Конторский виноград

Деловитый и одновременно сексуальный Олин голос по телефону спрашивал, еду ли я на акцию экологов в Одессу, куда, оказывается, записался добровольцем. То есть тогда, отвечая: «Почему бы и нет?», я не знал, конечно, с кем говорю. Я ничего не знал о том, как она трогательно жмурится, целуясь, приятно проглатывает, волнуясь, некоторые буквы, собирает и разбирает автомат Калашникова, прыгает с парашютом. Если бы повесть называлась «Женщины в моей жизни», то я подробно написал бы, как чуть не женился на этой загорелой упругой девушке, любившей, чтобы ей во время секса крепко блокировали руки. Но повесть называется не так, я пишу про баррикады, а не про амурные игры со сменой ролей, поэтому

Набрал номера своих младших товарищей – Елькина и Голованова и мы поехали на третьих полках (билетов на треть меньше, чем экологов) в Одессу через Киев, где нас троих ненадолго задержала милиция за обнаженное купание под мостом, по которому ходит метро.

Все экологи в вагоне оказались настоящие — бросая корку в окно, непременно приговаривали: «Органика, перегниет!» Делились друг с другом, кто чем полезным по жизни занимается. Мы рассказали, как возобновили в этом году ночные бдения на газоне у главного здания МГУ в честь мая 68-го и в какую беспредельную пьянку это вылилось, но, кажется, понимания не нашли. Полезным это признано не было. Ещё рассказали: иногда ходим к Белому дому и бросаем с моста в Москву-воду заткнутые бутылочки с разными рисунками и стихами. Внешнее условие игры – никому не показывать отправляемого бутылочного мейла, внутреннее – самому поскорее забыть и делать следующую бутылку. Такой вид искусства тоже встретил насмешливый скепсис, тем более, что бутылки — это ведь как раз не органика никакая и загрязнять ими воду… Из отправленных по реке верлибров я честно почти ничего не помнил, только изолированные обрывки: «Кочан капусты – сама античность» или «Мне нравится стрелять из пистолета». По вагону пустились немые продавцы хард-порногазет и мы надолго отвлеклись от экологических разговоров.

В пыльном палаточном лагере напротив стройки нефтетерминала обязательно соблюдался сухой закон «во избежание провокаций», но в остальном старались придерживаться либертарных принципов: главных нет, всё решает собрание, несогласное меньшинство не подчиняется большинству. На одном из таких собраний и прозвучало «тогда мы завтра забаррикадируемся!». Пробежала приятная дрожь: не зря приехал. После муторного спора на тему: какое именно здание в Одессе стоит захватывать, все согласились баррикадироваться в особняке, где вела дела контора, строящая нефтеналивной терминал. Лично мне одесский особняк нравился тем, что он был копия московского Литинстиута, только салатовый, а не желтый. Литинститут, МГЛИ (приятный темный всхлип) имени Горького, если быть точным, помещался в бывшем доме Герценых. Контора нефтетерминала я не знаю в чьем.

В ночь накануне захвата здания, искупавшись, мы с Олей шли от моря к лагерю не по народной дорожке, а напрямик, через сухое стриженое поле. Это не очень удобно, ступать по колючим комьям, поэтому девушка то и дело будет давать вам руку. Оля говорила про недавно законченный математический институт и про то, что ни один современный политик не обходится уже без экологических лозунгов, настолько это стало важно. Не думает ли она, спросил я, что фазу биологической жизни проходят все планеты, прежде чем эта жизнь добровольно самоуничтожается? Вопросительные олины брови и заинтересованный взгляд под ними.

Депрессия, запечатанная внутри с 93-го, нуждалась в слушателе. Депрессия — это когда над тобой осязаемо возносится в свою стоэтажную высоту всё это общество. И этот неприступный небоскреб, конечно, тебя понимает, но… Этим «НО…» оно долбит тебя, как кастетом, по голове, пока не изменит до неузнаваемости, пока не втянет в себя, пока не научит выговаривать это «НО…». Социопатам предлагается оклеить стены своих жилищ обоями с этим «НО…», бесконечно повторенным в орнаменте вместо цветочков.

