Русским читателям 1 page

Ральф Эмерсон

НРАВСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ

Эмерсон Р. Нравственная философия. — Мн.: Харвест, М.: ACT, 2001. — 384 с. — (Классическая философская мысль).

Русским читателям

ЧАСТЬ I. ОПЫТЫ

Доверие к себе

Благоразумие

Героизм

Любовь

Дружба

Возмездие

Законы духа

Круги

Разум

Всевышний

ЧАСТЬ II ПРЕДСТАВИТЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Польза великих людей

Платон, или Философ

Сведенборг, или Мистик

Монтень, или Скептик

Шекспир, или Поэт

Наполеон, или Человек мира сего

Гёте, или Писатель

ПРИБАВЛЕНИЕ Отрывки из «Conduct of life» Р. У. Эмерсона

Русским читателям

«Нам нужна философия, переливчатая, движущаяся, — Сказал Эмерсон в одном из своих творений. «В тех обстоятельствах, в которых находимся мы, уставы Спарты и стоицизма слишком непреклонны и круты; с другой стороны, заветы неизменного смиренного мягкосердия слишком мечтательны и эфирны. Нам нужна броня из эластической стали: вместе и гибкая, и несокрушимая. Нам нужен корабль; на валунах, обжитых нами, догматический, четвероугольный дом разобьется в щепы и вдребезги от напора такого множества разнородных стихий. Нет, наша философия должна быть крепка и приспособлена к форме человека, приспособлена к образу его жизни, как раковина есть архитектурный образец таких жилищ, что покоятся на морях. Душа человека должна служить прообразом нашим философическим планам, точно так, как потребности его тела принимаются в соображение при постройке ему жилого дома».

«Опыты» были уже тогда изданы в свет. Но если, по своему верованию в безграничное усовершенствование, он вселяет в нас убеждение, что «каждое действие человека может быть превзойдено другим», что «окончательный вывод сегодняшней науки, вывод для нас изумительный, будет включен простым примером в обзор более широкий и смелый», — то нам, как мне кажется, можно на долгое время удовольствоваться образом воззрений Эмерсона и идти вслед ему, в полной уверенности, что пройдут века и он не будет превзойден. «Длинный ряд веков и опыта, чему научил он нас о природе и о нас самих? Род человеческий еще не сделал ни шагу к разрешению загадки свой собственной судьбы, и во всем, что касается этого вопроса, он будто поражен карою безумия».

Его последователи, конечно, будут в состоянии дать большее развитие той или другой его мысли, нагляднее выставить ее на поклонение мира и тверже укоренить ее в убеждениях человечества, — он и сам сказал: «О сколько истин, глубочайших и ожидающих себе исполнения лишь в веках грядущих, заключено в простых словах каждой правды!» — но благодетельные семена рассеяны его рукою по всем скромным стезям, по всем широким поприщам, по всем заоблачным высям земного существования. Возвышенные думы Эмерсона, предупредившие более, чем за пятнадцать лет астрономические доказательства Фламмариона, превосходные компиляции Пеззани, и одновременные с «Землею и Небом» Жава Рейно, не бесполезны для перспектив, которые перед нами открываются. Главная же его заслуга состоит в том, что он из нас, слепорожденных, может сделать зрячих и просто, и прямо говорит: «Нет, нет преград между нашими головами и незримыми небесами, как нет в душе нашей затворов, отделяющих Бога, творца сущего, от человека — Его произведения». Или: «Наша мысль всегда будет даром свыше». Или «Человек — это струя из неведомого источника. Наше бытие изливается, откуда? — неизвестно. Самый непогрешимый вычислитель, может ли он поручиться, чтобы не могло в сию же минуту воспоследовать нечто неисчислимое, которое обратит в ничто все его вычисления?» «Вообразите только себе воцарение новой истины в мире! Возникновение такого образа мысли, которое в сию минуту, в первый раз появляется на свет, как птенец вечности, как отголосок всемогущества безначального и бесконечного? Новое откровение (мы называем откровением общение Всевышнего с душою человека и Его указания законов вечных), кажется, в одну минуту вступило в наследство всего бывшего до него, и оно же издает законы всему, еще не существующему. Оно приводит в движение каждый помысел человека, и все установленное готово подвергнуться изменениям».

