Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
ПОДАРОК. Когда до блокпоста Василеостровской осталось всего ничего, метров пятьдесят, батарейки сдохли окончательно
Когда до блокпоста Василеостровской осталось всего ничего, метров пятьдесят, батарейки сдохли окончательно. Перед глазами мерцали яркие пятна. Шагая в полной темноте, Иван ориентировался на желтый огонек дежурного освещения станции. Сапоги плюхали по мелкой воде, шаги отдавались эхом. Заметили его поздно, хотя он и не скрывался. Заснули они там, что ли? – Стой, кто идет! – и сразу врубили прожектор. В следующее мгновение Иван пригнулся, прикрывая глаза локтем и чертыхаясь сквозь зубы. Сдурели совсем?! Раскаленный до хруста стекла, прожекторный белый луч, казалось, вскрывал тело, как консервным ножом. – Свои! – крикнул Иван. Он загривком чувствовал, как повернулся в его сторону пулемет, закрепленный на тяжелом, сваренном из труб, станке; как металлически лязгнул затвор, вставая на боевой взвод. Луч уничтожал. Иван прикрыл глаза, как мог, руками и повернулся к прожектору спиной, но безжалостный свет, казалось, пронизывал тело насквозь. Сквозь одежду, кожу, мышечные волокна, кровяные тельца, кости и прочие анатомические подробности добирался до глаз. Под веками пылало и горело. – Ща стрельну! – крикнули от пулемета. Голос надорванный, почти на истерике. Такой «сейчас сорвусь» голос. Опять Ефиминюк дежурит, понял Иван. Блин. – Отставить! – Иван перешел на спокойный командирский тон. – Пароль! Слышите? Пароль: свадьба! Пауза. За это мгновение Иван, покрывшийся холодным потом, десять раз успел решить, что Ефиминюк его все-таки пристрелит. Самое время. Везет мне, как… Просил же, подумал Иван в сердцах, не ставить психов в дозоры. «Людей не хватает, Иван, сам понимаешь…» Так, кажется, говорил Постышев? Угу. Если меня этот идиот накроет очередью, людей у нас будет хватать капитально. Все дыры закроем… моими окровавленными останками. Пулемет НСВ 12.7 миллиметров, такие на армейских блокпостах стояли. Оттуда, в общем-то, и сняли его. Пуля со стальным сердечником любую кость перешибает за милую душу. – Пароль: свадьба! – крикнул Иван еще раз, уже не надеясь, что его услышат. Молчание. – А кто идет? – спросили оттуда наконец. – Жених идет! – ответил Иван. Еще заминка. Потом негромкий «клац!». Пулемет сняли с боевого взвода. – Иван, ты шо ли? Иван хотел выматериться в голос, но сил уже не было, да и злобы тоже. Ответил просто: – Я. – Тю! – сказали с блокпоста. Вот тебе и «тю». – Выруби свою лампочку, я тут ослепну сейчас! Вымокший, в желтой глинистой грязи с головы до ног, Иван дотопал до блокпоста и оглядел вытянувшегося Ефиминюка. – Кто старший дозора? Почему один? – Так это… – сказал Ефиминюк. – Я это… – Кто старший? – повысил голос Иван. Ефиминюк замялся, начал прятать глаза. – Сазонов набольший, – признался наконец. – Ты уж звиняй, командир, за пулемет. Да я ж не со зла. А Сазонов, он здесь был… тильки его позвалы на полминуты. Так. Сазонов, значит. – Кто позвал?! – резко спросил Иван. – Да я шо, крайний? Не знаю. – Распоясались, – сказал Иван. – Ничего, я с вами разберусь. Он отодвинул Ефиминюка в сторону, перелез через мешки с песком. Пошел к свету. Василеостровская станция закрытого типа, поэтому на ночь все двери запирались, кроме двух — одна ведет на левый путь, другая – на правый. Иногда выставляли дозор и на служебную платформу, которая находится дальше в сторону Приморской — но не всегда. Это когда в Заливе начинался «сезон цветения» – и всякая хрень лезла из туннеля только успевай нажимать на спуск. Сегодня же обычный дозор, контролирующий туннель, облажался. Это называется Феномен Бо — на жаргоне диггеров. Когда косяк допускает тот, от кого этого никак не ожидаешь. Ошибка резидента. Сазонов – ты же битый волчара, ты-то как умудрился? Расслабились, блин. Василеостровская никогда не относилась к очень красивым станциям, как, например, та же Площадь Восстания, где высокий свод, тяжелые бронзовые светильники, колонны с лепниной и роскошная, «сталинская» отделка зала. «Васька», как называют станцию фамильярные соседи с Адмиралтейской и Невского — станция аскетичная и суровая, готовая выдержать голод, холод, атаку тварей и спермотоксикоз защитников. Чисто питерская станция-крепость. Иван поднялся на платформу через единственную открытую дверь. Остальные на ночь закрывались — во избежание. Еще на подходе к станции он услышал гул вентиляции. Это гудели фильтры, нагнетавшие воздух с поверхности. Василеостровская давно утратила центральное освещение (таких станций в метро осталось то ли три, то ли вообще одна), но системы фильтрации воздуха и насосы откачки грунтовых вод здесь все еще