику и, обняв меня за плечи, крепко прижал к своей мускулистой груди. На этот раз я не сопротивлялась. Эд с Хасаном подняли трубу, похожую на больничную версию пожарного шланга, и в подобный обувной коробке гроб хлынула вода с голубыми искорками. Мама фыркнула, когда вода поднялась ей до носа.

— Просто вдыхайте, — посоветовал Эд, перекрикивая шум льющейся жидкости. — Расслабьтесь.

Скрыв мамино лицо, на поверхность вырвались пузырьки воздуха. Она затрясла головой, сопротивляясь хлынувшей в горло воде, но скоро сдалась. Жидкость накрыла ее с головой. Эд закрыл кран, и поверхность успокоилась. И мама успокоилась тоже.

Эд с Хасаном опустили крышку маминого гроба и втолкнули его в отверстие в стене. Только когда за ним закрылась маленькая дверца, я заметила, что в стене было множество таких дверок, как в морге. Лаборанты опустили рычаг. Из-за двери с шипением вырвался пар — заморозка была завершена. Всего мгновение назад мама была здесь, и вот уже все, что делало ее «мамой», замерзло и уснуло. Она умерла — на следующие три столетия, пока кто-нибудь не откроет дверцу и не разбудит ее.

— Теперь девочка? — спросил Эд.

Я шагнула вперед, стиснув кулаки, чтобы руки не дрожали.

— Нет, — сказал папа.

Не дожидаясь ответа, Эд с Хасаном занялись подготовкой следующего обувного гроба. Им не было никакого дела до нас — они просто выполняли свою работу.

— Что? — удивилась я.

— Следующим пойду я. Мама бы на это не согласилась — думала, ты отступишься, оставишь нас. Так я даю тебе эту возможность. Я буду следующим. И если потом ты решишь уйти — ничего страшного. Я сказал дяде и тете. Они ждут тебя снаружи, будут ждать до пяти. Когда меня заморозят, можешь уйти. Мы с мамой узнаем об этом только через несколько веков, когда проснемся, и если ты решишь жить, если не захочешь, чтобы тебя замораживали, мы поймем.

— Но, пап, я...

— Нет. У нас нет права тебя принуждать. Тебе будет проще сделать правильный выбор, если нас не будет рядом.

— Но ведь я обещала вам, обещала маме, — мой голос оборвался. В глазах так страшно защипало, что пришлось зажмуриться. По лицу скатились две обжигающе-горячие слезы.

— Неважно. Нельзя заставлять тебя выполнять такое страшное обещание. Ты должна сама решить... если захочешь остаться, я пойму. Пусть у тебя будет возможность уйти.

— Но они ведь могут обойтись без тебя! Ты мог бы остаться со мной! Не такая уж у тебя и важная роль — ты ведь военный, в конце концов! Как тактик-аналитик может помочь в освоении новой планеты? Ты мог бы остаться здесь, остаться...

Папа покачал головой.

—...со мной, — прошептала я, но бесполезно было просить его передумать. Он уже все решил. И конечно, на самом деле все не так. Папа — шестой по старшинству в командовании, и, пусть не главнокомандующий, все-таки ранга он высокого. Мама тоже важна для миссии: она — генетик, лучший специалист по сплайсингу, в ее обязанностях будет выводить новые виды растений, способные адаптироваться к новой планете.

Только я там никому не нужна.

Папа разделся за ширмой, а когда вышел, Эд и Хасан дали ему полотенце, чтобы прикрыться по пути к криоконтейнеру. Когда он лег в контейнер, полотенце забрали, и я приказала себе не сводить глаз с папиного лица, чтобы не мучить нас обоих еще сильнее. Но черты его лица излучали боль — я никогда раньше не видела папу таким. От этого внутри у меня все еще сильнее заледенело от страха и неуверенности. Я смотрела, как ему в руки воткнули иглы. Как запечатали глаза. Я постаралась, отстранившись, утихомирить бушевавший в голове ужас и стоять с каменным лицом, прямо, словно вместо позвоночника у меня — стальной прут. Но потом — когда папе в горло засовывали трубки — он резко стиснул мою ладонь, и все мои попытки держаться рассыпались в пыль.