Прошу вас об одном: не торопитесь по этим выпискам провозглашать его мистиком; он не мистик, не проповедник, не философ. Он не из числа «тех редких, пламенных, почти полоумных прозорливцев, — как он говорит о мистиках, глубоко, впрочем, уважая их и веря их правдивости, — изнемогающих под необъятностью идеи». Он свободно распоряжается всеми своими великолепными идеями; так сказать, играет ими, представляя их нам в форме случаев и предметов обыденной жизни. Он не обрамлен никакою системою, не настроен на тон поучительный, не омрачен ни одною тенью догматической сухости. Он просто человек во всей силе слова, и человек самый натуральный. О возвышенном говорит возвышенно, о пленительном пленительно, о комическом — с самым непринужденным юмором. Вот несколько строк о «Молитве» из его последнего сочинения; другой пример о том же предмете находится в книге, лежащей теперь перед вами.

«О чем наши ежедневные мольбы?» О том, чтобы быть вытянутыми по условной мерке «Восполните, благоутробные боги, мои недостатки в изворотливости, в наружном виде, в моем положении и состоянии: во всем, что ставит меня в некотором отдалении от того вожделенного хоровода; восполните недостающее мне, да буду я одним из тех, кому дивуюсь, и да стану с ними на короткую ногу!» Но премудрые боги произносят: «Нет, мы имеем для тебя в виду нечто лучшее. Горькими унижениями, повсеместными поражениями, лишением всякого сочувствия, расстоянием целых пучин разногласия ты познакомишься с истинами и с человечностью пообширнее тех, которые в ходу у щеголеватых джентльменов».

«Посмотрим, в чем по большей части молитвы людей и что такое молитва? — Молитва есть доступ в бесконечность; она должна испрашивать у Бога даровать душе новую доблесть, поддержать, окрылить ее силою неведомою, неземною; молитва совокупляет видимое с невидимым, обыденное и знаемое с дивным и сверхъестественным. Молитва — это обзор всех событий жизни с высочайшей точки зрения, это одинокая беседа души, погруженной в созерцание и восторг от дел своего Создателя; души, согласной с ним в духе и исповедующей, что всякое Его даяние благо и всяк дар совершен. Но просить себе молитвою такую-то особую утеху, вне добра вечного — недостойно человека; но смотреть на молитву, как на орудие к достижению той или другой житейской цели, — низко и постыдно. Такая молитва есть доказательство раздвоения, а не единения внутреннего сознания с законом естества, потому что человек, слившийся воедино с Богом, сладостно отрекается от своей личности: возношение духа сопровождает его и возбуждается на каждом шагу».

Пред его глазами «мир воспроизводится миниатюрно в каждом событии, так что все законы природы можно проследить в самом малейшем факте. И беспристрастный судья этих событий и существующего порядка вещей, он описывает их с величайшею верностью, но без увлечений, без гнева, как человек, уже одолевший едкую горечь фактов и призванный ослабить их пагубное влияние. Такое призвание достойно этой души могучей, ясной, умудренной, вполне сознательной. Он проникнут сущностью религии, поэзии, философии, веры, любви и повиновения. Ему возможно внимать божественным глаголам и начертываать несколько слов из вековечных нравственных законов, которые могут открыть новую эру самых существенных улучшений. Пред его духовным оком расстилается настоящая действительность, которой «видимый мир служит только отражением», — очень печальным, как следует из описания:

«Нарушения законов природы, свершенные и предшественниками, и современниками, налегли на нас и искупаются нами. Неловко и тяжело каждому живущему человеку... Что же это, как не попрание законов и естественных, и разумных, и нравственных? И не только доказательство, но полное удостоверение в том, что нужно было нарушение за нарушением, для того чтобы дойти до накопления такой многосложности бедствий, окружающих нас со всех сторон. Войны, чума, голод, холера обнаруживают какое-то озлобление в природе, которое, будучи возбуждено преступлениями человека, должно быть искуплено человеческими страданиями».

«... Много ли есть в наш век личностей великих, доблестных? Нет, нет между нами ни мужчин, ни женщин, способных дохнуть обновлением на нашу жизнь, на наш общественный быт! Нервы и сердце человека высохли, и все мы стали робкими, оторопевшими плаксами. Мы боимся правды, боимся счастья, смерти, боимся один другого. Большая часть людей нам современных оказываются до того несостоятельными, что они не в состоянии удовлетворять своим собственным потребностям;их самолюбивые притязания стоят в разительной противоположности с их действительным могуществом, которое со дня на день хилеет и оскудевает. Все мы — ратоборцы гостиных, а когда нужно сразиться с судьбою, мы благоразумно обращаемся вспять, не понимая, что в таком-то именно бою и крепнут силы».

