Стратегии Франкфуртской школы. Критическая теория искусства

Франкфуртская школа социологии, возглавляемая Теодором Адорно и Гербертом Маркузе, соединивших марксизм с психоанализом, оказала громадное влияние на умы современников. Под Франкфуртской школой принято понимать леворадикальное течение, возникшее в 1920–30-е гг. прошлого столетия на базе Франкфуртского института и «Журнала социальных исследований». В ее недрах зародилась так называемая критическая теория (термин Хоркхаймера), которую еще именуют <тотальной диалектической критикой общества>.

Франкфуртская школа социологии сыграла значительную роль в изучении культуры современного общества. Франкфуртцев часто называют неомарксистами. Взяв за основу тезис К. Маркса об определяющей роли материального производства по отношению к духовной деятельности, а также его критику буржуазной идеологии, они дополнили и пересмотрели многие положения марксизма. Альтернативной классическому марксизму явилась «критическая теория общества», не оставившая незыблемыми даже такие его основополагающие принципы, как теория социальной революции и тезис о ведущей роли рабочего класса. Данный подход опирался на понимание общества как системы всепроникающего, тотального контроля. В неомарксизме понятие тотального контроля связывалось с происходящей незаметно для людей трансформацией естественных влечений в «ложные» для человека потребности, процесс удовлетворения которых приводит к укреплению социального порядка, вместо необходимого развития и совершенствования личности.

Центральную роль в исследованиях Франкфуртской школы играло понятие «отчуждения». Трактовка данного понятия выходила за рамки социальной экономики. Однако в отличие от ортодоксального марксизма, главной движущей силой революции, по мнению франкфуртцев, должны были стать люмпенизированные слои населения, молодежные группы, безработные и т.п. Представители Франкфуртской школы стремились истолковать Маркса в новой интерпретации: неогегельянства, «философии жизни», фрейдизма и других течений, центральной категорией которых также являлось отчуждение.

Тематика, затронутая Франкфуртской школой, чрезвычайно широка. Это критика современного общества за его антиличностный характер; разработка методологии исследований в области социологии культуры, искусства (Адорно), коммуникаций (Хабермас); анализ социализма с социологической точки зрения; разработка концепции авторитарной личности и т.п.

Необходимо отметить особые заслуги Т. Адорно в области художественной и музыкальной культуры. Социологии музыки были посвящены такие его работы как «Философия новой музыки», «Введение в социологию музыки», «Призмы. Критика культуры и общество» и «Диссонансы. Музыка в управляемом мире». Современники считали Адорно одним из ведущих теоретиков в области социологии музыки. Анализируя музыку, как социальное явление, Адорно утверждал, что некоторые ее виды можно рассматривать как моделирование процесса отчуждения индивида.

Критическая теория Франкфуртской школы оказалась весьма полезной для социологии. Ее представители обосновали в теоретическом плане необходимость осмысления тенденций мирового развития, формирования и развития разнообразных типов личности и культуры. В данном ей анализе современных типов общества акцентировалось внимание на том, чего не должно быть — прежде всего, явлений, носящих антигуманистический и антиличностный характер.

Основная тенденция — смешение философских понятий с политэкономическими и социологическими, в результате чего первые утрачивают свою самостоятельность и превращаются в отражение вторых. Основными идейными источниками философии Франкфуртской школы были марксизм, фрейдизм и гегельянство:

· У Маркса взяты категория отчуждения, классовая борьба (где пролетариат больше не активная сила). Все противоречия капиталистического сводилось к категории отчуждения. Отчуждение ведет не только к классовому антагонизму, но его содержанием является субстанциональное содержание предметного мира, его предметно-вещественный характер. История капиталистического общества понималась как фатально необходимый процесс прогрессирующего сумасшествия разума. Идея конца истории.

· У Фрейда взята идея человека: структура личности и бессознательное. Через фрейдизм — исходя из принципа удовольствия — удовлетворяются все инстинкты, что приводит к контролю над личностью. В борьбе с природой и социальной средой человек подавляет инстинкты, руководствуясь принципом реальности, изменяет их. То есть принцип удовольствия подчиняется принципу реальности, что подчиняет человека обществу.

· У Гегеля взята диалектика. Ей заменяется диалектический материализм. Взят закон отрицания отрицания, подмененный абсолютным отрицанием (негативная диалектика, как назвал ее Адорно).

· У Лукача взята идея того, что любая идеология есть ложное сознание и должна быть уничтожена + идея овеществления (о возрастании формальной рациональности).

