Фрагмент 5

ИЗ КНИГИ "ПОСЛЕ КОММУНИЗМА"

85.26.06. – 8.08

{ПАРАДОКСЫ "СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИКИ" (ГЛ. 2)}

...В условиях государственной монополии мы имеем полный набор негативных проявлений экономики при ее видимом отсутствии. Это означает, что экономика, упраздненная декретами, с авансцены явления ушла в подполье сущности.

Государственная монополия есть средство, конкретнее – учреждение, с помощью которого государство присваивает, эксплуатирует производительные силы. Такова видимость дела, но не такова его суть. На каждом этаже здания монополии, воздвигнутой на месте упраздненных экономических отношений, притаились объективные экономические законы, непознанные и попранные при этом упразднении.

Если мы, не сумев или не потрудившись познать сущность природного явления, пытаемся заменить его искусственным творением, эта сущность охотно находит новую форму своего проявления, овладевая нашим детищем и, посредством него, подчиняя собственным законам нас самих.

Монополия при этом оказывается-таки формой присвоения: именно посредством нее экономические законы присваивают нас и овладевают нами. Каждое хозяйственное учреждение благодаря их козням начинает играть роль бездонного ящика Пандоры, из которого сыплются бесчисленные организационные проблемы. Руководство, позабывши сон и покой (а заодно и предмет), только и делает, что совершенствует оргструктуру, сливает подразделения и разделяет оные, делегирует полномочия и присваивает их назад, поочередно переходит от отраслевого принципа к территориальному, сокращает звенность и увеличивает штаты, пишет регламенты для установления ответственности и ищет ответственных за несоблюдение регламентов, централизует и децентрализует, специализирует и кооперирует... Но в результате этой титанической деятельности экономические корни "организационных" проблем остаются нетронутыми, и руководству неизменно приходится, наплевав на аппарат государственной монополии, через его голову лично выбивать недостающие вагоны.

"Однако нас на мякине не проведешь, – заметил бы Проницательный читатель, окажись он поблизости. – Есть государственная монополия и государственная монополия!" И был бы прав.

Конечно, если з а мок означенной монополии возведен на кладбище попранной экономики, не удивительно, что его обитателей терроризируют экономические привидения. Но если этот замок воздвигнут на девственном фундаменте восточной формы собственности, кажется совершенно непонятным, почему призрак экономических сущностей должен оглашать своими стонами его незапятнанные организационные своды.

Давайте разберемся. Было ли государство третьей династии Ура (III тысячелетие до н.э.) монопольным обладателем всех производительных сил? Безусловно, было. Но при этом оно само непосредственно присваивало эти производительные силы, не нуждаясь ни в какой дополнительной опосредующей пристройке-монополии из учреждений типа Минфина и Стройбанка. Где же разница между бесхитростными методами указанной династии и прогрессивной хозяйственной политикой просвещенного ГМС[76]?

Разумеется, ответил бы Проницательный читатель, различие, прежде всего, состоит в уровне развития производительных сил. И был бы снова глубоко прав. Однако, заметим на этот раз мы, есть производительные силы и производительные силы.

Те силы, которые получает в наследство от восточной формы собственности победивший пролетариат, в массе своей принципиально мало чем отличаются от достояния упомянутой династии. Однако, спустя всего несколько десятилетий мотыгу и соху вытесняют, быстро сменяя друг друга, тракторы "Фордзон", ДТ-54, "Кировец"... и в целом вся технологическая база стремительно революционизируется по крупнокапиталистическому образцу. Пристройка государственной монополии и возникает для нужд эксплуатации нового индустриального воинства.

Однако, по мере того, как завершается здание государственной монополии, становится все более заметно, что эти экзотические стальные культуры не слишком-то пышно произрастают на подзолистой почве ГМС. Выражаясь прозаическим языком, отдача технологической единицы в среднем оказывается в несколько раз ниже, чем у ее капиталистического аналога. Самое обидное, что эта участь постигает не только отечественную сноповязалку, но и ее двоюродную сестру, произведенную по лицензии, и даже самое импортное диво, творившее чудеса эффективности на заморской почве.

Дело в том, что, когда "марксист вообще" называет современный машиностроительный завод, возведенный в условиях ГМС, качественно новой производительной силой, он не выражает сути дела. От невооруженного категориями взгляда ускользает структура спрятанных в его эмпирической оболочке производительных сил. Завод есть технологическая основа плюс организационная форма такой экономической производительной силы, как наемный труд. Но эта теоретическая близорукость – лишь проявление практической слепоты государственной монополии, которая, как мы увидим, умеет эксплуатировать в современных производительных силах лишь технологию и организацию, в то время как их экономическая сторона остается в основном скрытой и не присваивается. Именно эти экономические сливки ускользают от могучего доильного агрегата государственной монополии, и по причине его конструктивного несовершенства приходится довольствоваться лишь технологической водичкой и организационным молоком.

Независимо от того, унаследованы ли производительные силы от капитализма или, как принято выражаться, ГМС развился "на своей собственной основе" из восточной формы собственности, природа этих сил остается той же самой. Это экономические производительные силы крупнокапиталистического типа, которые могут присваиваться исключительно посредством экономических, т.е. частных форм собственности.

Организационные формы присвоения являются стандартными, усредненными. Это предписания, нормативы, инструкции, единообразно регламентирующие эксплуатацию производительных сил в масштабах объединения, отрасли, региона, всего государства. Организация как бы облачает "голые" технологии в стандартное обмундирование разных "родов войск", загоняя каждую технологическую единицу в прокрустово ложе отведенной ей роли-функции; непротиворечивая совокупность, кооперация этих функций определяется соответствующим "уставом гарнизонной и караульной службы".