«... Нам следует обратиться за ответом к Высочайшей Мудрости. От Нее узнать — красота, здоровье, крепость тела, составляющие теперь исключения, не были ли в своем основании всеобщим достоянием человечества? — А гений? разве это отвлеченность, а не воплощение? Где же теперь гений без примеси? И в каком младенце может он надежно сохраниться? Из одной учтивости называем мы гением полупроблески света; этим именем величаем мы талант, блестящий сегодня, для того чтобы славно пообедать и славно поспать завтра; и посмотрите: повсюду человеческие общества находятся в руках — как их по справедливости называют — людей партий, а не людей божественных Такие люди пользуются своим преобладанием для того* чтобы еще более утончить чувственные наслаждения, а не для того, чтобы вести против них открытую войну. Напротив того, истинный гений — аскет по природе, аскет, полный благоговения и любви. Прекрасные души смотрят на чувственные влечения, как на немощь: они видят красоту в границах, которые их сдерживают, и в нравах, которые им противодействуют».

Ральф Уолдо Эмерсон — американец, уроженец Массачусетса. Он был некоторое время пастором унитаров, но, разойдясь с ними в убеждениях, посвятил себя другой духовной деятельности: издавал газету «The Dial» («Циферблат»); еще в 1844 г. писал «Об освобождении негров», читал в Бостоне лекции «О современном направлении», а в Англии — «Представители человечества», составляющие вторую книгу нашего издания. Поселившись окончательно в своем загородном доме, близ Конкорда, он живет, как истинный мудрец; своеобычно, но не странно: пишет, печатает, много гуляет в одиночестве;по окрестностям, занимается всем, следит за современными вопросами и является, в случае надобности, на кафедры. Бостона и на совещания-

Америка обязана ему значительным улучшением образа мыслей и нравов. Он пользуется не только всеобщим уважением, но и благоговейным почтением; путешественники ездят к нему на поклонение. Его личность, величественная, спокойная и необыкновенно прекрасная, Соответствует духу его произведений. Сам он предпочитает уединение, небольшой круг друзей и глубокую внутреннюю жизнь. Он часто выражается так: «Я встречал в клубе человека и не даровитого и не ученого, недавно я дошел до того убеждения, что проповедник говорил речь о... меня зовут на собрание филантропов...» Из таких простых данных творческая его мысль созидает здания: редкого великолепия, изрекает истины мировые, всеобъемлющие и притом общедоступные.

При появлении его «Опытов», приверженцы провозгласили его Пророком времен лучших и сожалели, что его влияние не распространилось мгновенно: «Он намного выше своих сограждан, своего времени, и не может быть понят тотчас и вполне; однако мысли его прорезывают глубокий след, и круг его почитателей расширяется с каждым годом. Влияние его в будущем несомненно». С тех пор, как это было произнесено, вы найдете творения американского мудреца в руках людей всех возрастов и полов, почти в каждом доме Бостона, Нью-Йорка, Филадельфии и, кроме городов, даже в отдаленных, недостроенных хижинах поселенцев Нового Света. До нас они еще не дошли. Европа едва о них знает. Я обязана одной редкой любительнице хороших книг и частой посетительнице «столицы мира» моим знакомством с «Опытами», которые я перевела, чтобы полнее усвоить их себе на родном языке. Это было давно; не помню даже, переведено ли мною все целиком. Знаю только, что я выпустила две главы: «История» и «Искусство». Изучение этой книги сделало меня окончательно последовательницею Эмерсона. Я уже была на полпути к тому по вызову «Представителей человечества», которые я нашла тоже давно и только за границею, случайно, в одной библиотеке для чтения. Понять их — признаюсь — мне стоило много труда и времени. Истины Эмерсона до того истинны, что, поминутно пристыжая вашу недогадливость и несмышленость, они потрясают нас будто учащенными электрическими ударами. Сверх того, он так щедро рассыпает сокровищницу своих животворных; всеобновляюших вдохновений, что при первом чтении с некоторою острасткою спрашиваешь себя: что это? Ересь? Мятеж? Новая закваска для новых и без того невыносимых брожений? Между тем молнии его мыслей ощутимо проникают в вашу голову, будят ум от застоя и увлекают его поближе подойти к этому вешателю нового слова.