· У Вебера взято понятие рациональности, в духе которого интерпретируется категория отчуждения, к которой сводились противоречия капиталистического общества.

· У Канта почерпнуты идеи критики традиционного мышления.

Методологические принципы

· Отрицание позитивизма с его размежеванием ценностей и фактов (в Дюркгеймовском смысле).

· Непоколебимая приверженность к гуманизму, освобождение человека от всех форм эксплуатации.

· Акцент на значимость человеческого начала в социальных отношениях.

Основные идеи Франкфуртской школы

· Изображение позднего капитализма и социализма как разновидности единого современного индустриального общества.

· Отрицание революционной роли пролетариата.

· Абсолютизация диалектической категории отрицания (негации)

· Критика тоталитаризма и авторитарной личности.

Барт Р. Нулевая степень письма.

Функция письма не только в том, чтобы сообщить или выразить нечто, но и в том, чтобы утвердить сверхъязыковую реальность — Историю и наше участие в ней.

I. Что такое письмо?

Известно, что язык представляет собой совокупность предписаний и навыков, общих для всех писателей одной эпохи.

Язык окружает всю сферу литературы примерно так же, как линия, у которой сходятся небо и земля, очерчивает пределы привычного для человека мира. Язык — это не столько запас материала, сколько горизонт, то есть одновременно территория и ее границы, одним словом, пространство языковой вотчины, где можно чувствовать себя уверенно. Писатель в буквальном смысле ничего не черпает в языке; скорее, язык для него подобен черте, переход через которую откроет, быть может, надприродные свойства слова.

Под именем «стиль» возникает автономное слово, погруженное исключительно в личную, интимную мифологию автора, в сферу его речевого организма, где рождается самый первоначальный союз слов и вещей, где однажды и навсегда складываются основные вербальные темы его существования.

Стиль — некий феномен растительного развития, проявление вовне органических свойств личности. Вот почему все, на что намекает стиль, лежит в глубине; обычная речь обладает горизонтальной структурой, любые ее тайны располагаются на той же поверхности, что и составляющие ее слова, и все, что она пытается скрыть, немедленно раскрывается в самом процессе ее развертывания; в речи все явлено непосредственно, предназначено для немедленного потребления; здесь слово, молчание и их движение устремлены к отсутствующему пока смыслу: это бег, не знающий задержки и не оставляющий за собою следа. Напротив, стиль обладает лишь вертикальным измерением, он погружен в глухие тайники личностной памяти, сама его непроницаемость возникает из жизненного опыта тела; стиль — это всегда метафора, то есть отношение между литературной интенцией автора и структурой его плоти.

Горизонт языка и вертикальное измерение стиля очерчивают для писателя границы природной сферы, ибо он не выбирает ни свой язык, ни свой стиль.

Между языком и стилем остается место еще для одного формального образования — письма.

Язык и стиль предшествуют любой проблематике слова, они — естественные продукты Времени и биологической личности автора.

Язык и стиль — объекты; письмо — функция: оно есть способ связи между творением и обществом, это литературное слово, преображенное благодаря своему социальному назначению.

Письмо — это способ мыслить Литературу, а не распространять ее среди читателей. Вот почему письмо представляет собой двойственное образование: с одной стороны, оно, несомненно, возникает на очной ставке между писателем и обществом; с другой — увлекает писателя на трагический путь, который ведет от социальных целей творчества к его инструментальным истокам.

Письмо — это не что иное, как компромисс между свободой и воспоминанием, это припоминающая себя свобода, остающаяся свободой лишь в момент выбора, но не после того, как он свершился.

II. Политическое письмо
Для любого письма характерна внутренняя замкнутость, чуждая разговорной речи. Обычная речь извергается как хаотический поток, ей свойственно безоглядное, навеки незавершимое движение вперед. Письмо и обычная речь противостоят друг другу в том отношении, что письмо явлено как некое символическое, обращенное вовнутрь самого себя, преднамеренно нацеленное на скрытую изнанку языка образование, тогда как обычная речь представляет собой лишь последовательность пустых знаков, [58-59] имеющих смысл лишь благодаря своему движению вперед.

В любом письме можно обнаружить двойственность, свойственную ему как особому объекту, который одновременно является формой языкового выражения и формой принуждения.

Вот почему всякая власть, или хотя бы видимость власти, всегда вырабатывает аксиологическое письмо, где дистанция, обычно отделяющая факт от его значимости — ценности, уничтожается в пределах самого слова, которое одновременно становится и средством констатации факта, и его оценкой.