работают. Хотя и стоит это недешево. «Мазуты» с Техноложки дорого берут за свои услуги. А куда денешься? Зато туннели почти сухие. И есть чем дышать даже на закрытой на ночь станции. Неяркий свет дежурных лампочек с непривычки заставил Ивана зажмуриться. Теперь, куда бы он не посмотрел, всюду скакали цветные пятна. На станции была ночь. Основные светильники, которые питались от дизель-генератора, стоящего в отдельной дизельной, на ночь выключались. Работали лишь лампочки дежурного освещения, запитаные от аккумуляторов — китайские елочные гирлянды, протянутые над дверными проемами. Поэтому ночью станция становилась уютней. Хорошее время. Кашель, храп взрослых, сонное дыхание малышни — и красные, синие, желтые мелкие лампочки. Иван прошел по узкому проходу между палатками, закрывавшими большую часть станции. Это была центральная улица Василеостровской, ее Невский проспект, существовавший только ночью. Днем палатки убирали, сворачивали, чтобы освободить место для работы, а по выходным и праздникам: для развлечений. В южном торце станции, за железной решеткой, возвышались видимые даже отсюда ряды клеток — мясная ферма. Иногда оттуда доносился резкий звериный запах. В отдельной палатке спали дети, начиная с четырех лет. Детский сад. Иван шел мимо вылинявших, залатанных палаток, слышал дыхание, кашель, хрипы, иногда кто-то начинал бормотать во сне, потом поворачивался на бок. Старая добрая Василеостровская. Завтра освободят всю платформу и поставят столы. Завтра станция будет гулять. И осталось до этого — Иван повернулся и посмотрел на станционные часы, висевшие над выходом к эскалаторам… Красные цифры переключились на четыре двадцать три. Еще три часа. Долго он провозился. Иван шагал и иногда ему мерещилось, что он проваливается вглубь гранитного серого пола. Он поднимал голову и просыпался. Спать. Но для начала следует сдать снаряжение и умыться. – Где ты был? – Катя, заведующая снаряжением и медчастью Василеостровской, сузила глаза. – Хороший вопрос. А что, не видно? – поинтересовался Иван, расстегивая "алладин". Костюм химической и радиационной защиты Л-1 штука ценная, без нее в некоторых местах не сделаешь и шагу. Особенно, если тебе хоть немного дорого то, что у тебя ниже пояса. – Еще бы не видеть. Весь перепачкался, хуже гнильщика. Иван закончил с «алладином», бросил его в металлический бак для санобработки. Стянул и туда же положил изгвазданные резиновые сапоги. Теперь портянки. Иван размотал их и отшатнулся. Ну и запах. Распаренные ноги на воздухе блаженно ныли, словно не могли надышаться. Иван бросил портянки в бак и поскорее закрыл его крышкой. Все. – Где же тебя носило? – спросила Катя, пропуская его вперед. Невыспавшаяся и раздраженная, она была еще красивее. Точнее, красивой она становилась всегда, когда злилась. – А ты как думаешь? Теперь сдать снаряжение под роспись. Часть вещей – личное имущество Ивана, остальное являлось собственностью общины. Он начал стягивать тонкий свитер через голову, охнул, схватился за правый бок. Чертова фигня! Иван скривился, застыл от боли. Похоже, все-таки ребра. Катя тут же бросилась на помощь, помогла снять свитер. Женщины, подумал Иван. Вы так предсказуемы… Все бы вам котят спасать. Или тигров. – Ты с кем подрался? – спросила Катя, бесцеремонно ткнула пальцем в грудь, прямо в кровоподтек. Блин. Иван застонал сквозь зубы. – Что, болит? – спросила Катя с плохо скрытым садизмом в голосе. – Нет. – А так? От следующего тычка Иван согнулся, воздух застрял где-то между лопаток. Он замычал, помотал головой. – Ага, – сказала Катя. – Хорошо. Будем лечить. – она вернулась с тазиком и марлей. Иван выпрямился, открыл рот. Катя уперла руки в бока, вскинула голову: – Если ты сейчас скажешь это свое идиотское «бато-ончики», я тебя под башке двину… вот этим тазиком, понял?! Когда с обработкой ран и ссадин было покончено, Катя ушла выплеснуть таз. Потом вернулась и принесла Ивану воды напиться. Он единым махом осушил граненый стакан, сразу еще один – стало лучше. Катя уже не выглядела такой злой. Пока Иван умывался, она достала из мешка чистую смену одежды. Положила ее на койку рядом с Иваном, выпрямилась, спросила небрежно, словно невзначай: – Значит, завтра? – Ты красивая, – сказал Иван. Катя посмотрела на него. – И очень умная. И у нас действительно могло что-то получиться. – Но не получилось, – Катя выдохнула легко. – Обними меня напоследок, Одиссей. Иван покачал головой. – Не могу. Прости. – Почему? Он дотронулся до ее волос, отвел темную прядь с лица. Улыбнулся одними глазами. – Я почти женат. Наверное, это глупо, как думаешь? – он взял ее за подбородок и поднял ей голову. Посмотрел в глаза. – Это глупо? – Нет, – сказала