В противоположность государственной, частная собственность потому, в частности, и называется частной, что каждая единичная производительная сила присваивается в специфической, индивидуализированной форме. Различие между ней и усредненно-нормативной формой не менее разительно, чем разница между идеально облегающим костюмом "от Диора" и сковывающей движения, мешковатой казенной гимнастеркой. Благодаря этому в экономике разрешается противоречие между индивидуальным потенциалом каждой производящей технологической единицы и стандартной формой ее присвоения, т.е. организационной ролью-функцией; за счет этого помимо стандартной, предписанной нормы выработки удается вскрыть все внутренние резервы, получить индивидуальный прибавочный продукт. Однако, само противоречие вовсе не исчезает бесследно, напротив – оно "выворачивается наизнанку", экстериоризируется в виде огромного комплекса экономических отношений-противоречий между частными производителями. В условиях капитализма эти противоречия разрешаются конкурентной борьбой, рыночной стихией и другими отчужденными экономическими механизмами. Но, в свою очередь, из-за кулис сущности этими механизмами управляют незримые законы самовозрастания стоимости.

Какие последствия влечет за собой героическая попытка государственной монополии вырвать из триады "экономические законы – экономические производственные отношения – экономические производительные силы" среднее звено и заменить его отношениями организационными? Есть две причины, одна из которых делает эту попытку практически нереализуемой, а другая – теоретически безнадежной.

Строго говоря, формы присвоения не могут быть индивидуальными, частными, одновременно оставаясь при это организационными. Закон или норматив есть некое правило или предписание, применяемое к определенному множеству объектов; они перестают быть таковыми, если это множество состоит из одного уникального элемента. Таким образом, организация не может заменить экономику, оставаясь при этом сама собой. Практически это выражается в том, что аппарат, который пожелал бы индивидуально регламентировать каждую из многочисленных производственных единиц, в отсутствие мощных специальных средств нормативного проектирования оказался бы несостоятелен с первых же шагов уже из-за одной только огромной размерности этой задачи.

Однако подлинная трудность состоит даже не столько в том, чтобы все и вся индивидуально регламентировать, сколько в том, чтобы путем наложения и целенаправленного изменения подобной индивидуализированной регламентации разрешать объективные противоречия между всем множеством производственных единиц. Но в этом и состоит преодоление отчуждения, в данном случае – отчуждения одного производителя от другого, которое возможно только на основе познания необходимости, т.е. трех уровней объективных экономических законов самовозрастания стоимости. Поскольку государственная монополия по известным причинам игнорирует эти законы, они ей платят взаимностью, превращая каждое из ее учреждений в свою игрушку описанным выше образом.

Суммируя все сказанное без теоретических околичностей, нужно прямо сказать, что государственная монополия не в силах присвоить производительные силы современной экономики, они остаются для нее неосвоенной и пропадающей зря частью природы, подобной нескошенной траве.

Например, независимо от благих намерений, с наемным трудом монополия фактически обращается как с рабским, т.е. формально регламентирует его отдельные моменты (приход и уход с работы и т.д.), получая в ответ "отбывание номера", т.е. незаинтересованный труд с низкой производительностью, но при соблюдении формальностей. К производительной силе общественно-полезного труда она де-факто относится как к кооперации, централизованно предписывая сверху ассортимент и качество полезной (по ее мнению) продукции. Из-за этого значительная часть продукции оказывается никому не нужной, а затраченный на ее производство труд – общественно-бесполезным.

В итоге из девяти слоев развитых классическим капитализмом производительных сил государственная монополия в состоянии присвоить только нижние шесть – технологические и организационные.

Ее отставание в эффективности и производительности труда от капитализма невозможно устранить путем "повышения ответственности", "наведения порядка" и т.п. – оно носит принципиальный, сущностный характер. Правда состоит в том, что она эксплуатирует свои высокоразвитые в технологическом и организационном отношении производительные силы архаическими методами, история которых в их практически современном виде насчитывает несколько тысячелетий.

Не правда ли, нам теперь совершенно ясна главная проблема, которая встает перед завершенным государственно-монополистическим социализмом?

Обладая производственной базой, либо унаследованной от развитого капитализма (ГМС-1), либо построенной по его образцу (ГМС-2), он никак не может преодолеть значительное отставание в производительности труда, эффективности использования этой базы. Никакие ухищрения организационного характера не способны ликвидировать это отставание, ибо данный запрет, как было показано, имеет столь же фундаментальный характер, как запрет на создание вечного двигателя.

...Государственная монополия здесь берется решать головоломку, подобную той самой, перед которой спасовал Всевышний.

Как известно, он вознамерился было продемонстрировать свое всемогущество, сотворив такой камень, который сам не в силах был поднять. Здесь же необходимо всемерно развивать частные формы собственности, не просто ухитряясь как-то сохранять господство над ними государственной монополии, но и, сверх того, выдавая все это за деятельность по уничтожению частной собственности во имя общественной.

Однако, выхода нет, и де-факто постепенно складывается некое движение по этому парадоксальному пути.

С целью присвоения экономической силы производительного труда начинается делегирование прав и полномочий отдельным лицам и организациям распоряжаться теми или иными элементами производительных сил и частью изготовленной продукции. На этом этапе государственная монополия покуда сохраняет основные права собственника за собой, изымает большую часть прибавочного продукта в свою пользу, а права производителя распоряжаться остатком существенно ограничивает. Мы намеренно не торопимся произнести напрашивающееся слово "хозрасчет", поскольку данная форма практически в современном виде была известна задолго до нашей эры. Подлинная сущность вводимых отношений состоит, строго говоря, в том, что в рамках господствующего регламентационного уклада /государственной монополии/ искусственно вводятся и культивируются правовые отношения – т.е. феодальный уклад.