Жизнь зарождается из неорганической химии, растет, плодится, усложняется, всё лучше соображает, расщелкивает тайну за тайной, пока не поймет самую последнюю тайну тайн. Тогда жизнь самоупраздняется, положив некий непостижимый кирпич в космическую историю, и стирает все условия для возобновления на этой планете. Зачем это надо, мы сейчас знать не можем, хотя и можем уже всё это предчувствовать, ощущать собственный программный код, как Егор Летов со своим «коллективным суицидом» или церковь Эвтаназии. Развитие — это мышление, мышление — это проведение границ, а слишком много прочерченных границ образуют сплошную темноту, как на черном квадрате Малевича или на анархистском знамени. Возможно, только через фазу разумной жизни могут появиться какие-то, необходимые космосу материалы-вещества, узлы геологической логики. Но чтобы они возникли, нужна не только жизнь, но и её физический конец. Наверное, на последней стадии развития разумные формы понимают что-то, несовместимое с их дальнейшим физическим присутствием, и становятся настолько сознательны, что исчезают во имя чего-то, о чем никто из нас не знает пока. Сначала они становятся всемогущи, как боги, и генетически, допустим, отменяют естественную смерть, перестают стареть, но потом используют всемогущество единственно достойным образом — покидают любую реальность. Сперва смерть будет преодолена, а потом –выбрана. Лет двадцать назад — ядерный армагеддон, сейчас – экологический апокалипсис, только первые намеки на этот будущий коллективный суицид. Жизнь никак не обнаруживается на других планетах, потому что она там уже была или ещё будет. Каждый должен пройти этот путь из небытия в небытие сам.

Оля так не думала. Это напоминало ей религию. Но религия в этом сюжете и есть догадка о своем будущем: боги всемогущи, как люди последних времен, но недосягаемы, потому что их нет. Они требовательно отсутствуют.

Она так не считала. Если лечь навзничь, глазами в южное небо, куда, танцуя, уходит дым, где исчезают искры и наши слова, то покажется что, потрескивая, горит планетарий. Мы сушили волосы у естественного огня, под мутной кометой, являющейся, если верить ученым, раз в девять тысяч лет. Кто-то пел в палатке про птицу за окном.

Оля считала: нечего строить здесь, в «одесской банке», где размножается половина того, что живет потом в Черном море, терминал вместимостью в сорок миллионов тонн черных долларов. Агитации уже хватит, вечерами крановщики приходят со стройки к нашим кострам и многие соглашаются, но с утра снова выходят рыть себе могилу. Пикетов тоже достаточно. Никто не переубедит население в том, что терминал решит их проблемы с работой и наполнит мифический «бюджет», к которому они якобы имеют отношение. Пора баррикадироваться.

Рано утром три десятка молодых людей в мятых майках с предположительно радикальными английскими лозунгами заходят во двор особняка и, через черный ход, распространяются внутри, сказав пожилому охраннику: «Спокойно, батя, без истерики, дом захвачен». Потом, уже в мегафон, объявляется просьба к персоналу конторы покинуть здание, так как сегодня тут «зеленые» будут баррикадироваться и ждать встречи с прибывшей из Киева экологической комиссией. Персонал он и есть персонал, для него: у кого мегафон, тот и начальство, и едва успевшие выйти на работу тётки, сцапав особо важные папки, спешат домой, на всякий случай не оглядываясь. Самой непонятливой (независимой?) оказалась уборщица с ведром на главной лестнице: «Я домою и пойду, мне все равно, кто вы, скажете потом, что не вымыто!» По-моему, она всерьез не заметила «переворота», настолько это было не к ней. Когда мне говорят слово «буддизм», всегда её вспоминаю.