Катя. – Ты, сукин ты сын. Ты счастливчик. Ты должен в ногах у нее валяться и бога благодарить за нее, придурок чертов! Понял?! – Да. В темноте за стеной они слышали храп. Фонарики над входом переключились на другой свет – таймер сработал. Теперь палатка была залита красным светом – словно наполнена кровью. – Ты моя царица Савская. Моя Юдифь. – Льстец, – сказала Катя. – Ты хорошо изучил библию, я смотрю, – Катя отвернулась, начала перебирать инструменты. Взяла эластичный бинт. – Подними руку. – Я хорошо запоминаю истории про женщин. Катя улыбнулась против воли. Закончила перематывать его ребра, закрепила узел. Снова загремела бачком с инструментами. В палатке установилась странная, напряженная тишина. – А она? – спросила Катя наконец. – Что она? Катя остановилась и посмотрела на него. – Кто она тебе? По библии. – Моя будущая жена, – ответил Иван просто. Катя то ли всхлипнула, то ли подавилась – Иван толком не понял. Она отошла на секунду и вернулась с баночкой. Желтая застывшая мазь. – Повезло тебе, придурок. Ну-ка, подними голову! Он поднял голову. Увидел в Катиных зрачках белый силуэт убегающего в тоннель тигра… Моргнул. Показалось. Катя наклонилась и начала мазать ему лоб вонючей холодной мазью. От ее дыхания было щекотно и смешно. В следующее мгновение Катины губы оказались совсем близко. – Иван, смотри, что я добыл! Пашка ворвался в палатку. Замер. Иван с Катей отпрянули друг от друга. Пашка прошел между ними, с грохотом поставил бочонок на стол, повернулся. Неловкая пауза. Пашка оглядел обоих и сказал: – Что у тебя с рожей? – Стучать надо, вообще-то! – сердито сказала Катя, – Павел блин Лександрыч. Пашка только отмахнулся. Иван поднял руку и потрогал лоб. Болит. Странно, вроде маской противогаза было закрыто, а поди ж ты. – Обжегся. – Че, серьезно? – Пашка смотрел на него с каким-то странным выражением на лице — Иван никак не мог сообразить, с каким. – И как это вышло? Рассказывать целиком было долго. – Ну… как-как. Карбидка рванула, – сказал Иван чистую правду. – Вот и обожгло. – Серьезно? – Пашка притворно всплеснул руками. – А-афигеть можно. Ты с ней что, целовался что ли? С карбидкой? – Пашка! – прошипела Катя. – А что Пашка? – изобразил тот недоумение. Иван давно заметил, что эти двое терпеть друг друга не могут — еще с той поры, когда он с Катей закрутил роман. Интересно, что когда он познакомился с Таней, Пашка почему-то успокоился… Вообще-то, знал Иван ее давно, но как-то все внимания не обращал. Идиот. А тогда, после нелепой смерти Косолапого… К черту. Иван встал, потрогал эластичный бинт, перетягивающий ребра. Бинт был желтый, старый, не раз стираный. Общество, блин, вторичного потребления! Так назвал это профессор Водяник? Еще он рассказывал: раньше, в средние века, при монастырских больницах хранились бинты со следами старой крови и гноя, застиранные чуть ли не до дыр. Ими, мол, еще святой Фома или кто-то там лечил раненых. К язвам прикладывал. Мда. А выбросить нельзя, потому что руки святого касались, бинты теперь исцеляют лучше… Водяник говорил, что святость все-таки передается хуже, чем микробы. А то мы бы все уже в метро с нимбами ходили. Иван встал с койки, прошел к большому зеркалу с выщербленными краями, что стояло на столе. Оглядел себя. Синяк на груди, действительно, замечательный. И красная полоса на лбу тоже ничего. Иван повернул голову – вправо, влево. Как раз для завтрашней церемонии. Диалог за его спиной перешел в прямую схватку. – Паша, к твоему сведению, – говорил Пашка язвительно. – С карбидками не целуется. Потому что у него — что? – Что? – спрашивала Катя, злясь. – Диод! Честный диггерский диод. А не какая-нибудь карбидка-потаскушка! Катя замерла. Лицо бледное и чудовищно красивое. Медуза Горгона, дубль два. – Па-ша, – сказал Иван раздельно. – Выйди, пожалуйста. – Я что… – Выйди. Когда Пашка вышел, Иван вернулся к койке. Не стесняясь наготы (перед Катей? смешно), быстро сбросил штаны, что надевал под "химзу", натянул чистые. Сунул руки в рукава рубашки, начал застегивать пуговицы. Посмотрел на упрямый затылок Кати, опять загремевшей своими банками-склянками. Красивая шея. Закончив с пуговицами, Иван встал. От усталости в голове тонко звенело. Такой легкий оттенок поддатости, словно намахнул грамм пятьдесят спирта. – Готов? – спросила Катя, не оглядываясь. – Да, – сказал Иван. Подошел к ней. – Не обижайся на Пашку. – Не буду. Он прав. Я шлюха. – Пашка дурак, – сказал Иван. – У него все — или черное, или белое. – У меня тоже. Дала, не дала, так что ли?! Она повернулась к Ивану, вцепилась в край стола — так что побелели пальцы. – Не так, – Иван поднял руку, дотронулся до Катиной щеки, провел вниз. Почувствовал, как она