В результате плодятся и множатся феодально-ведомственные бароны-разбойники, которые, узурпируя и произвольно толкуя права, предоставляемые предприятиям государством, ставят их в вассальную зависимость от себя. Возникает полоса затяжных феодальных войн и министерских распрей, примирить которые оказывается не под силу даже Госплану.

По многим линиям такое развитие толкает к введению элементов рыночных отношений. Мало довести делегирование полномочий до уровня предприятий, необходимо превратить их производительный труд в общественно-полезный. Эмпирически это означает, в частности, преодоление диктата производителя над потребителем. В попытке создать механизм учета "спроса" государственная монополия обязывает производителей самим реализовывать произведенную продукцию, переходя с этой целью со взимания "оброка" /безразлично, в натуральной или денежной форме/ к изъятию фиксированного процента с выручки, полученной в результате реализации продукции. На этом пути таится немало ловушек, логика преодоления которых заставляет вводить товарно-денежные отношения во все более полном объеме.

Имеющиеся исторические прецеденты показывают, что дальнейшим логически необходимым шагом на этом пути является предоставление руководителям предприятий права использовать полученную прибыль для расширения производства, а значит – права покупать и продавать основные фонды, нанимать дополнительную рабочую силу, свободно устанавливать заработную плату – со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Вопросом о том, каковы эти последствия, задавались еще легисты ("фацзя") в Китае III века до н.э. В условиях централизованной авторитарной государственной монополии и перед лицом необходимости развивать производительные силы страны, легисты предлагали реформы, которые "...открывали путь для развития частнособственнических тенденций и роста товарности хозяйства... Однако, по мере осуществления политики реформ, открывавших новые возможности экономическому развитию страны, у легистов стало намечаться отрицательное отношение к крупному частному предпринимательству, развивавшемуся наиболее активно в области промыслов, ремесла и торговли. "Если государство вызовет к жизни силы народа, но не сумеет их обуздать, то оно будет нападать на самого себя и обречено на погибель", – заявлял Шан Ян"[77].

На практике все превратности этого пути проверены трехсотлетней историей эллинистического государства Птолемеев в Египте[78]. А вообще-то данный тип развития – один из наиболее распространенных в истории. Но для того, чтобы история чему-то учила, ее необходимо учить, учиться видеть в ней прежде всего не антураж в виде кривых мечей или экзотических китайских халатов, а логику развития многоукладных социальных организмов.

{Одна из иллюзий}... состоит в том, что государственная монополия, поддерживая жесткий контроль и взимая налоги с культивируемых ею частных укладов, может, якобы, увеличить свой доход. В беспочвенности этих мечтаний убедилась еще династия Птолемеев. Государственная форма собственности никогда не сможет удержать контроль над развитием частных форм уже хотя бы потому, что экономические формы деятельности являются эволюционно более высокими, более прогрессивными по сравнению с организационными и, как показывает история, неизменно торжествуют над ними. Птолемеи, приоткрыв лазейку для частных форм, затем тщетно раздували бюрократический аппарат, создавая одно контрольное ведомство за другим. Чиновники, получающие зарплату, никогда не смогут проконтролировать обладающих широкими возможностями, влиятельных частных /или всего лишь "самостоятельных"/ производителей, которые скупают аппарат "на корню", обращая контролеров государственной монополии в собственных агентов-лоббистов при центральной власти. Иными словами, в той мере, в которой растет производство в рамках частных укладов, сами эти уклады закономерно выходят из-под контроля государственной монополии и не приносят ей ожидаемого дохода.

Главное же заключается в том, что все эти нешуточные исторические муки, возвратно-поступательное движение к точке ГМС и от нее, "развитие производительных сил" и "совершенствование производственных отношений" есть лишь разнообразные перемещения все еще по ту сторону границы коммунистического типа развития, не содержащие ни грана " действительного коммунистического действия".

Теперь уже не только теоретически, но и наглядно-практически видно, в чем состоит перспектива деятельности по "приведению производственных отношений государственно-монополистического социализма в соответствие с его производительными силами". Поскольку эти силы прямо (ГМС-1) или косвенно (ГМС-2) заимствованы им у капитализма, то и адекватной оболочкой для них является капитал.[79] Этот вывод, увы, неизбежен: по самой своей сути, по своему определению производительные силы экономики могут присваиваться только в частной форме. Незнание экономических законов никого не избавляет от обременительной необходимости им следовать. Перед нами – зигзаг развития.

Качественно новый тип модернизации возникает в случае, когда способ производства S₁ = S{& _{11 bc}} является "предысторическим", а способ производства S₂ = S{& _{12 ef}} – "постиндустриальным". Собственно, этот тип мы и будем называть модернизацией в узком смысле слова, в отличие от индустриализации и либерализации.

Вернемся ко введенным выше четырем формам &¹, &², &³, &⁴ и рассмотрим проблематику модернизации на примере важного случая, когда S₁ = S{&¹}, а S₂ = S{&³}. Предположим для простоты, что &¹ = &₁₁₃₁. Тогда, соответственно, &³ = &₁₂₁₃ (см. Схему 4).

Каким образом и в каком порядке может быть осуществлена модернизация S{&¹} –> S{&³}?

Путь "либеральной модернизации", судя по всему, состоит в том, что надо по очереди внедрять или культивировать в модернизируемом способе производства новые формы деятельности &₁₁₃₂, &₁₁₃₃, &₁₂₁₁, &₁₂₁₂. В сущности, это просто воспроизведение классической "эволюционной" последовательности способов производства. Но если вдуматься, это – очень странный путь. Странный по двум причинам.