Пока в контейнер еще не залили воду с голубыми искрами, папа поднял руку и вытянул мизинец. Я уцепилась за него своим, понимая: так он пытается пообещать мне — все будет хорошо. И почти поверила. Источник: http://darkromance.ucoz.ru/

Когда криоконтейнер заполнялся, я рыдала так, что не видела, как папино лицо скрывается под поверхностью. Потом лаборанты опустили крышку, засунули контейнер в ячейку, и сквозь щели хлынули клубы белого пара.

— Можно мне на него посмотреть? — спросила я.

Эд с Хасаном переглянулись. Хасан пожал плечами. Эд снова повернул рычаг дверцы и вытащил похожий на обувную коробку гроб.

Папа был там. Полупрозрачная жидкость застыла, и папа застыл вместе с ней. Я положила руку на стекло, отчаянно желая почувствовать сквозь лед тепло его тела, но тут же отдернула ее прочь. Стекло было обжигающе холодным. Маленький ящичек, который Хасан прикрепил на папин криоконтейнер, мелькал зелеными лампочками.

Подо льдом папа был совсем не похож на папу.

— Ну, так что, — спросил Эд, — присоединишься к веселью или как? — И он затолкнул контейнер обратно в стену морга.

У меня в глазах стояли слезы, все расплывалось, и Эд казался похожим на циклопа.

— Я...

Взгляд, скользнув по заставленной оборудованием лаборатории, обратился к выходу. Там, за дверью, были мои дядя и тетя, которых я любила, у которых была бы счастлива. А еще дальше, за ними, был Джейсон. И Ребекка, и Хизер, и Робин, и все мои друзья. Горы, цветы, небо. Земля. За этой дверью была Земля. И жизнь.

Но потом взгляд мой снова обратился к маленьким дверцам в стене. За этими дверцами были мои мама и папа.

Раздеваясь, я плакала. Единственным парнем, который видел меня без одежды, был Джейсон, и то это было только один раз — в тот вечер, когда я узнала, что мне придется расстаться со всем, чем я дорожила на Земле, и с ним в том числе. Мне не хотелось думать, что последними на этой планете меня увидят голой Эд с Хасаном. Я пыталась прикрыться руками, но меня заставили опустить их, чтобы можно было ввести иглы.

И, боже мой, это было хуже, чем я думала, глядя на маму. Ужасно. Ужасно. Холодно и одновременно обжигающе-горячо. Я чувствовала, как мои мышцы отвердевают, когда в кровь полилась голубая жижа. Сердце словно пыталось вырваться из груди, оно колотило по ребрам, как обманутый муж колотит в дверь спальни, но раствор был сильнее, замедляя биение, так что тук-тук-тук-тук превратилось в тук... тук...

... тук...

…

…

... тук...

…

Эд открыл мне глаза. Кап! Холодная желтая жидкость наполнила их, запечатывая, словно жвачкой. Кап!

Я ослепла.

Один из лаборантов — наверное, Хасан — коснулся моего подбородка, и я послушно открыла рот. Видимо, недостаточно широко — трубки ударились о зубы. Я постаралась раскрыть шире.

Трубки с трудом проходили в горло. Теперь они не казались такими гибкими, как со стороны — скорее было ощущение, что в глотку мне запихивают смазанную маслом метлу. Я поперхнулась и закашлялась, чувствуя на языке вкус желчи и меди.

— Глотай! — прикрикнул Эд где-то возле самого моего уха. — Расслабься!

Легко ему говорить.

Через несколько мгновений в животе начало покалывать. Я ощущала, как внутри дергаются и натягиваются провода, пока Хасан подключает их к маленькому черному ящичку над моим собственным обувным гробом.