дрожит. – Ты хорошая. Пашка тоже хороший, только дурак. – Почему я такая невезучая, а? – она смотрела на него снизу вверх, словно действительно ждала, что Иван ответит. Иван вздохнул. Не умею я утешать. – Брось, – сказал он. – Ну… хватит. Твоя судьба где-то рядом, Пенелопа. Я уверен. Она хмыкнула сквозь слезы. – Придурок ты, Одиссей. Бабья погибель. Это я сразу поняла, как только ты на станции появился. К черту правила! Иван протянул руку, обнял Катю за талию, притянул к себе. Прижал крепко, чувствуя какую-то опустошающую нежность. Это все равно остается – сколько бы времени не прошло. – Все. Будет. Хорошо. – Красивый ты, – сказала Катя развязно. – А Таня твоя молодец. Другие все суетились, а она себе королевой. Молодец. Так и надо. Вот ты и попался. – она вдруг сбросила эту манеру. – Смотри. Будешь Таньке изменять — я тебе сама яйца отрежу. Вот этими самыми ножницами. Понял, Одиссей? – Понял, – сказал Иван. Прижал ее и держал крепко, чувствуя, как уходит из Катиного тела дрожь. Ее груди уперлись ему в солнечное. Иван выдохнул. Женщины. Голова слегка кружилась — от усталости, наверно. Красный свет казался чересчур резким. Все, пора на боковую. Только… – Знаешь, зачем я ходил… – начал Иван. Тут в палатку вошел Пашка. Не глядя на них, угрюмо прошествовал к столу, поднял бочонок с пивом, буркнул "звиняйте, забыл". И вышел в дверь мимо остолбеневших бывших любовников. – Ну п…ц, – сказал Иван, глядя вслед исчезнувшему за порогом другу. Катя посмотрела на него, на его растерянное лицо и вдруг начала хохотать. Иван вышел из медчасти, забрав только сумку и автомат. Все остальное снаряжение осталось там – для санобработки. Иван поморщился. От сумки ощутимо воняло жженой резиной. Сейчас бы раздобыть воды, умыться, почистить автомат и спать. Впрочем, лучше бы сразу спать. В глазах резь, словно от пригорошни песка. Тяжесть в голове стала чугунной и звенящей, как крышка канализационного люка. Впрочем, еще одно дело. – Пашка! – начал Иван и осекся. Рядом с палаткой уже никого не было. Обиделся, наверное. – …в некотором роде это ответ на знаменитое высказывание Достоевского: широк русский человек, широк! Я бы сузил. Иван остановился, услышав знакомый голос. Выглянул из-за угла. Возле искусственной елки, увешанной самодельными игрушками и даже парой настоящих стеклянных шаров, сидела компания полуночников. Дежурную гирлянду на елке не выключали – цветные диоды энергии жрали минимум, а света для ночной смены вполне хватало. И посидеть, покурить и почитать. И даже перекусить, если придется. – Вот что получается. Мы сузили свой мир, – говорил старый. – До этого жалкого метро, до живых – пока еще! – станций. А ведь это конец, дорогие мои. На поверхности нам жизни нет и, боюсь, больше не будет. Так называемые «диггеры» — самая у нас опасная профессия после… – После электрика, – подсказали из темноты. – Совершенно верно, – сказал Водяник. – После электрика. У профессора бессонница, поэтому Иван не удивился, застав его здесь – у елки было что-то вроде клуба, куда приходили все, кому не спалось. Бывает такое – подопрет человека. И надо бы спать, а душа неспокойна. Один выпивает тайком, другой ходит к елке, песни орет и байки слушает. Впрочем, пообщаться с Водяником в любом случае стоило. Ходила шутка, что столкнувшись с профессором по пути в туалет, можно ненароком получить среднее техническое образование. А еще ходила шутка, что анекдот, рассказанный Водяником, вполне тянет на небольшую атомную войну. По разрушительным и необратимым последствиям. Профессор не умел рассказывать анекдоты, хотя почему-то очень любил это делать. – Расскажите про Саддама, Григорий Михалыч! – попросил кто-то, Иван не рассмотрел кто. Про Саддама Великого Иван слышал. Впрочем, про него все слышали. В самом начале, когда все случилось, и гермозатворы были закрыты, люди впали в оцепенение. Как кролики в лучах фар. А потом кролики начали умирать – выяснилось, что открыть гермозатворы нельзя, автоматика выставлена на определенный срок. Тридцать дней. То есть, Большой П все-таки настал. Радиации на поверхности столько, что можно жарить курицу-гриль, прогуливаясь с ней подмышкой. Вот тут людей и накрыло. Дядя Евпат рассказывал, что прямо у них на глазах один большой начальник, он сидел в плаще и шляпе, держа в руках портфель — дорогой, из коричневой кожи — этот большой начальник сидел-сидел молча, а потом достал из портфеля пистолет, сунул в рот и нажал спуск. Кровь, мозги – в разные стороны. А люди вокруг сидят плотно, народу много набилось, не сдвинутся. Всех вокруг забрызгало. И люди как начнут смеяться, — рассказывал дядя Евпат. – Я такого жуткого смеха в жизни не слышал. Представь, сидит мужик без