Мы с Елькиным носились по коридорам особняка и баррикадировали что можно и чем получится: балконные двери, пожарные входы и чердачные лазы, где шваброй, где стульями, где тяжелым конторским столом. Школьные навыки и школьный же азарт. Когда тебе нет двадцати и все вокруг тебя поддерживают, это очень увлекательное занятие. Основная баррикада на главных ступенях тоже смотрелась скромно. Проволока, цепь, наш замок, крест-накрест несколько прутьев арматуры в решетчатой двери, запиравшей лестницу. Антитеррористический «Беркут» быстро нас «разбаррикадировал». Баррикаду не защищали. Накануне в лагере все проходили юридический инструктаж. Дело в том, что строить её — это одна статья, безобидная, а вот защищать – совсем другая, сопротивление властям. И только неистовая киевская анархистка не боялась гнувшего сталь «Беркута» и махала на лестнице ногами в тяжелых говноступах.

Мы с Елькиным собирались подняться на крышу и установить там мой черный флаг, но тут как раз приехал «Беркут». К центральному подъезду подкатил автобус. Оттуда выпрыгивали крупные люди в камуфляже и с ружьями, заряженными газом. Девушку-фотографа ударили по камере. Стало не до крыши. Пора садиться в «сцепку», заняв главное помещение на втором этаже. Сцепившийся локтями круг людей на полу – живое продолжение баррикады.

Когда они «расчистили» лестницу, к нам сунулся их главный. В черном берете и с автоматом. Погон на камуфляже у него не было, а сам он не представился, но пообещал: «Даю пять минут, после чего начнется газовая атака!» Никто не пошевелился. Все убежденно забубнили про киевскую комиссию, без которой мы отсюда не уберемся. Насчет газа ответили: на это нужна санкция прокурора.

– Кто у вас главный? – с интересом спросил автоматчик, когда понял, что газовая угроза всех только веселит.

– У нас нет главных, – заученно ответили несколько голосов.

– С кем тогда мне разговаривать? – упорствовал антитеррорист.

– Разговаривайте со всеми.

Остальной «Беркут» толкался за дверью и спиной своего командира, изредка по-детски заглядывая в комнату, где мы «сцепились».

Взяв себя за запястья, соединенный локтями с двумя товарищами, я смотрел на Олю, сидевшую напротив, в той же позе. Между нами было шестнадцать звеньев человеческой цепи. Да, главных, в смысле «начальников», не было, но лидеры, конечно, были. И она была одна из них. В веселенькой майке «Гринпис» с английским призывом: «Спасем себя сами!» — хорошее предложение, но организацию эту здесь не уважали за соглашательство и «софт». Немного отрешенное или просто решительное загорелое лицо. Было здорово вчера ночью купаться с Олей без одежды. Тела обнимал ласковый зеленый огонь: красиво размножались какие-то черноморские микробы. Одесская вода играла чистыми живыми искрами. Такая иллюминация только в конце июля. Бьешь пальцами волну, и змеятся прочь прохладные изумрудные судороги, вьются малахитовые жилы. Но этот текст не называется «Как мне нравилась Оля» или «Микроорганизмы в моей жизни».

Самое интересное, что прокурор города Одессы действительно вскоре приехал и оказался мыслящим человеком. Выслушав наш сбивчивый ультиматум, он с пониманием сказал: «Сидите, посмотрим, насколько вас хватит». И отбыл вместе с «Беркутом», оставив у здания двух обычных милиционеров. Они ничему не мешали, а потом тоже куда-то снялись. Черный флаг мы с Елькиным вывесили-таки на балконе. Все неорганизованно слонялись по зданию, но интересного внутри маловато, ощипывали с окон несъедобный кислый виноград. Приближался южный вечер.

Специально для этой поездки Елькин выучил несколько фраз, чтобы агитировать украинских пролетариев, и кричал теперь с балкона в улицу через мегафон: «Робитничий класс должен встать з колин и дать пиздюль усим поработителям! Зараз вони тихо прибирають все майно, яко должно буть твоим, до своих лап! Робитники! Не нада ити на вибори, того шо то все пиздеж! Вони вас все равно наебуть! (В Одессе в эти дни выбирали мэра.) Разуйте очи. Хиба ви не бачите, пришла пора священной вийни — классовой вийни!» Мегафон у него быстренько отобрали, сославшись на то, что лозунги не экологические. В любом случае, на улице никто не слушал. Редкие вечерние одесситы торопились по своим надобностям. Даже если бы один и заметил черный флаг, прислушался, стопроцентно решил бы, что снимают кино из времен гражданской войны.