Эмерсон по самой своей природе стоит поодаль от избитых дорог и утвердившихся систем; его место — у алтаря вечной Истины; одной вначале, как солнце на горизонте нашего зрения, но посылающей лучи во все направления. Благородные его мысли, изумительные своею меткостью и силою правды, вкореняют в сердце читателя чувство долга и постоянное к нему благоговение. Поучения мудреца не изымают нас, конечно, из-под гнета обстоятельств, но они драгоценны потому, что ведут к самообладанию и к повиновению одним высшим законам.

Обнищав внутренне и убив в себе способность жить разумом и мыслью, наслаждаться естественными чувствами любви к собратьям, к природе, лишившись самоуважения и сознания долга, человек, разумеется, ищет удовольствий вне себя и, живя в обществе, слишком много тратит времени и способностей на мелочи, задевающие или услаждающие одну его суетность и самолюбие. Измерив все эти раны и бедствия, Эмерсон занят одним: возвысить душу каждого до усмотрения красоты нравственной и проникнуть каждого сознанием человеческого достоинства. Какая любовь к добру и к простым, как он их называет, детским добродетелям, честности и прямоты! С какой истиной и совестливостью разоблачаются поводы, так часто заставляющие нас действовать с оглядкой на других и наперекор себе.

Мне кажется, что духовные силы человека редко рассматривались с такой проницательностью и глубиной. Он вызывает каждую отдельную личность к бдительному, серьезному и вместе с тем сладостному обращению на себя. Вот цель всего, что говорит Эмерсон, цель благодетельная и приспособленная всюду указывать на возможность улучшения, и возбудить во всех и каждом соревнование делать землю плодотворною, рассевая на ней семена правды и-добра, при самом смиренном, добросовестном, даже личном, не только частном, занятии» Мало того, чистосердечным духом действий; мало того, хорошим намерением; мало того, самым сокровенным, одним вам знаемым добрым помыслом.

Перевести книги и, после шести-семи лет колебаний, отважиться издать их в свет, достаточно свидетельствует о поклонении к их творцу. Мы не осмелимся далее сопровождать Эмерсона своими суждениями. Слишком часто досаждают нам французы, которые, принимаясь пояснять самобытное серьезное или увлекательное произведение иностранного писателя, не только выводят его родословную от Декарта, Боссюэта, Расина, Ламартина, г-жи Севивье, но своими многословными фразами дают разительно кривое истолкование тут же приводимой цитате. Для нас достаточно быть привратницей великого человека, отворить ему дверь на нашу родину и желать, чтобы этот высокий посетитель проникнул во многие убеждения, во многие сердца.

Но наше уважение к возлюбленному наставнику возлагает на нас обязанность ввести его как можно скорее, в задушевное сообщение с читателями и избавить их от затруднений и недоумения, испытываемых более или менее всеми, при неожиданной с ним встрече. Высокие начала его учения и успокоительное, укрепительное их действие не выясняются во всей полноте при поверхностном на них взгляде Это, вероятно, происходит от необыкновенного изобилия мыслей, то облеченных в юмористическую заметку и самое меткое, оригинальное сравнение, то опирающихся на народную пословицу, то плавно реющих в высотах надземных. По этой причине я сочла нужным представить главные его идеи и дать ему выразить их самому. Рассеянные по всем страницам, они могут остаться незамеченными или показаться разрозненными частицами чего-то превосходного, но не достигшего полноты, тогда как его учение закончено до совершенства и может служить благодетельным руководством для каждого-одинокого и простодушного читателя.

Он кажется нам именно одною из тех твердых душ, призываемых его мольбою и надеждами, «которая растолковала бы людям, что в них есть множество данных и множество средств; что больше доверяя себе, они обнаружат новые возможности и силы. Да изучат они нас, — продолжает он, — что человек есть слово, сделавшееся плотью, слово, назначенное для врачевания ран, нанесенных человечеству разными учреждениями, обычаями, книгами, идолопоклонством!»

Вот глава «Героизм». Посмотрим, кого он выведет нам «героем нашего времени».