половины башки, даже упасть ему некуда, а они ржут. Истерика, что ты хочешь. Вот такая комедия положений… – Самое странное, – рассказывал Евпат дальше. – Я много смертей повидал, но эту запомнил почему-то. Помню, он спокойный был. Не нервничал, не дергался, только на часы смотрел. Как автомат. Посмотрит сначала на часы, потом туда, где дверь «гермы» – и дальше сидит. Я вот все думаю – чего он ждал-то? Что это окажется учебная тревога? Если так, он был не единственный, – сказал Евпат. – Я тоже надеялся, что это учебная тревога. Когда прошли тридцать дней, началась депрессия и паника. Все степени, что бывают, когда пациенту объявляют смертельный диагноз, и начинается по списку: сначала отрицание, затем поиск выхода, раздражение, гнев, дальше слезы и принятие неизбежного конца. Вручную открыли аварийный выход, отправили наверх двух добровольцев. Они не вернулись. Отправили пятерых. Один вернулся и доложил: наверху ад. Счетчики зашкаливает. И помер – лучевая. Поднесли к телу дозиметр – он орет как резаный. И тогда началась стадия гнева, раздражения и слез. Хаос начался. – …хаос начался. И в этот момент на сцене появляется Саддам, – сказал Водяник. – Стоит признать, у него было великолепное чувство времени. Великим его потом прозвали, а до Катастрофы он был то ли сантехником, то ли прорабом на стройке… гонял узбеков, мда… то ли вообще отставным армейским капитаном – история о том умалчивает. Несомненно другое: бывший капитан взял в свои руки метро – и крепко взял, не шелохнешься… И когда он приказал вновь закрыть затворы, приказ был выполнен… Ба-даммм. Ноги подогнулись. Иван вдруг понял, что если не пойдет к себе, то заснет прямо здесь, на голом полу. – В «Монополию» играть будешь? – услышал Иван за тканевой стеной палатки громкий шепот. – Чур, я выбираю! – Тихо вы, придурки. Фонарь у кого? В большой палатке для подростков, где они ночевали все вместе, ночь явно тоже была нескучная. Им вроде положено без задних ног? Иван покачал головой. Самый здоровый и крепкий сон у меня был как раз в этом возрасте. А еще я мог двое-трое суток подряд не спать. И быть в отличной форме. Попробуй сейчас такое. Вот, ночь только на ногах, а голова уже чугунная. Вырубает на ходу. Иван пошел было к южному торцу станции, но вдруг услышал: – Стоять! Пароль! Мгновенная оторопь. Иван резко повернулся, приседая. Схватился за автомат… – Спокойно, – сказал Пашка, улыбаясь нагло, как танк. – Свои. Бух, сердце. Бух. – Пашка, это уже ни в какие ворота! – Иван опустил «калаш», выпрямился. От прилива адреналина болело в груди, дышать стало трудно. – Блин. – Ну и видок у тебя, – Пашка улыбался, сидя на полу. Бочонок с пивом стоял рядом с его ногой – хороший, кстати, бочонок, примечательный. Иван присмотрелся. Белый глиняный, литров на пять-шесть. С вылинявшей наклейкой, но еще можно разобрать надпись и рисунок. Ko:lsch, прочитал Иван. Немецкое. И где Пашка его раздобыл? Двадцать лет выдержки – для вина и то много, а для пива так вообще. – Какой? – Ну такой… жениховский, – сказал Пашка. – А я тебя искал, между прочим. Целый вечер по станции мотался, спрашивал – никто тебя не видел. Сазон тоже говорит, что не видел. А ты вон где был. Иван помолчал. – Я на Приморскую ходил, – сказал наконец. – Да ну? – Пашка мотнул упрямой головой. – Че, серьезно? – внимательно посмотрел на Ивана. Пауза. – Ты за подарком мотался, что ли? Во дает. Ну, не тяни, показывай. Нашел? Кое-что нашел, подумал Иван. И подарок тоже. – Нашел-нашел. Завтра увидишь. Нечего тут. – Сволочь! – Пашка вскочил. – Я для него… а он! – вспомнив, что сделал «он», Пашка снова помрачнел. – Да-а. Ты когда определишься, кто тебе нужен? – Я уже определился, – сказал Иван. – Я видел, да. Иван дернул щекой. – Пашка, давай без этого. Мне и так хуево… – сказал он и спохватился. – А… черт… – Понятно, – протянул Пашка. – Эх ты. Будь я на твоем месте, я бы твою Таню на руках носил… Вот скажи: зачем тебе эта Катька? У тебя все на мази, нет, ты все рвешься испортить. Че, совсем дурак?! – Что-то, я смотрю, тебя эта тема сильно трогает. Пашка выпрямился. – Да, сильно. Смотри, обменяешь ты золото на банку протухшей тушенки. – Па-ша. – Что Паша?! – Пашка взорвался. – Думаешь, приятно видеть, как твой лучший друг себе жизнь портит?! – У нас с Катей ничего нет. – Точно. Я прямо в упор видел, как у вас там ничего нет! – Это было прощание. – Иван помедлил. – В общем, не бери в голову. Пашка несколько мгновений рассматривал друга в упор, потом вздохнул. – Подарок-то покажешь? – спросил наконец. Иван усмехнулся. Открыл сумку, сунул руку и вытащил то, зачем лазил на Приморскую. Пашка осторожно принял находку из рук в руки. – Ух, ни фига себе. И не высохло