Что-то шуршит. Шланг.

— Не понимаю тех, кто на такое согласился — произнес Хасан.

Молчание.

Скрежет металла — открыли кран. На бедра хлынула холодная, очень холодная жидкость. Я попыталась шевельнуть рукой и прикрыть себя там, но тело не слушалось.

— Не знаю, — раздался голос Эда. — Тут тоже не сахар. После первого кризиса все пошло наперекосяк, а уж после второго... Фонд Финансовых Ресурсов вроде как должен был рабочие места организовать, так? А ничего нигде нет, кроме как здесь, да и здесь работы не станет, когда всех заморозим.

Снова молчание. Криораствор лился уже на колени, холодными струями затекал туда, где еще пряталось тепло — под коленки, под руки, под грудь.

— Не стал бы я платить жизнью за то, что они обещают.

Эд фыркнул.

— Обещают? Они платят столько, что как раз на всю жизнь хватит — и платят одним чеком.

— На корабле, который приземлится только через триста один год, этот чек — просто бумажка.

Мое сердце пропустило удар. Триста... один? Нет — не может быть. Должно быть ровно триста лет. Не триста один.

— Такая прорва денег целую семью обеспечит. Разница есть.

— Между чем и чем? — спросил Хасан.

— Между жизнью и голодной смертью. Все теперь не так, как тогда, когда мы детьми были. Ни черта этот Закон о финансах не поможет при таком-то долге, что бы там президент ни трепал.

Что за чепуху они обсуждают? Кому сдались эти долги и рабочие места? Лишний год — вот это важно!

— Ну, пока что есть время подумать, — продолжал Эд. — Все взвесить. Почему, интересно, они снова отложили отправление?

Гроб почти заполнился, и раствор для заморозки залил мне уши. Я приподняла голову. Отложили? Как отложили? Я попыталась заговорить через трубки, но их было слишком много во рту, они мешали двигать языком, заглушали слова.

— Кто его знает! Что-то там с топливом и связью с зондом. Мне только непонятно, зачем они заморозку сейчас проводят?

Уровень жидкости поднимался. Я повернула голову, чтобы правым ухом слышать разговор.

— Какая разница? — спросил Эд. — Этим-то уже точно никакой — они все это просто проспят. Говорят, кораблю до этой планеты триста лет лететь: годом больше, годом меньше — подумаешь!

Я попыталась сесть. Мышцы не слушались, но я отчаянно старалась. Снова хотела заговорить, издать хоть какой-нибудь звук, но лицо уже скрылось под поверхностью.

— Просто расслабься, — почти прокричал Эд где-то рядом с моим лицом.

Я затрясла головой. Боже мой, разве они не понимают? Год — это же огромная разница! Целый год с Джейсоном, целый год жизни! Я согласилась на триста лет... не на триста один!

Чьи-то руки — наверное, Хасана — мягко опустили меня в раствор. Я задержала дыхание. Попробовала подняться. Мне нужен этот год! Мой последний год — еще один!

— Вдыхай ее! — под поверхностью голос Эда звучал глухо, слова едва можно было разобрать. Я попыталась покачать головой, но, когда мышцы шеи напряглись, легкие не выдержали, и холодный, ледяной криораствор хлынул в нос, потек по трубкам и заполнил внутренности.

Финальной точкой захлопнулась крышка моего хрустального гроба.

Когда меня затолкнули в ячейку, мне подумалось, что я — Белоснежка, а мой прекрасный принц — там, за дверцей, и если бы он пришел и разбудил меня поцелуем, мы могли бы еще целый год быть вместе.

Механизм издал два щелчка и рычащий звук, и я поняла, что до заморозки осталось лишь мгновение, а потом моя жизнь облаком белого пара утечет сквозь щель в дверце морга.

Тогда я подумала: «По крайней мере, я усну. На триста один год я забуду обо всем».

А потом: «Скорей бы».