«Каждый безграмотный человек может прочувствовать не раз в своей жизни, что в нем есть что-то, не заботящееся ни об издержках, ни о здоровье, ни о жизни, ни об опасностях, ни о ненависти, ни о борьбе; что-то, заверяющее его в превосходстве и возвышенности его стремлений, несмотря на всеобщее противоречие и безвыходность настоящего положения».

«Времена героизма обыкновенно бывают временами ужасных переворотов; но есть ли такое время, в которое эта стихия души могла бы не найти себе упражнения? Все доброе так еще нуждается в поборниках и в мучениках. Героическая душа всюду найдет возможность заявлять свои высокие убеждения: говорить правду, даже с некоторою строгостью; вести образ жизни умеренный, но вместе с тем благородно-открытый; не пытаться из трусости жить в мире с целым светом: героизм вещь не пошлая, а пошлость не героизм».

«Что такое героизм? Это бодрая осанка души. Человек решается в своем сердце приосаниться против внешних напастей и удостоверяет себя, что, несмотря на свое одиночество, он в состоянии переведаться со всеми клевретами зла. Он отнюдь не думает, будто природа заключила с ним договор, в силу которого он никогда не окажется ни смешным, ни странным, ни в невыгодном положении. Но в доблестной душе равновесие так установлено, что внешние бурные смятения не могут колебать ее воли, и под звуки своей внутренней гармонии герой весело пробирается сквозь страх и сквозь трепет, точно так же, как и сквозь безумный разгул всемирной порчи».

«Из всех качеств людей-героев более всего прельщает мое воображение их невозмутимая ясность. Торжественно страдать, торжественно отважиться и предпринять еще можно при исполнении весьма обыкновенного долга. Но великие души так мало дорожат успехом, мнением, жизнью, что не имеют и помысла склонять врагов просьбами или выставлять напоказ свои огорчения: они всегда просто велики. При виде победителя почти забываешь о сражениях, которыми он оплатил свое торжество; нам кажется, что рассказы о его затруднениях были преувеличены и что он расправлялся с ними очень проворно. Есть другие люди, возвещающие «Уж как я-то Победил! Уж как я-то торжествую!» Мы что-то не верим в их торжество. К тому же торжество ли это, когда человек сделался гробницею «убеленною и поваленною», или женщиною, катающейся от истерического хохота? Истинное торжество состоит в том, чтобы заставить тягостные обстоятельства, редеть и исчезать, как утренний туман, как приключение незначительной важности, в сравнении с гигантскою бытописью, которая заходит все далее и далее». «Вы решились оказать услугу ближнему, и не отступайте назад под предлогом, что умные головы вам этого не советуют. Жизнь может сделаться пиршеством для одних людей умудренных; если же станешь рассматривать ее из-за угла благоразумия, она обратит к нам лицо грозное, истомленное. Впрочем, прежде чем откинуть благоразумие, надобно дознаться, какому божеству хочешь принести его в жертву? Если роскоши и чувственности', так лучше продолжать быть благоразумным; если же высокому полету доверчивости и великодушия, тогда можно расстаться с ним без сожаления. Согласимся, что пустить на волю своего вьючного осла может тот, кто меняет его на огненную окрыленную колесницу». «Великодушные существа развевают по всей земле пламя любви к человеку и возносят над всем человеческим родом знамя общественной добродетели. Добрые люди, живущие по законам арифметики, замечают, как невыгодно гостеприимство, и ведут низкий расчет трате времени и непредвиденным издержкам, которых им стоит гость. Напротив того, высокая душа гонит в преисподнюю земли всякий неприличный, недостойный расчет и говорит: «Я исполню веление Господа, Он промыслит и огонь и жертву».

«Если ваш дух не властелин мира, то он делается его игралищем. Все бедствия, когда-либо постигавшие людей, могут постигнуть и нас. И потому не излишне каждому, а тем более молодому человеку, освоить с ними свою мысль и так твердо установить в себе чувство долга, чтобы не оробеть ни пред какими муками».

Второе положение: «есть человек, есть его и свойства», как есть они в минерале, в растении, в животном; но соль не имеет свойства серы, мак — розы, ягненок — льва.