ведь? – Ага, – сказал Иван. – бывает же. Как тебе? Пашка еще повертел, потом сказал: – А-хренеть. Я тебе серьезно говорю. Это а-хренеть. Держи, а то разобью еще, ты меня знаешь. На ладони у Ивана оказался стеклянный шарик. Выпуклый стеклянный мир, наполненный прозрачным глицерином. В нем на заснеженной поляне возвышался домик с красной крышей и с трубой, вокруг дома маленькие елочки и забор. Иван потряс игрушку. Бульк. И там пошел самый настоящий, белый, пушистый снег. Снежинки медленно падали на крышу домика, на елки, на белую снежную равнину вокруг. – Думаешь, ей понравится? – Иван посмотрел на Пашку, сидящего с лицом задумчивым, как с сильнейшего перепоя. – Что? – Пашка вздрогнул, оторвался от шарика. – Дурак ты, дружище, ты уж извини. Это а-ахрененный подарок. Металлическая решетка с железными буквами «ВАСИЛЕОСТРОВСКАЯ» отделяла жилую часть платформы от хозяйственной. Анодированный металл тускло блестел. Иван толкнул дверь, кивнул охраннику, долговязому, лет шестнадцати, парню: – Как дела, Миш? – Отлично, командир. – на поясе у Миши была потертая кобура с «макаровым». Наследное оружие – мишин отец служил в линейном отделе милиции, когда все случилось. – Да ты проходи. Вообще-то Кузнецову он был никакой не «командир». Парнишка из станционной дружины, а Иван командует разведчиками – но поправлять парня не стал. У каждого должна быть мечта. Менты – это каста. Как и Ивановы диггеры. – Таня здесь? – Не знаю, командир, – почему-то смутился Кузнецов. – Я только заступил… Иван кивнул: ладно. Мясная ферма. Ряды клеток уходили под потолок станции. Деревянные, металлические коробки, затянутые ржавой сеткой-рабицей. В воздухе стоял душный сырой запах грызунов, несвежих опилок и старого дерьма. Иван прошел между рядами, оглядываясь и приветствуя знакомых заключенных. В постоянном хрупаньи, шебуршении, посвистывании и чавканьи было что-то стихийное. Мы жрем, а жизнь идет. Не представляю, как это — быть морской свинкой, подумал Иван. В этих клетках места почти нет, живут в тесноте, едят и гадят. Мрак. Сидя в отдельной клетке, сделанной из белой пластиковой коробки с красной надписью Quartz grill, на Ивана смотрел откормленный, пятнисто-белый морской свин. Иван достал припасенный пучок водорослей и сунул в ячейку решетки. – Привет, Борис. Как сам? Свин перестал хрюпать и посмотрел на Ивана. Блядь, еще ты на мою голову, читалось в маленьких выпуклых глазах. Свин был однолюб и пофигист. Свин любил только Таню и пофигистически жрал все, что принесут остальные. Типичный представитель мужского рода, да. – Таня, – позвал Иван. – Ты здесь? – Таня? – позвал Иван вполголоса. – ты здесь? Сквозь хрупанье и шебуршение морских свинок голос вряд ли пробьется. Иван прошел между рядами, вышел к рабочей выгородке. Здесь стоял стол, на нем Таня заполняла планы и графики, вносила в учетную книгу привесы и надои – или как они называются? Рядом были составлены мешки с кормом: высушенная трава, водоросли, обрезки ботвы, остатки еды и прочее, что лихие грызуны могли взять на зуб. А могли они многое. Дальше, за фанерной стенкой, начиналась Фазенда, всегда залитая светом ламп дневного света – теплицы, дачное хозяйство Василеостровской. Оттуда шел влажный земляной запах и вились мошки, вечные спутники земледелия. За стенкой начиналась владения Трандычихи, там росли морковь, капуста, картошка, лук, щавель и даже салат-латук. И одно лимонное дерево – предмет зависти соседей с Адмиралтейской. Пищевые ресурсы. Очень удобно – отходы грызунов на удобрения, отходы растений (и сами растения) морсвинам на прокорм. А морсвинов понятно куда – на сковородку и в котел. Добро пожаловать. Ням-ням. Раньше пробовали приспособить тоннели для расширения Фазенды, но не смогли справиться с проблемой крыс – пищевые, блин, террористы. Даже железо грызут. Да и с электричеством оказалась проблема – не хватало, ресурс генератора не тот. Так что в вентиляционном тоннеле теперь выращивали шампиньоны и черные грибы. Они темноту любят. Грибные грядки рядами нависали в темноте – жутковатое место, если честно. Вешенки, шампиньоны, даже японский гриб шиитаке. Вкусные, конечно, но Ивану там было не по себе. – Только представь – грибница, – говорил дядя Евпат. – Это же готовый коллективный разум. Она может на много сотен метров простираться, эта грибница, связывать тысячи и тысячи грибов в единое целое. И знаешь, что самое жуткое? – Что? – Мы ни хрена не знаем, о чем они думают. Дядя Евпат. Воспоминания. Кусочки черно-белой мозаики. Старею, опять подумал Иван. Да, отличное время я выбрал, чтобы остепениться. Завести семью. Хорошая жена, хорошая станция, хорошая работа – Постышев прочит его в станционные полковники, если не