И тут — пшшш! Тесный контейнер заледенел. Я вмерзла в кусок льда. Я сама стала куском льда.

Теперь я — кусок льда.

Но если я — лед, почему я в сознании? Я должна спать, забыть Джейсона и свою жизнь, и Землю на триста один год. Стольких людей уже замораживали до меня, и никто из них не оставался в сознании. Ведь мозг заморожен — он не может бодрствовать, не может думать.

Я когда-то читала о коматозниках, которые должны были быть под наркозом во время операции, но на самом деле не спали и все чувствовали.

Я надеюсь — пожалуйста, Господи! — что это не мой случай. Я не могу провести так триста один год. Просто не выдержу.

Может быть, это я сплю. И целая жизнь приснилась мне за полчаса дремоты. Может, я все еще где-то там, на пороге заморозки, и это все сон. Может, мы еще на Земле. Может, тот самый пограничный год еще длится, корабль еще не взлетел, а я застряла во сне и не в силах проснуться.

Может, передо мной еще простираются эти три столетия.

Может, я еще даже не уснула. Не до конца.

Может, может, может.

Наверняка я знаю только одно.

Мне нужен мой год.

Старший

Дверь заперта.

— А вот это, — произношу я в пустоту комнаты, — любопытно.

На «Годспиде» никто не запирает дверей. В этом просто нет необходимости. «Годспид» — корабль немаленький: в пору запуска, две с половиной сотни лет назад, он был самым большим космическим кораблем, когда-либо построенным людьми. Но все же он не настолько велик, чтобы стальные стены не давили на нас со всех сторон. Уединение для нас бесценно, и никто — никто! — не смеет нарушить его.

Именно поэтому меня так озадачила запертая дверь. Зачем запирать комнату, в которую никто и не подумает вламываться?

Не то чтобы я очень удивился. Запертая дверь — в этом весь Старейшина.

Губы сжимаются в линию. Что тут такого? Да то, что дверь заперта из-за меня. Определенно. Здесь, на уровне хранителей, можем находиться только Старейшина и я — действующий и будущий командиры корабля.

— Зараза! — от досады пинаю дверь ногой.

Потому что знаю — знаю! — по ту сторону двери меня ждет шанс. Когда Старейшину вызвали на уровень корабельщиков осмотреть двигатель, он поспешил в свою комнату за какой-то коробкой, почти дошел до люка, а потом развернулся и отнес коробку обратно в комнату. И, уходя, запер дверь. Что бы там ни было, очевидно, это что-то очень важное, важное для корабля, а раз так, то я — будущий командир — должен об этом знать.

Еще один секрет, который Старейшина мне не раскроет. Ведь скорее звезды с неба осыплются, чем он начнет нормально готовить меня к командованию и забудет про все эти дурацкие уроки и отчеты.

Если бы я только мог достать эту коробку, я бы ему доказал, что могу... что? Я даже не знаю, что там. Зато точно знаю, что из-за этой штуки он все время торчит на уровне корабельщиков. Там случилось что-то серьезное, и это что-то наделало Старейшине столько хлопот, сколько у него на моей памяти еще не было.

И если бы мне дали хоть один долбаный шанс, может, я сумел бы помочь.

Пинаю дверь, разворачиваюсь и прислоняюсь к ней спиной. Три года назад, когда меня начали готовить, мне было глубоко плевать на то, правильно ли Старейшина меня учит или нет. Я просто рад был вырваться с уровня фермеров. Хоть меня и зовут Старшим, я — самый младший на борту, и я всегда знал: как единственный ребенок за многие годы перерыва, я стану Старейшиной для следующего поколения. Мне никогда не нравилось жить с фермерами — слишком уж они помешаны на хозяйстве. Переезд к Старейшине был огромным облегчением.

Но теперь мне уже шестнадцать, и я устал от уроков. Пришла пора мне стать настоящим командиром, нравится это Старейшине или нет.