«У каждого человека есть свое призвание: особенный дар, и побудительный, и привлекательный. У него есть способности, безмолвно требующие себе бесконечного упражнения. Именно в этом направлении открыто для него все протяжение. Он — как лодка, встречающая на реке препятствия со всех сторон, исключая одной; здесь, единственно здесь, лодка может пронестись и заскользить по неисчерпаемому морю. Этот дар или призвание слиты с его естеством, то есть с душой, воплотившейся в нем».

«... Исполняя свое предназначение, человек отвечает на потребности других, порождает в них новые вкусы, наклонности и, удовлетворяя их, олицетворяет сам себя в своем произведении. Если он правдив и честен, его самолюбие с наиточною пропорциональностью соотносится с его мощью. Так высота горы совершенно соразмерна объему ее основания».

«... Самые пушинки и соломинки подлежат законам, а не случайности; таким образом, и человек пожинает только то, что посеял. Ему будут принадлежать плоды, взращенные его трудами, и ему предоставлено достижение самообладания и его охранение от посягательства других, с которыми не следует завязывать сношений горьких и докучных. Он имеет неоспоримые права на все, свойственное его природе и гению; он отовсюду может заимствовать то, что принадлежит его духовному расположению. Вне этого ему невозможно усвоить ничего, хотя бы распались пред ним все затворы вселенной».

Поэтому «...претензии должны бы оставаться в покое и предписать себе бездействие, они никогда не произведут ничего истинно великого. Претензия никогда не написала «Илиады», не разбила в пух и прах Ксеркса, не уничтожила рабства, не покорила мир Христианству».

«... Теперь, всякий сызмала терзается над решением богословских задач: о первородном грехе, о происхождении зла, о предназначении и над прочими подобными умозрениями, которые на практике не представляют никаких затруднений и нимало не затмевают пути тех, которые для таких поисков не сбиваются со своего. Многие умы должны предложить себе на рассмотрение и такие вопросы; они в них то же, что корь, золотуха и другие едкие мокроты, которые душа должна выбросить наружу, чтобы после наслаждаться отличным здоровьем и предписывать целебные средства и другим. Простым натурам подобные сыпи не необходимы. Нужно иметь редкие способности, для того чтобы самому себе отдать отчет в своем веровании и выразить другим свои воззрения касательно свободного произвола и его соглашения с судьбою человека. Для большинства же людей, в замене наукообразной пытливости, весьма достаточно иметь несколько верных инстинктов, немного удобопонятных правил и честную, здравую природу».

«... Действие, которое я всю жизнь желаю совершить, вот действие, согласующееся с моими способностями; ему и надобно посвятить все свои силы. Человек счастлив только тогда, когда он может сказать, что исполнил свое намерение, что вложил душу в труд свой и довел его до конца как нельзя было лучше. Но если он поступает иначе, то и покончив с трудом, он не почувствует ни отрады, ни облегчения; талант его хиреет, Муза ему недоброжелательствует; на него не нисходит ни вдохновение, ни упование».

«... Я убежден в том, что величайшие нравственные законы могут быть усмотрены человеком на каждом шагу при самых обыденных обстоятельствах и поступках. Эти неподкупные законы, отражаясь на стали его резца, надзирая за мерою его ватерпаса, его аршина, за итогами счетной книги его лавки, не менее истории обширных государств удостоверяют его в том, что доброкачественность его занятий достигает возвышенности его помыслов.

...Некоторая доля мудрости непременно добудется из каждого поступка естественного и благонамеренного.

...Человек должен быть самим собою. Тот дар, те его свойства, которыми он отличается от других, — впечатлительность в отношении некоторого рода влияний, влечение к тому, что ему прилично, оттолкновение от того, что ему противно, — определяют для него значение вселенной. Среди всеобщей толкотни и шума, из многого множества предметов он высмотрит, выберет, он прислушается к тому, что ему мило, сходственно или нужно: он как магнит среди железных опилок. Лица, факты, слова, заронившиеся в его памяти, даже бессознательно, тем не менее пользуются в ней действительною жизнью. Это символы его собственных свойств, это истолкование некоторых страниц его совести, на которые не дадут вам объяснений ни книги, ни другие люди. Не отвергайте, не презирайте случайный рассказ, физиономию, навык, происшествие; словом то, что глубоко запало в вашу душу; не гасите своего поклонения тому, что, по общему мнению, стоит хвалы и удивления. Верьте им: они имеют корень в вашем существе.