врут – что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить старость? Н-да. – Таня, ты где? – Иван вышел в тамбур между фермой и Фазендой. На длинном столе (составлены несколько старых стульев, на них положена широкая доска) стояли старые весы, металлические тарелки блестели от вытертости. Чугунные гирьки выстроились в ряд. Здесь Таня и ее напарница взвешивали морсвинок, вели учет. Рядом стул. На нем мирно дремала пожилая женщина, седые волосы связаны в пучок. На скрип дерева она вздрогнула, обернулась… – Иван! Фу ты, чуть сердце не выскочило… – Доброй ночи, Марь Сергевна. Простите, что разбудил. А где Таня? Марь-Сергевна держала руку на груди, точно боялась, что сердце вырвется и убежит. – Не знаю, Вань, – она покачала головой. – Ох-хо-хо… В палатке, этой… где дом невесты, наверное. Ты только туда не ходи, – вспомнила Марь-Сергевна и засуетилась. – Видеть невесту в свадебном платье – к несчастью. – Не пойду, – сказал Иван. – Так она и спать должна уже. Ты-то чего не спишь? Да, – вспомнила она. – Она же тебя искала… и еще друг твой заходил… высокий такой… – Ага, – сказал Иван. Сазонов? – Я слышал. Ладно, пойду спать. – Иди, а то ты бледный совсем. Стой, – Марь Сергевна прищурилась. – Что у тебя с лицом?.. На «Василеостровской» (впрочем, как и на многих других станциях) ритуалам, оставшимся с дометрошных времен, придавали особое значение. А уж свадебный ритуал – это целая наука. Священная корова Василеостровской общины. Век бы ее не знать. Иван еще раз прошвырнулся по станции, но Таню не встретил. Может, действительно спит. Хотя в этом были сомнения – и очень сильные. Делать нечего, он вернулся в свою палатку. Снял с плеча автомат, убрал сумку в изголовье лежака. Так, время – на наручных часах полчетвертого утра. Спать хотелось неимоверно. Но сначала – оружие. Иван чуть не застонал. За оружием положено следить, даже если это безотказный советский «калаш». Это как чистка зубов. То есть, зубы что – потерял и живешь дальше, а без оружия ты покойник. Так, масло. Тряпки. Шомпол. Поехали! Он заканчивал чистку фактически в бреду. Иногда просыпался в какой-то момент и не мог сообразить – что именно делает. Запихав шомполом тряпку в дуло (зачем?!), Иван понял, что так не пойдет. Аккуратно разложил детали на тумбочке – утром, все утром – и упал, не раздеваясь. Зарылся лицом в подушку. Кайф. Спать-спать-спать. Перевернулся на спину… Над него смотрела Таня. Иван улыбнулся. Отличный сон. Вот теперь действительно все хорошо. – Ты где лоб обжег, оболтус? – спросила она. – Ерунда, до свадьбы заживет, – ответил Иван автоматически. И только потом вспомнил. – А, – сказал он. – Смешно вышло. – Вот-вот, до свадьбы, – сказала Таня. – Ты еще не забыл? Нет? Странно. Кстати, – она мгновенно переключилась. – Ты уже померил костюм? Блин, точно. Иван даже проснулся на мгновение. – Конечно, – соврал он. Про костюм он все-таки умудрился забыть. Ночь еще та выдалась, тут вообще все забудешь. Ладно, утром успею, решил Иван. Поставлю будильник на пораньше. Поспать хотя бы два часа, иначе вообще смерть. А завтра целый день гулять. Церемония. Вот бы, подумал Иван, проснуться, а все уже кончилось. Терпеть не могу эти ритуалы. Одно дело – гулять на чужой свадьбе, совсем другое – на своей. Это почище вылазки на поверхность. А вспомнить хотя бы, как они тогда с Косолапым тащили дизель? Это же сдохнуть можно, как тащили… – Ты спала сегодня? – спросил Иван. – Конечно. – сама безмятежность. Явно врет. – Угу. Врунишка. – Мне надо идти, еще кучу дел надо сделать… – Вот-вот, – сказал Иван. – Иди к своему Борису. – Он хороший! – сказала Таня. – Почему ты его не любишь? У всех свои недостатки, подумал Иван. Я сжигаю карбидом тварей и целую бывших, Таня балует раскормленного грызуна. – У нас с ним вооруженный нейтралитет. Мы тебя друг к дружке ревнуем. – Ваня, он кормовое животное! – Нас жрут, а жизнь идет, – согласился Иван, закинул руки за голову. Угу. Черта с два она позволит съесть своего любимчика. От усталости голова кружилась. И палатка вокруг тоже кружилась. Но приятно. – Я с тобой посижу минутку, – сказала Таня. Присела на край койки, коснулась его теплым бедром. – Ладно, посиди минутку, – согласился Иван милостиво. Не открывая глаз, вытянул руку и положил Тане между ног. Тепло и уютно. Впервые за столько времени к нему вернулось спокойствие. Я там, где и должен находиться, подумал Иван. Зевнул так, что испугал бы крокодила. – Я не против. – Нахал! – Я тигра видел, – сказал Иван сквозь сон. Хотел еще что-то добавить, но уже не мог, плыл сквозь призрачные слои, проваливался сквозь подушку и пол вниз, и в сторону, и опять вниз. И это было правильно. – Спи, – велела Таня. – Завтра трудный