И.К.: И в Еропе также?

А.В.: В Европе они прошли все эти этапы. Они сначала тоже все танцевали, а потом все начали думать на сцене. А у нас сначала балет, а потом сразу все думают. Это последствия нашего железного занавеса. А потом занавеса не стало, и мы перескочили как, скажем, из третьего класса сразу в пятый. И стали ориентироваться опять же на Европу, это я думаю, хороший показатель того, что у нас больше связей с Европой.

И.К.: Тебе часто по роду деятельности приходится общаться с театральными деятелями из других стран, и теперь я уже понимаю, что, наверное, это все-таки больше европейские театры.

А.В.: В общем, да. Хотя есть также и Южная Корея, с которой мы много сотрудничаем. Но могу сказать, что Южная Корея, она все в том же тренде. Как доказательство тому - наша неделя Швейцарии, которую мы устраиваем в «Скороходе». Мы привозим пять танцевальных коллективов из Швейцарии, и в двух из них есть танцовщики из Южной Кореи.

И.К.: А вот Европейцы, они сильно от русских отличаются? Ход мыслей, их отношение к творчеству. Я разверну этот вопрос немного: у нас, как мне кажется, довольно жесткий подход к творчеству, свобода самовыражения и новаторство не очень хорошо принимаются. У нас есть школы с устоявшимися традициями – в театральных академиях учат по системе Станиславского, классическому танцу –по системе Вагановой. Шаг влево - шаг вправо уже воспринимается в штыки. Например, я знаю совсем немного фанатов Бориса Эйфмана.

В.А.: Я согласен. Надо понимать, что театр Бориса Эйфмана – это экспортный продукт. Притом, что это россиянин, из двухсот его спектаклей сто восемьдесят он дает за границей. И опять же это очень показательно, все знают Россию как страну Лебединого озера, а Борис Эйфман делает качественный продукт при этом не классический. И несмотря на то, что он не сильно популярен в России, Европейцам после его спектаклей может показаться, что у нас помимо классического балета есть что-то еще, другие развитые направления. А в России у Бориса Эйфмана нет ни Золотых Масок, ни Золотых Софитов ему не дают. Его могут любить отдельные политики, но массового гергиевского признания у него нет. Потому что это не классика.

Поэтому, конечно, европейцы более новаторские, более экспериментальные на сцене. Они не привыкли воспринимать спектакль на сцене как какой-то готовый продукт, что-то профессиональное. Вот мы сейчас разбирались с финским танцем,и очень хорошо видно, что в Финляндии нет разницы между любительским и профессиональным театром. У нас вот есть человек, закончивший театральную академию, и вот он профессионал, хоть ты тресни. А у них человек может ничего не закончить, но быть профессионалом на сцене, как он зарекомендует себя, так он и будет выглядеть в глазах коллег и публики – хороший артист или плохой артист, других метрик просто нет. У нас есть профессиональный театр, любительский театр, и с танцем то же самое. Поэтому, конечно, в Европе готовность к эксперименту, она подразумевает некое принятие того, что может происходить на сцене. А там, надо понимать, может происходить все, что угодно. Вот мой опыт как программного директора, когда мы ездим с Таней на фестивали и отсматриваем спектакли, которые можем принять к себе. Мы сами находимся в легком шоке, потому что, не сделав вот этого промежуточного шага, не пройдя вот этого модерна или другие современные формы театра или танца, и увидев сразу концептуальный подход, мастурбирующего на сцене артиста, мы не готовы эмоционально и ментально. 90 % швейцарского театра – это голые люди, танцующие на сцене. А у нас в стране вообще во всех госучреждениях есть запрет на нагое тело. Мы, например, в октябре делаем фестиваль Южной Кореи, он пройдет в Петербурге на площадке скороход и в Москве на площадке Зил. И администрация площадки Зил сказала, что один спектакль они показывать не будут, потому что там есть голое тело. Потому что есть такая установка сверху, что нагота – это плохо. Издревле оголение на цене – это серьезный акт артиста перед аудиторией, можно по-разному облечь в смысл этот акт, но так или иначе это шаг, то есть не всякий человек выйдет перед людьми и разденется. А артист это делает, и это как крещение, что ли. И Европа к этому нормально относится, там нет этому противников. У нас общество более закрытое, поэтому то, что мы привозим в Скороход - это компромисс между технически грамотными, технически выверенными профессиональными танцевальными или театральными постановками и каким-то новым театром, новой передачей на сцене. Поэтому по сути для Европы мы такая вполне мейнстримовсая площадочка, В Финляндии, например, из 15 коллективов 10 работает в режиме «мы хорошо танцуем», и мы бы их могли показывать в Скороходе, а есть 5, которые завоевывают призы, показывают что-то экспериментальное, которых мы просто не можем сюда привезти, потому что не поймут.

И.К.: Ну, вот с вопросом о запрете обнаженного тела на российских сценах мы уже плавно перешли к вопросу об отношениях индивида и государства. Если есть режиссер с кучей идей, с планами поставить спектакль с использованием обнаженного тела и ему говорят, что государство против, что так делать нельзя, у этого режиссера скорее всего будет реакция непринятия, возмущения. Мол, сколько можно крутить и заламывать руки людям искусства, сколько можно душить само искусство в нашей стране! То есть вряд ли возникнет мысль хотя бы на секунду задуматься откуда растут руки у этого запрета. И что при этом действительно кому-то может быть лучше, у человека сразу будет антагонизм практически к любому решению, которое принимается у нас наверху. А как с этим в Европе?

А.В.: То о чем ты сейчас говоришь, это просто привычка к запретам. Надо сказать, что отличие Европейского театра, и то почему мы так к нему привязываемся - это отсутствие тех самых запретов. То есть можно даже в нацистской форме ходить по сцене, если хочешь, и тебя за это никто не посадит. А у нас есть уголовная ответственность на какие-то экстремальные проявления на сцене. В этом плане, наверное, русский перфоманс, он более психологичен, потому что ему кроме как вглубь, в психологию, идти некуда. ТО Он не может более простым языком донести мысли и идеи, он обязан идти в более сложные формы психологизма. В то время как при отсутствии запретов можно сделать проще, используя другие элементы, то же самое раздевание или курение, или мастурбация или все что хочешь.