Послали девушек в магазин за газировкой и батоном.

– И чего дальше здесь будет? – спрашивал Елькин себя вслух.

– Так ведь дом на колесах, – отозвался я, — руль найти и тронемся.

Они с Головановым понимающе заулыбались. Мы часто вместе мечтали о Гуляй-городе. Такая крепость на колесиках, катит по земле, внутри – анархия и анархисты, но туда так вот запросто не заглянешь. В любом веке Гуляй-город приезжает без афиш, наводит революционную справедливость и отбывает дальше. Постреливает, если власти атакуют. Может плыть — родственник броненосца Потемкина, желтой подводной лодки и «Наутилуса» товарища Немо. Если надо, летит – получается НЛО. Конечно, всего лишь символ анархистского номадизма, генетическое воспоминание о либертарной традиции бродячих собирателей и охотников, подавленной авторитарной практикой оседлых земледельцев. Нам нравилось воображать, как эта штука приносит переполох в древние Афины, Нью-Йорк времен сухого закона и больших стачек, испанскую или украинскую глубинку, Лондон эпохи диско, средневековый Париж или новую русскую Москву. «Гуляй-город» был так и не нарисованным сериалом комиксов. Иногда кого-то высаживают оттуда и они остаются жить среди нас, в мечтах о подвижной своей родине. Такие бодхисатвы от анархии, решившие отдаться людям, вместо пребывания в изолированном раю: Антисфен, Диоген и другие киники, Аль-Халладж, Томас Мюнцер, Уильям Моррис, Штирнер, Прудон, Бакунин, Дурутти, Махно, Сапата, Малатеста, Боно с бандой гонщиков, Ги Дебор и Малькольм Макларен, братья Гудмены и другие агенты Гуляй-города. Про каждого выдумывался глубокомысленный анекдот. Иногда в действие вмешивался вдруг кто-нибудь нынешний, ну, например, Сантим из хулиганистской группы «Резервация».

Никакой киевской комиссии никто так и не увидел. Совсем стемнело. Денег на сигареты и продукты у нас больше не было. Идею запалить на балконе костер из конторских бумаг отвергли, как преждевременную. Восстанавливать баррикаду тоже не собирались. Если хочется, наше положение можно было считать победой. Поглядывая друг на друга, все дружно думали: а дома лучше. В смысле, в палатках у Южного порта. Там ужин.

Вскоре я уже висел там на стреле башенного крана со своим черным флагом в руках. Так высоко – очень ветрено. Продувает. И глаза слезит. Далеко внизу, на плитах, шевелилась наша с флагом тень, суетились маленькие милиционеры и телевизионщики у своих машинок. Ни задерживать, ни брать интервью никто из них на такую кручу не полез. Все краны с утра были «освоены» и стройка ненадолго встала. Даже это сошло нам с рук.

Судили нас в итоге за другое. Поставили протестную палатку у крыльца одесского горсовета, и всех распихали по душным милицейским грузовикам. В зарешеченном обезьяннике несовершеннолетний пижон Голованов рассказывал ментам, что слово «анархия» первым употребил Эсхил и в весьма комплиментарном значении. Ему восторженно внимала местная босота, бомжота и алкота, оказавшаяся с агитатором в одной клетке. «У тебя на майке знак сатаны», — разоблачительно говорил усатый мент, указывая на красную букву А в круге. Хорошо ещё, не принюхивался. От всех нас несло костром и волосы хрустели от пепла. На суде не дружившая со звонкими тётя сетовала на «пиздействие милиции», допустившей «всё это», то есть нас, «в центре города». А мы, как граждане России, требовали присутствия консула нашей страны.

Вообще-то у «всего этого» было название, сразу подкупившее меня своим пышным идиотизмом. «Хранители Радуги» — вот как именовала себя Олина экологистская туса. Хранить, как известно, можно деньги в сберегательном банке, верность жене или тайну для посвященных, но тут хранили радугу – мираж в общем-то, то, до чего нельзя дойти-потрогать. Оптический обман.