день… Иван открывает глаза. В палатке темно. Он встает — на нем почему-то камфляж и ботинки. Иван выходит из палатки и останавливается. Где я? Платформа с рядами витых черных колонн. На стенах барельефы. На стене название станции на букву «А», но Иван никак не может его прочитать. Но главное он понимает. Станция – другая, не Василеостровская. И здесь никого нет. Совсем никого. Пусто. Иван идет по платформе. У платформы стоит состав. В одном из вагонов виден свет. Иван идет туда. Стекла выбиты, ржавые рейки обрамляют оконные проемы. По некоторым признакам можно угадать прежний цвет вагона – он синий. Сиденья раньше были обтянуты коричневой искусственной кожей. По белесым закопченым стенам вагона пляшут тени от свечей – здесь сквозняки. Ветер, пришедший из тоннелей, продувает вагон насквозь, перебирает редкие волосы на высохшем лбу мумии. Карстовые провалы глазниц. Древний пергамент, обтягивающий костяк – ее кожа. Бриллиантовая сережка в ухе – напоминает о прошлом. На коленях у большой мумии – маленькая. Свернулась клубочком, кисти скрючены. Когда человек умирает, сухожилия высыхают и укорачиваются. Именно поэтому у большой мумии и у маленькой мумии – одинаковые вывернутые кисти. Словно они плывут по-собачьи. Еще у них одинаковые натянутые улыбки. Это тоже сухожилия. И смерть. Большая мумия держит на острых коленях спящую маленькую. В руке у большой мумии – толстая зажженная свеча. Пламя подергивается от сквозняка. Пальцы в потеках парафина. Вокруг первой мумии и маленькой мумии – десятки таких же мумий. Все сиденья заняты. Рядом с каждой большой – по одной, иногда двум маленьким. У каждой из больших мумий в руке – по свече. Пахнет тлением и горелым парафином. Вагон горящих свечей. Иван заходит внутрь и останавливается. Вагон материнской любви. Говорят, по инструкции о бомбоубежищах, женщин с детьми до двенадцати лет запускали заранее, еще до объявления сигнала «Атомная тревога». Они имели право оставаться на самой станции или в поезде, стоящем у платформы. И они остались. Все. У Ивана комок в горле. Потом он видит то, чего не замечал раньше. Сквозь кожу мумий кое-где пробиваются серо-голубые побеги. Это похоже на проросшую картошку. Иван протягивает руку… – Не трогай, – говорит голос. Иван поворачивает голову. Перед ним стоит высокий старик. Глаза у старика мерцают зеленоватым огнем, как у давешнего тигра. – Другая экосистема, – говорит старик. Смотрит на Ивана; глаза его начинают оплывать, точно свечи, стекают по щекам парафиновыми дорожками. – Понимаешь? По… – лицо старика вздрагивает и проваливается куда-то внутрь… – Меркулов! Его трясли за плечо. Иван открыл глаза, чувствуя невероятный, чудовищный испуг. Проспал. – Проспал?! – он вскинулся. В голове застрял мокрый тяжелый кирпич. По ощущениям, Иван вообще спал не больше минуты. Его затрясло. – Где? Что случилось? Cвадьба?! Что?! Резкость не возвращалась. Иван видел над собой только размытый темный силуэт — и не мог сообразить, где находится и что от него хотят. Сердце билось болезненно и часто. – Меркулов, тебя к коменданту! – сказал темный. – Срочно! Василеостровская была освещена только дежурными лампочками. Деревянно шагая вслед за проводником, Иван пытался понять, сколько сейчас времени. Много он спал? Опять ночь уже, что ли? Как на многих станциях, где сохранилось подобие порядка, на Василеостровской искусственно поддерживали разбиение суток на день и ночь. Днем работали лампы дневного света, их гудением заполнялась тишина, ночью переходили на дежурное, от аккумуляторов. Иван поморгал, пытаясь избавиться от тумана в глазах. Черта с два. Там плохо ему давно не было. Держаться, сукин сын. И проснись, наконец. В каморке, отведенной коменданту и его семье, горела карбидная лампа – в полсилы — освещая крупные ладони коменданта, лежащие на деревянном столе. – Не сидится тебе на одном месте, – сказал Постышев. – Да. – Я тебя просил — одному не ходить? Просил? Иван кивнул. – И что? – Постышев смотрел на него исподлобья умными, пронзительными, как рев пожарной сирены, глазами и ждал ответа. Голова у него была крупная, с редким желтоватым волосом. – А я пошел, – сказал Иван. – Зачем хоть? Что я твоей Тане скажу, если что с тобой случится? А? Иван дернул щекой, но промолчал. Смотрел прямо, не мигая. – Зачем ходил, не скажешь? Ответил бы хоть раз, что ли. – Это приказ? – Черт с тобой, – сказал Постышев. – Не хочешь, не отвечай. Ты человек взрослый, командир, жених и все такое. Ты хоть в курсе, что пока ты там развлекался, у нас чп приключилось? – Да. Света нет. – Света? – Постышев присвистнул. Встал. – Пойдем. Я тебе покажу, чего у нас теперь нет.
Date: 2015-05-17; view: 406; Нарушение авторских прав |