Во-первых, формы &₁₁₃₂ и &₁₁₃₃ выпускают на волю соответствующие господствующие абстракции (в данном случае – "деньги" и "капитал"), а формы &₁₂₁₁ и &₁₂₁₂, напротив, берут их под контроль, снимая соответствующие слои самоотчуждения; формы &₁₁₃₂ и &₁₁₃₃ разрушают корпоративные и сословные структуры до атомарных "экономических индивидов", а формы &₁₂₁₁ и &₁₂₁₂, судя по всему, восстанавливают эти структуры в некотором новом качестве. Не говоря уж о рациональности и осмысленности подобной модернизации "туда-сюда", представить себе, что такие перетряски происходят с одним и тем же обществом за обозримый срок, довольно непросто.

Во-вторых, автору неизвестны исторические примеры, когда некая социальная целостность поменяла хотя бы раз формационную принадлежность, сохраняя при этом свою этническую или государственную самоидентичность. Видимо, это не случайно. Новое, как правило, возникало на стыке двух социальных миров разной формационной природы, как правило – на стыке "цивилизации" и "варварства". Так что либеральная модернизация – это весьма своеобразный "прогресс" ценой смерти, реинкарнации.

Но это если говорить о древней и новой истории. Новейшая полна чудесных и удивительных превращений полуварварских окраин и задворков цивилизации в "новые индустриальные", а в иных случаях – и в постиндустриальные страны. Как же реформаторам удалось такое чудо?

Некоторые намеки на разгадку содержит следующий Фрагмент.

ФРАГМЕНТ 6

ИЗ КНИГИ "ПОСЛЕ КОММУНИЗМА"

83.11.18 – 12.13

{ ИЗ ТЕЗИСОВ О ТЕОРИИ РЕАЛЬНОГО СОЦИАЛИЗМА }

...Две различные формы движения социальной материи разделяет в качественном отношении глубочайшая пропасть. Переходя через нее, социальная материя обретает сознание: возникает – пусть еще в самом зачаточном виде – отношение сознательности между общественным сознанием и общественным бытием. Общественное сознание начинает долгий путь своего превращения в субъекта истории. В результате этого логика движения социально-экономической формы производства претерпевает кардинальное изменение. Теперь диалектика взаимодействия формы (производственных отношений) и содержания (производительных сил) опосредствована общественным сознанием, а сама форма выступает как реализация обратного воздействия общественного сознания на общественное бытие.

Именно в этом заключается коренное, принципиальное преимущество нового способа производства над капиталистическим "самодвижением", неподвластным контролю общественного сознания. Однако на первых ступенях реального социализма это преимущество выступает как потенциальное, его только еще предстоит реализовать. Более того, внешне все выглядит чуть ли не наоборот: самодвижение производства уничтожено вместе с его капиталистической формой, и новое общество вынуждено "с головой" погрузиться в производственную проблематику. Центральные газеты и журналы обсуждают проблемы нехватки лампочек и исчезновения зубных щеток, миллионы трудящихся в минуты отдыха смотрят художественные фильмы о внедрении бригадного подряда... – общественное сознание кажется порабощенным производственным бытием.

Идущий человек не тратит энергии своего сознания на то, чтобы управлять движением каждой из сотен вовлеченных в это мышц, контролировать дыхание, частоту пульса, перистальтику – всю эту работу берет на себя спинной мозг, высвобождая тем самым головной для высшей нервной деятельности – решения вопросов о том, куда идти и каким маршрутом. Представим себе теперь, что человек обрел возможность избавиться от порабощающих его безусловных рефлексов и ограничений, присущих унаследованному от эволюции спинному мозгу. Но для начала он должен взять на себя всю его работу, пропуская ее через сознание. Теперь, до тех пор, пока он не подчинит жизнедеятельность своего организма, минуя сознание, какому-то новому центру, лишенному ограничений прежнего спинного мозга, он будет вынужден часами сознательно планировать каждое элементарное движение руки, рискуя при этом умереть из-за того, что забыл о необходимости поддерживать дыхание или не успел проконтролировать пульс. В этот период перехода, когда прежний спинной мозг уже "отключен", а новый еще не сформирован, человек будет очень скован в своих движениях, и до момента включения нового усовершенствованного рефлекторного центра будет даже уступать обладателям прежних рефлексов.

Но при дальнейшем совершенствовании спинного мозга этот неприятный момент больше не повторится: человек научится заранее проектировать и конструировать в себе новый центр управления жизнедеятельностью, и затем плавно "переключать" свое тело на него. Его сознание будет заниматься именно этим конструированием и переключением, а вовсе не динамикой движения мизинца левой руки.

Хотя анатомия такого человека (во всем, кроме спинного мозга) не претерпела бы особых изменений, прежняя физиология в качестве науки о функционировании организма потеряла бы всякий смысл. Ей на смену пришла бы психофизиология, которая изучала бы организм, осуществляющий сознательную деятельность по перестройке и совершенствованию системы собственных безусловных рефлексов, управляющих его жизнедеятельностью.

85.07.07-08

ЛИНИИ, НЕ ПОЛУЧИВШИЕ РАЗВИТИЯ. LINE 1

Непосредственно после победы пролетарской революции невозможно сразу перейти к уничтожению отчужденных экономических отношений – невозможно по той простой причине, что их нет, они разрушены в ходе революции и гражданской войны. Казалось бы, в том, что разрушены отношения, все равно подлежащие коммунистическому уничтожению, нет ничего плохого. Однако разрушение (в отличие от диалектического уничтожения, снятия) означает, что разрушены соответствующие производительные силы, не функционирует экономика; оставшихся же производительных сил недостаточно для того, чтобы удовлетворять нужды населения и отбивать натиск внутренней и внешней контрреволюции.

Момент победы пролетарской революции в силу указанных причин отделяет от момента перехода к социализму, от "действительного коммунистического действия", более или менее длительный переходный период, основным содержанием которого является восстановление и необходимое развитие разрушенных производительных сил.