Потерпел поражение от запертой двери. Неудивительно, что Старейшина не дает себе труда серьезно со мной заниматься.

Я откидываю голову и стукаюсь затылком о выступающие края металлического квадрата. Биометрический сканер. Я всегда считал, что этот включает свет в Большом зале. Большинство биометрических сканеров на корабле управляет техникой: лампами, приборами, дверными замками.

Поворачиваюсь и провожу большим пальцем по панели сканера.

— Доступ разрешен, степень — Старшая, — Щебечет компьютер жизнерадостным женским голосом.

У меня, как у Старшего, везде такая же степень доступа, как у Старейшины.

— Команда? — спрашивает компьютер.

Хм. Странно. Обычно дверь открывается автоматически, как только предоставлен доступ. Что еще можно скомандовать двери?

— Эээ... открыть?

Но, к моему удивлению, дверь комнаты Старейшины не открывается. Вместо этого приходит в движение потолок. Я резко разворачиваюсь, сердце колотится как ненормальное, Металлический потолок над головой расходится в стороны и медленно опускается, открывая...

Открывая взгляду окно.

Наружу.

И там — звезды.

Да, на корабле есть шлюзы, я знаю, но Старейшина никогда не позволял мне в них смотреть — точно так же, как не показывал огромный двигатель, который приводит «Годспид» в движение, или часть данных о жизни корабля до Чумы. Я даже не знал, что металлический потолок Большого зала скрывает окно во Вселенную.

Я никогда раньше не видел звезд.

И не знал, как они прекрасны.

Вся Вселенная простирается перед моим взором. И она огромная, с ума сойти какая огромная. Свет звезд наполняет глаза. Их много, их так много. Звезды — короткие штрихи на небосводе, тихо мерцающие: в основном красным и желтым, но иногда встречаются голубые или зеленые. Смотрю на них, и меня захлестывает отчаянное желание приземлиться на новой планете, я даже не подозревал, что могу так этого хотеть. Я уже вижу: мы сходим с корабля — в первый раз — ночью, безлунной, безоблачной, и, прежде чем приняться строить новый мир, мы все замираем и смотрим на звезды над головой.

— Полный доступ, — говорит вдруг компьютер своим бесстрастно-дружелюбным тоном. — Экран опускается.

Экран опускается? Это еще что значит?

Над головой у меня сияют звезды.

И тут окно во Вселенную разбивается. Тонкая полоска трещины бежит по самому центру, становясь все шире и шире.

Черт. Черт!

Большой зал наполняется глухим гулом. Я верчу головой во все стороны, ища что-нибудь, за что можно было бы схватиться, но вокруг ничего нет: Большой зал представляет собой совершенно пустое помещение. Почему я никогда раньше не замечал, насколько бесполезна комната, в которой не за что ухватиться? Да, зал огромен, но в нем нет ничего, кроме пола, стен и дверей — ничего, что спасло бы от разбитого окна, которое сейчас затянет меня в космос. Туника тяжело виснет на плечах, прилипая к взмокшему телу, но единственная мысль, которая крутится у меня в голове: ткань — жалкая паутинка против бушующей ярости космоса.

Я сейчас умру.

Меня затянет в космос.

Раздавит.

Это — смерть.

А потом меня пронзает другая мысль: остальные. Уровень хранителей открыт, значит, меня не просто засосет в космос — то же самое ждет уровень хранителей, потом корабельщиков, а потом — в самом низу — фермеров. Они погибнут. Все. Все до одного на борту корабля.

Ноги скользят по плитам пола, когда я бросаюсь бежать через зал. (На одну малюсенькую долю секунды они пытаются повернуть к люку, за которым — жизнь и свобода, но я игнорирую этот порыв. Ноги просто пытаются спасти меня, им нет дела до остальных на корабле.) С разбега бросаюсь на большую красную кнопку блокировки над люком. Пол трясется, и вот уже уровень хранителей изолирован от остальной части корабля. Теперь пути назад нет.