... Что ваше сердце почитает великим, — то велико. Восторг души не обманывается никогда.

... Наше совершенствование очень сходно с развитием растительной почки. Сначала вы имеете инстинкт, потом — мнение, напоследок — знание; то есть, корень, цвет, плод. Доверяйтесь инстинкту; он содействует вызреванию истины, и тогда вы узнаете, почему вы ему верили: из познания произойдет вера. Наконец, когда настает пора разума, мы уже не наблюдаем, не утруждаем себя наблюдением, потому что приобрели уже силу прямо устремлять внимание на отвлеченную истину и обнимать духовным оком все образы здешнего существования, во время ли чтения, разговоров или личной деятельности».

К Эмерсону с совершенною справедливостью можно применить сказанное им о Платоне: «Он представляет собою редкое преимущество ума, а Именно могущественный дар поставлять каждый факт на последовательную высоту и, через это, обнаруживать в каждом из них залоги дальнейшего развития. Это развитие или расширение мысли удлиняет духовное зрение там, где для обыкновенного глаза уже смыкается горизонт и это второе зрение усматривает, что продленные линии законов тянутся во все направления». С американским мудрецом всюду Вефиль, всюду то место, где одинокий Иаков, в пустыне, на закате солнца, кладет себе в изголовье камень и — «лъстивица утверждена на земле, ее же глава достает до небеса, и ангелы Божии восходят и нисходят по ней. Господе же на вершине ее». И пробужденный от сна Иаков говорит: «яко страшно место сие: несть сие, но дом Божий, и сия врата небесная». Научный факт, качество благоразумия, чувство любви, свойства общечеловеческие — все это лесенки, имеющие ступени, которые ведут вверх. Пройдемся по ним.

«Благоразумие есть добропорядочность внешних чувств, изучение наружного, видимого. Это самое объективное действие нашей души; это — божество, промышляющее о животном. Благоразумие обращается с миром физическим, по законам мира физического; подчиняясь им, оно охраняет здоровье телесное; бодрость же духа охраняет оно своим повиновением законам духовным^*. Похвальное благоразумие, или знание внешности вещей, сознает соприсутствие других законов; оно понимает, что его радение второстепенно и что его блюститель относится к оболочке, но не к самому сердцу предметов.

* Мир внешних чувств есть мир призрачный; он существует не сам для себя, но он облечен характером символа.

... Наш свет переполнен поступками и пословицами, внушенными благоразумием унизительным, обожающим одну материю, как будто в человеке нет ничего другого, кроме ушей, неба, носа, глаз и пальцев! Как будто единственное назначение благоразумия состоит в вопросе: «А выпечется ли из этого хлеб?» Но развитие духа, удостоверяя нас в высоком начале видимого мира и устремляя человека к совершенству, как к внедренной цели его назначения, низводит все остальное — здоровье, богатство, земную ли жизнь — на степень средств. Подобное развитие доказывает, что благоразумие не есть какая-то особенная добродетель, но только имя, которое принимает мудрость в своих отношениях к телесному составу и к его потребностям. Благоразумие, отчужденное от других качеств, есть ложное благоразумие. Оно законно лишь в смысле естественной истории воплотившейся души, лишь в своей должности развивать пред нею многоценный свиток законов природы под тесным небосклоном ее внешних чувств.

Степени для успешного ознакомления с миром бесчисленны; для настоящего нашего обзора достаточно обозначить три. Есть такой род людей, который живет только ради пользы символа; в этом отделе богатство и здоровье почитаются наиважнейшими благами. Другой разряд, повысившись над предыдущими торгашами, прилепляется к красоте символа: сюда относятся естествоиспытатели, ученые, поэты, художники. Третий отдел всем своим бытием уже переступает за черту красоты символа и поклоняется самой сущности, для которой символ служит только отражением: это люди мудрые. Первые имеют толк, вторые — вкус, третьи — духовное предвидение. Много уходит времени, пока человек добирается до вершины лестницы, но, достигнув ее, он проникает в смысл символа и наслаждается им вполне. Око его открывается для красоты нетленной, и если он водрузит шатер свой на священной и светоносной вершине видимой природы, уже не житницы, не дома примется он там строить, но возблагоговеет пред величием Творца, которое провидится ему с лучезарностью солнца через каждую скважину, каждую расселину».

Date: 2015-05-04; view: 437; Нарушение авторских прав