Сразу встает (пока еще в очень абстрактном виде) исключительно важный вопрос: к какой из двух эпох, к какому типу развития относится переходный период? Если, развивая производительные силы, мы при этом вольно или невольно "высвобождаем" отчужденные производственные отношения – повторяется история с "карбюратором" Чапека, который полностью расщеплял материю на энергию, но воспользоваться этой мощной производительной силой было весьма затруднительно, т.к. одновременно выделялся в чистом виде находившийся доселе в материи в связанном состоянии Абсолют – дух святой, причем выделялся в такой концентрации, что окружающие страдали от скоропостижных религиозных экстазов и тяжелых случаев нисхождения божьей благодати...

Но если из-за переходного периода невозможно сразу перейти к преодолению отчуждения, коммунистическому уничтожению частной собственности, – нельзя ли, по крайней мере, развивать в переходный период производительные силы таким образом, чтобы не увеличивать при этом отчуждение?

Модернизация S{&₁₁₃₁} –> S{&₁₂₁₃} (в терминах "таблицы" форм) может осуществляться по следующим этапам:

1. Субъект модернизации овладевает формой деятельности &₁₂₁₃.

2. Осуществляется "пост-индустриализация" способа производства S{&₁₁₃₁} путем замены всех его элементов на расположенные в тех же строках таблицы элементы столбца S{&₁₂₁₃}.

3. Вместо трансплантации формы &₁₁₃₂ имплантируется форма K{&₁₁₃₂}F{&₁₂₁₃} в "оболочке" снимающей ее формы K{&₁₂₁₂}F{&₁₂₁₃}. Аналогично вместо трансплантации формы &₁₁₃₃ имплантируется форма K{&₁₁₃₃}F{&₁₂₁₃} в "оболочке" снимающей ее формы K{&₁₂₁₁}F{&₁₂₁₃}.

Таким образом, вместо трансплантации предысторических отчужденных производительных сил, чреватых гнетом своих "господствующих абстракций", при органичной модернизации, пример которой рассмотрен выше, необходимо заимствовать постиндустриальные производительные силы в оболочке их сознательно построенных общественных форм присвоения.

Органичная модернизация реальной социальной целостности, в которой доминирующим является уклад S{& _{11 ij}}, становится возможной в том и только том случае, если уже возникла и существует постиндустриальная социальная целостность с доминирующим укладом S{&}, где &_12(4-i)(4-j) – диагональная чистая форма, симметричная форме & _{11 ij} относительно точки перехода &₁₁ в &₁₂. Она осуществляется путем сознательной трансформации, замещения доиндустриальных форм зеркальными по отношению к ним постиндустриальными, и заполнения остающегося разрыва готовыми "монолитными блоками" постиндустриальных производительных сил в оболочке соответствующих общественных форм присвоения, снимающих самоотчуждение.

Вторым главным условием для осуществления органичной модернизации является способность субъекта модернизации овладеть "зеркальной" постиндустриальной формой деятельности & _{12 (4-i)(4-j)} и построить соответствующую стратегию. В противном случае остается либо тупик "индустриализации", либо тягостный и опасный путь "либеральной модернизации", сопряженный с мучительным разрушением социальных структур и последующим воссозданием их зеркальных постиндустриальных аналогов.

Если доминирующий уклад в обществе, ставшем на путь модернизации, настолько архаичен, что симметричная ему постиндустриальная форма деятельности в достаточно зрелом виде еще нигде в мире не существует, тогда (и только тогда) необходимыми становятся предварительные шаги либерализации, пока в результате не укоренится в модернизируемом обществе более продвинутая форма & _{11 ij}, для которой уже реально существует постиндустриальный аналог & _{12 (4-i)(4-j)}.

Теории органичной модернизации сопутствует свое утопическое, "народническое" искушение: опасность подмены восходящих постиндустриальных форм деятельности их зеркальными архаическими прообразами. Если в модернизируемом обществе обнаруживается массовый "дофеодальный" уклад, а более высокие формы представлены лишь локально – это далеко еще не залог его светлого будущего, и уж во всяком случае – не преимущество над более цивилизованными соседями. Это лишь дает исторический шанс – при обязательном выполнении упомянутых жестких условий (что стало возможным, кстати, только в послевоенном мире) – на сложнейшую и небезопасную операцию по трансплантации, вживлению современной социальной ткани. Для такой операции не существует стандарта: половина успеха определяется точным знанием уникальной укладной структуры модернизируемого общественного организма. Правда, результаты удавшейся органичной модернизации бывают удивительны: масштабы сдвига по меркам "предысторического" типа развития отвечают столетиям мучительной эволюции, перемежаемой революциями и катастрофами. Но удача не гарантирована.

Все сказанное в настоящем разделе – лишь предельная абстракция подлинной модернизации, ее голый смысл. Что касается развитой и конкретной теории модернизации сложных многоукладных целостностей в среде, где действуют постиндустриальные субъекты с противоречивыми интересами, – она выходит далеко за рамки работы под названием "Смысл".

Эсхатологическая интерпретация. Абстрактный взгляд на историю, конец истории и постисторические формы деятельности. Принцип полноукладности. Уклады прошлого и будущего в настоящем. Миры Дзен и миры Фэерис

Фрэнсис Фукуяма оповестил читающую публику о конце истории... Это стало очередным событием светской хроники. Машина цивилизации беспристрастно перерабатывает откровения пророков и отбросы политики в воздушную кукурузу daily news.

Но уж так ли нова эта новость? У выхода из метро "Курская" сонная кореянка вложила мне в руки листовку: конец света и второе пришествие Христа ожидается 28 октября 1992 г.