Я поворачиваюсь лицом к потолку, к открывшейся мне Вселенной.

К смерти.

Эми

Президент называл это «воплощением американской мечты».

Папа называл это позорным союзом коммерсантов и правительства.

Но на самом деле это был белый флаг. Америка сдалась на милость Фонда Финансовых Ресурсов. Это международный альянс, созданный лишь с одной целью — нажива. Он финансирует мировое здравоохранение, чтобы обладать монопольным правом на вакцины. Поддерживает единую валюту, чтобы получать проценты со всех стран мира.

И предоставил средства, достаточные для того, чтобы собрать группу ученых и военных в первое путешествие по Вселенной в поисках новых природных ресурсов — новых источников прибыли.

Заветная мечта моих родителей.

И мой самый страшный кошмар.

А в кошмарах я толк знаю — учитывая, что проспала куда больше, чем целую жизнь.

Я еще надеюсь. Но что, если это всего лишь малая часть сна в то короткое мгновение, когда Эд запер дверцу и Хасан нажал на кнопку, чтобы заморозить меня? Что тогда?

Странным сном я сплю. Никогда полностью не просыпаясь, но чувствуя, как теплится сознание в страшно неподвижном теле.

Сны сплетаются с воспоминаниями, выныривают из них.

Единственное, что не дает мне утонуть в кошмарах, — это надежда, что до пробуждения уже осталось наверняка меньше сотни лет.

Не целая сотня, нет. Не три сотни. Не триста один. Пожалуйста, Господи, только не это.

Иногда кажется, что прошла тысяча лет, а иногда — будто я сплю только несколько мгновений. Ощущения, словно в полусне. Помню, когда я оставалась в постели после полудня, — знаю, что нужно вставать, мысли разбегаются, но уверена, что уже не усну. И даже если порой снова на несколько минут засыпаю, все равно в основном просто лежу с закрытыми глазами.

Да. В заморозке спится именно так.

Иногда мне приходит в голову, что со мной что-то не в порядке. Не должно сознание быть таким ясным. Но потом я понимаю, что очнулась лишь на мгновение, и, осознав это, тут же снова проваливаюсь в сон.

Чаще всего мне снится Земля. Наверное, это потому, что я не хотела улетать.

Усыпанный цветами луг... запахи земли и дождя. Ветер... Не настоящий ветер, лишь воспоминание о ветре, перетекающее в сон, который туманит мой замороженный разум.

Земля. Я отчаянно цепляюсь за мысли о Земле. Мне не нравится спать: сон чересчур похож на смерть. Мои сны слишком своевольны, я теряюсь в них, а ведь я и так уже потеряла слишком много — я не позволю им одолеть себя.

Ощущение прикосновения на мизинце, там, где папа коснулся его своим, и его шепот, обещание, что мне можно остаться с тетей и дядей. Тяжесть в груди, когда я думала об этом, я ведь в самом деле подумала о том, чтобы уйти. Я загоняю этот полусон-полувоспоминание подальше в глубины сознания. Это было столетия назад, а сейчас уже слишком поздно сожалеть. Потому что самой большой мечтой моих родителей всегда было стать частью первой межзвездной исследовательской миссии, а моей самой большой мечтой всегда было быть рядом с ними.

И наверное, не так важно, что на Земле у меня была целая жизнь, что я любила Землю и что теперь все мои друзья уже прожили свой век, состарились и умерли, а я все лежу здесь в ледяном сне. Что Джейсон прожил жизнь, постарел, наверное, у него была жена, дети и все такое, но это уже неважно — потому что теперь он мертв. Боже, наверное, его праправнуки сейчас как раз моего возраста.

Капли дождя блестят на колее, но на ярко-голубом небе ни облачка. Джейсон рядом, и мы почти целуемся, но потом все меняется — это та вечеринка, на которой мы познакомились, да, во сне всегда так: сны лавируют между образами и воспоминаниями, но все они фальшивые, и поэтому я их ненавижу.