Революционное письмо явилось тем самым эмфатическим жестом, который только и пристал людям, ежедневно всходившим на эшафот или посылавшим на него других. Язык, поражающий сегодня своей напыщенностью, в то время был под стать самой действительности. Письмо, отмеченное всеми признаками языковой инфляции, было единственно точным для своей эпохи: никогда еще человеческая речь не была более искусственной и менее фальшивой.

Совсем не таково марксистское письмо. Сама замкнутость его формы возникает не как результат риторического усиления или речевой эмфазы, но вследствие употребления особой лексики, столь же специфической и функциональной, как и в технических словарях; даже метафоры подвергаются здесь строжайшей кодификации. Письмо эпохи Французской революции давало право либо на кровь, либо на моральное оправдание; марксистское же письмо по самому своему происхождению есть язык познания.

Марксистское письмо связано с действием, и потому оно очень скоро превратилось в выражение определенной системы оценок. Эта особенность, заметная уже у Маркса (хотя в целом его письмо сохраняет объяснительный характер), полностью овладела письмом торжествующего сталинизма.

Цель политического письма эпохи сталинизма - не марксистское обоснование фактов или оправдание тех или иных поступков интересами революции, но изображение реальности в уже оцененном виде, непосредственное навязывание приговоров; ведь объективное содержание слова "уклонист" носит уголовный характер.

Очевидно, что любой политический режим располагает своим собственным письмом, чью историю еще предстоит написать. Социальные обязательства языка проявляются в письме с особой наглядностью; в силу своей утонченной двусмысленности письмо представляет всякую власть, и как то, что она есть, и как то, чем она кажется; оно раскрывает и то, какой эта власть является на самом деле, и то, какой она хотела бы выглядеть.

III. Письмо романа

Сферическая замкнутость великих произведений XIX века воплотилась в долгих, пространных повествованиях Романистов и Историков, — повествованиях, представлявших своего рода плоскость, на которую проецировался тот завершенный и внутренне связанный мир.

Простое прошедшее время (le passe simple), исчезнув из разговорного французского языка, остается краеугольным камнем Повествования, сигнализируя о том, что мы находимся в сфере искусства.

Повествования — его способность к развертыванию. Вот почему это время является идеальным инструментом при создании различных замкнутых миров; это искусственное время, свойственное космогониям, мифам, Историографиям и Романам. Его употребление предполагает существование сконструированного, отделанного и обособленного мира с осмысленными опорами, а отнюдь не разомкнутого мира произвола, хаоса и беспорядка.

Итак, в конечном счете простое прошедшее время есть воплощение упорядоченности, а следовательно, простодушного оптимизма.

Мы обнаруживаем в Романе тот — разрушительный и созидательный одновременно — механизм, который характерен для всего современного искусства. Объектом разрушения является длительность — эта невыразимая связующая нить существования.

Будучи поначалу свободным, письмо под конец превращается в цепь, приковывающую писателя к Истории, которая в свою очередь сама опутана кандалами общество метит писателя совершенно отчетливыми знаками, свидетельствующими о его причастности к искусству, для того, чтобы как можно вернее вовлечь его в круг собственного отчуждения.

IV. Существует ли поэтическое письмо?
В классическую эпоху проза и поэзия были подобны математическим величинам, разница между ними поддавалась измерению; они были удалены друг от друга не больше и не меньше, чем два различных числа — сопоставимых друг с другом, однако неодинаковых именно в силу своих количественных различий.

Строение классического языка (Проза и Поэзия) имеет реляционную природу: сами слова здесь несравненно менее важны, чем отношения между ними.

Затруднительно говорить о существовании поэтического письма, поскольку дело идет о таком языке, чье неистовое стремление к обособленности разрушает любую возможную этическую установку. Словесный жест как воплощенный демиург стремится здесь изменить самый лик Природы; он не выражает нравственной позиции, но оказывается актом принуждения. Таков по крайней мере язык тех современных поэтов, которые доводят свой замысел до логического конца и приемлют Поэзию не как интеллектуальное упражнение, выражение своего душевного состояния или точки зрения на мир, а как воплощение мечты о торжестве невиданного по своей свежести языка. Применительно к этим поэтам столь же бесполезно говорить о письме, как и о поэтическом чувстве.

Date: 2015-05-17; view: 1044; Нарушение авторских прав