Подлинной новостью было крушение советской империи. Фукуяма – лишь отзвук этого крушения, провозвестник чаемого торжества либеральной цивилизации, оказавшейся без противника, если не считать Саддама.

В один прекрасный год шестая часть суши лишилась слушателей и читателей. Пророки получили свободу пророчествовать, но остались без публики. Своя благодарная аудитория была у Даниила Андреева, Нуйкина-Клямкина и даже С. Платонова... Ныне ее наличием могут похвастаться лишь Анн и Серж Голоны.

Мир опустел... Теперь – куда же?

Не очень-то похоже, что мы готовы к принятию Третьего Завета, Завета в Истине.

...Но Третий Завет нуждается не в пророках и не в публицистах. Кстати, и в публике он тоже не нуждается. Откровению нужен хлеб евхаристии, со-знанию – будничный хлеб культуры. И если Ветхий завет Всевышний пишет радугой по небесам и вырезает во плоти, Новый – запечатлевает в душах, то Третий, обращенный к разуму – это письмена Бога на самой обыкновенной бумаге.

ФРАГМЕНТ 7

ИЗ КНИГИ "ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ"

...Кредов: Теперь тебе никуда не уйти от того, чтобы набросать хотя бы контуры будущей идеологии.

Чернышев: Идеи нельзя выдумать, они либо есть, либо их нет. У каждой нации, как писали теоретики по национальным вопросам, есть своя идея. Это то, как Бог мыслит данную нацию. С. Платонов, вслед за Платоном, воспринимал идеи как некие эйдосы, которые существуют вечно. Их модус существования гораздо сильнее, чем у нас. Мы, грешные, можем быть с кривым носом или с прямым, с маленькими или большими ушами, но у каждого человека имеется своя идея. Если он соответствует ей, он счастлив, удовлетворен, если нет возможности ей соответствовать, он спивается, становится наркоманом, просто умирает. Ангел-хранитель ему говорит: ну, вот, ты не соответствуешь своей идее, я пошел, – и из человека выдергивается жизненный стержень, он становится жертвой автомобильной катастрофы или насморка.

...Меня сейчас назойливо преследует образ картины Сальвадора Дали "Предчувствие гражданской войны". Вовсе не потому, что имею подобное предчувствие. Напротив, полагаю, что в прежних масштабах такое уже никогда не повторится. Но ощущается страшнейшее напряжение в обществе. Оно рвется, ждет перемен, но не может сдвинуться с места, ибо вынут некий соединявший нас духовный стержень. Конечно, вместо него существовал какой-то диковинный протез до 83 года, но он позволял, по крайней мере, привести социум в движение как единое целое. Точка зрения общества могла быть и чаще всего была оскорбительной для людей доброй воли, для людей духовных. На Западе поражались, как можно дружно осуждать Сахарова, которого никто не читал, – однако страна действовала как целое.

Теперь протез выломан, выкрошен, и мы ощущаем эту мертвящую пустоту в душах.

Действительно, воздух насыщен разрядами грядущей идеологии, – у меня, как и у многих, есть такое ощущение, – но совершенно непонятно, успеет ли она родиться, и какова она будет. Не возникнет ли вместо живого, объединяющего начала очередной протез? Например, из сравнительной истории кризисов, – хотя наш кризис, как и все, уникален, – известно, что в ситуации стагфляции в экономике, потери ориентиров, распада правящей элиты типичный выход – это диктатура, которая, как правило, в экономической сфере осуществляет либерализацию, реформы, но она всегда берет на вооружение некую наскоро сколоченную фундаменталистскую идеологию. А фундаментализм – невеселая вещь. Вполне можно себе представить, скажем, православный фундаментализм в качестве господствующей идеологии, где никакой свободы слова, слова и гласности и в помине не будет. Потому что с точки зрения фундаменталистов Русской православной церкви за рубежом, даже отцы Сергий Булгаков и Павел Флоренский – еретики, а уж про Бердяева и Соловьева говорить нечего – анафема! Религиозная нетерпимость в царской России доходила до такой степени, что великий отечественный философ Соловьев важнейшие труды печатал за рубежом на французском языке, хотя примерно в то же время социал-демократы открыто публиковали труды с безобразными призывами к свержению существующего строя – и обходилось.

Мы рискуем заменить один уродливый протез другим, который нас опять опрокинет в прошлое, и вместо присягания на верность непонятому и перевранному Марксу будем догматически присягать, например, Святой Троице, клеймить неомонофизитство вместо троцкизма, так же не постигая ни умом, ни сердцем, о чем речь. И если этот протез возникнет, позволит ли он нам осуществить реальную модернизацию – или мы навеки окажемся на обочине цивилизации?

Идеология, как и идеал, не берется из воздуха, ее нельзя придумать, изобрести. Она может быть только органичным, естественным следующим шагом развития всей прежней русской культуры: и дописьменной, и письменной, и 1000-летия христианства, и небывало мощного духовного прорыва конца прошлого - начала этого века. Никакой новоявленный идеолог не сможет, не усвоив все это, не поняв, не пережив, не овладев материалом русской истории, – взять и, приставив палец ко лбу, что-то изобрести. Пророки нового откровения вырастают из культуры, а ярчайшая вспышка пророчества была в нашей культуре на рубеже веков. Но потом все это было уничтожено, и остались только лоскутки в репрессированной литературе и угасающее русское зарубежье. Видимо, то, что придет, придет оттуда, из этого громадного неосвоенного материала.

Не загадывая, когда, в каком виде и кем нам будет явлена идеология, берусь указать на два из ее "источников и составных частей". Самосознание так называемой русской религиозной идеи оборвалось на идее третьего откровения, третьего завета, которую тогдашняя православная церковь сочла крамольной. Первое откровение позволило увидеть смысл истории в завоевании и освоении богоизбранным народом земли обетованной – земного рая, "где течет молоко и мед". Но оставались без ответа трагические вопросы о смысле индивидуального смертного существования, о справедливости мира, в котором сплошь и рядом страдают праведники и блаженствуют злодеи.

Второе откровение вывело за грань земного и открыло чарующую перспективу победы над смертью, воскрешения не только духа, но и плоти человеческой, указало путь к индивидуальному спасению. Но его апостолы и пророки не ставили в полном объеме вопроса о смысле истории, движения общества в целом, в них отсутствовала своя антропология, своя точка зрения на общественную деятельность. Именно этот вакуум заполнили разнообразные социальные и политические течения. Громадная сила марксизма как раз в том, что он говорил о сознательном построении некоего гуманного царства на земле. Новое, третье откровение, народным глашатаем которого стал Николай Федоров, состоит в том, что люди собственными руками осуществят воскрешение человечества, всех предыдущих поколений не только в духе, но и во плоти. Они соберут прах предков и создадут некое новое человечество, где все поколения будут сосуществовать, не умирая. Но утопия Федорова, философские абстракции Соловьева, Бердяева и Мережковского оставались не связанными с конкретной повседневностью. Федоров вообще предлагал бросить все дела и сей же момент, забыв про распри, войны и политические проблемы, заняться химическими и биологическими изысками, могущими изловить из вселенной частицы праха предков и начать их воскрешать. По-видимому, новая идеология должна, объясняя историю как богочеловеческое действо, направленное на воскрешение духа и плоти, указывать, на каком месте этой великой исторической оси мы находимся.

Какое отношение к этому имеют хозрасчет, фермерство и так далее? Что из творимого группой "Союз" греховно и что богочеловечно? Что направлено на воскрешение, победу над смертью, и что нет? Тут никак не обойтись без некой глубинной сути, запрятанной в ныне ненавистной нам оболочке марксизма. А Маркс, как напоминает С. Платонов, весьма конструктивно указывал: от светлого будущего отделяют нас вполне материальные слои отчуждения, формы собственности, пласты человеческих несвобод, и мы можем идти вперед, только снимая послойно эти несвободы. По-видимому, идеология грядущего находится на стыке нескольких сущностей, из которых двумя важнейшими, особенно в нашем историческом случае, являются русская философия третьего откровения, богочеловеческого действия, воскрешения духа и плоти и – некая духовная, интеллектуальная и практическая традиция, идущая от экономической философии раннего Маркса. Традиция, состоящая в том, что люди здесь, на этом свете, своими руками должны осуществлять нечто, придающее смысл их истории, уметь нарисовать перспективу из конкретных этапов, возможно, рассчитанных по пятилетиям и десятилетиям. Каждый шаг ведомого такой идеологией общества должен, с одной стороны, быть связан с глубинными вопросами человеческого бытия, а с другой, как это ни непривычно звучит, выражаться в приземленных практических понятиях. Нам предстоит осознать себя, отчетливо увидеть в контексте отечественной и мировой истории. Возможно, этот момент больше никогда не повторится, и в будущем наши мыслители будут заниматься конкретной разработкой только предстоящего, близлежащего слоя истории. Но до этого будущего еще надо дожить.

Чешуйки, осколки, астральные блики бытийных форм складываются в многомерное мозаичное зеркало "таблицы". И этот волшебный перископ позволяет заглянуть в историческое зазеркалье, в универсум за-исторических времен и миров.

Конечно, сама по себе "таблица" дает лишь намек, пустую ячейку, содержание которой угадывается в дробящемся отражении симметрий и аналогий. Но получив эту формальную подсказку, мы можем затем обратиться за ее истолкованием к реальности.

Если говорить о формах деятельности, то можно указать, по меньшей мере, три сферы реальности, в которых таятся живые черты утерянного прошлого и невообразимо далекого будущего.

1. В каждом жизнеспособном обществе в тени господствующих форм деятельности существуют – явно или скрыто – все иные (восходящие и нисходящие) в оболочке различных укладов. Этому утверждению можно придать статус принципа полноукладности. К примеру, несколько десятилетий назад социологи обнаружили, что наиболее архаичные формы социальности, в поисках которых этнографы забирались в дебри Амазонии и Суматры, процветают буквально у них под окном – в различных возрастных группах детей, играющих во дворе. В свою очередь, царствующая ныне форма финансового капитала насчитывает несколько тысячелетий своей истории.

2. Рядом с первичной реальностью существует "вторичный мир" художественного творчества, и устройство этой второй реальности (о ней речь впереди) таково, что в ней можно найти полнокровные образы прошлого и будущего, – надо только знать, что именно искать. Ведь в отсутствие критериев поиска речь на незнакомом языке сливается для нас в бессвязный младенческий лепет или журчание ручья.

3. Каждый человек представляет из себя "живую формацию", лестницу форм. Луч внутреннего света позволяет увидеть лишь несколько ступенек, а все, что ниже и выше, скрыто за плотными ширмами под- и сверхсознания. Но иногда это световое поле расширяется, выхватывая из тьмы ослепительные миры...

Вооружившись такими (более чем сомнительными) советами и ориентирами, мы отправляемся в небывалое путешествие "туда - не знаю куда".

* * *

По завершении Истории человек принимает в себя, – а значит, сбрасывает с себя, – все формы zoon politikon и toolmaking animal. Общественное пространство между человеком и человеком оказывается абсолютно пустым, свободным от любых форм социального отчуждения. Трудно представить себе: сняты, исчезли любые формы производства, формы общения, формы сознания. Наступает великое молчание. Это больше чем полное взаимопонимание, чем телепатия, чем любая форма духовного единства – речь идет об абсолютном тождестве каждого человека каждому другому человеку и Человеку вообще. Человек отныне и навеки, обретая Знание, теряет со-знание. Это обморок, летаргический сон, коллапс общества. Но не смерть Человека, – напротив, начало подлинной внутренней жизни.

Не стоит пытаться вообразить себе такое в нынешних кроманьонских формах телесности. Художественным образом, отвлекающим от бесплодных гаданий на эту тему, может послужить живой и мыслящий океан Солярис у Лема, или планета-сверхиндивид в повести Стругацких "Малыш". Близким и понятным прообразом – мудрец, практикующий дзенское "сидение", пустынник или аскет, восходящий по ступеням раджа-йоги.

Бессмысленно теребить его за плечо, требовать отчета, пытаться вовлечь в наши ущербные формы социальности. Когда окукливание таинственной личинки сверхцивилизации произошло, бессмысленно посылать ей радиосигналы, в которых закодирована теорема Пифагора, бомбардировать зондами, украшенными пластиной с изображением атома углерода.

Бытие Человека, сбросившего цепи социального отчуждения, бесконечно далеко от идиллии, грезившейся утопистам.

"Нельзя социально победить того основного трагического конфликта, что человек есть духовное существо, заключающее в себе устремленность к бесконечности и вечности и поставленное в ограниченные условия существования в этом мире. Страдания от смерти, страдания от любви,... страдания от загадочности жизни, непонятности собственной судьбы,... от страхов перед жизнью и смертью, от бессмысленных случаев,... от меланхолического темперамента и мн. др. – неустранимы никаким социальным строем. Когда социальный вопрос будет решен и все люди поставлены в условия достойного существования, когда не будет страданий от необеспеченного положения, голода, холода, невежества, болезней, несправедливостей, тогда, именно тогда усилится чувство и сознание непреодолимого трагизма жизни, тогда не избранных только, а многих охватит духовная тоска. Социальная борьба со страданием отвечает на тему о страдании вообще, а не о страдании конкретных существ." (Н.Бердяев)[80]

Остается лишь напомнить, что формы деятельности универсума &₂, взятые в отношении к соответствующим формам материала, интерпретируются как " экзистенциальные ", а взятые в отношении к соответствующим формам идеала, – как " формы откровения ".

Экзистенциальное "время" миров Дзен и социальное время Истории имеют разную природу и несопоставимы напрямую. Но если представить себе некую идеализированную абстракцию "человечества", плавно и безостановочно восходящего по лестнице форм деятельности, то по количеству и разнообразию форм-ступеней универсум &₂ миров Дзен эквивалентен всему универсуму &₁ исторических форм деятельности: каждый содержит по 27 эталонных формаций. Без преувеличения, Медитация содержит в себе целую Историю.

"Схлопыванием" исторического времени отмечено наступление эпохи Дзен, а конец ее – треском скорлупы сверхцивилизации, завершившей снятие экзистенциальных слоев самоотчуждения и обращающей активность вовне. Масштабы этих надысторических катаклизмов таковы, что убогий арсенал аналогий с "личинками, куколками и бабочками" разумнее вовсе не извлекать на свет.

Напомним, что формы деятельности универсума &₃, взятые в отношении к соответствующим формам материала, интерпретируются как " трансперсональные ", а взятые в отношении к соответствующим формам идеала, – как " формы творчества ".

Наверное, русская мысль училась боготворить творчество у Шеллинга. Не ведаю (по темноте своей), читал ли Гоголь Шеллинга, но вот что говорит у него "живая душа" Костанжогло:

"Да для меня праздник, если плотник хорошо владеет топором; я два часа готов пред ним простоять; так веселит меня его работа. А если видишь еще, с какой целью все это творится, как вокруг тебя все множится да множится, принося плоды да доход... Да я и рассказать вам не могу, какое удовольствие. И не потому, что растут деньги, – деньги деньгами, – но потому, что все это – дело рук твоих; потому что видишь, как ты всему причина и творец всего, и от тебя, как от какого-нибудь мага, сыпется изобилие и добро на все. Да где вы найдете мне равное наслаждение?.. Да в целом мире не сыщете вы подобного наслажденья! Здесь, именно здесь подражает богу человек: бог представил себе дело творенья, как высшее наслажденье, и требует от человека также, чтобы он был творцом благоденствия и стройного течения дел. "

Тема творчества – неотъемлемая, важнейшая сторона русской темы, русской мысли вообще. И она же – очень болезненная, не терпящая прикосновений мимоходом. Достаточно сравнить непосредственную реакцию Розанова на бердяевский "Смысл творчества" – с последующей, опосредованной[81]. Или первое из писем Соловьева Николаю Федорову (изданных Радловым уже при большевиках) – с последним.

Поэтому в ходе безумного экскурсионного галопа по музейным помещениям "таблицы" форм оставим в стороне таинственный зал, где "творческое" соприкасается с "русским". Оставим – с надеждой вернуться.

* * *

Когда в 1986 году мы с В. Криворотовым впервые стали искать родовое имя для универсума форм деятельности, который здесь обозначен через &₃, выбор пал на ненаучное слово "чародейство".

Поздней осенью 1991 года на одно из заседаний клуба "Гуманус" Виктор Лега принес стопку книжек Дж.Р.Р.Толкина "Дерево и лист", изданных кооперативом "Гнозис" (в то время он работал там главным редактором). В книжке я обнаружил эссе "О волшебных историях", посвященное стране Фэери и ее обитателям, именуемым фэерис или эльфами. Предчувствие встречного откровения возрастало по мере того, как с каждой страницей я убеждался, что Фэери не менее, а даже более реальна для автора, чем наш мир, именуемый "Первичным Миром". Наконец, дойдя до семидесятой страницы, я прочел:

"...Для обозначения особенного могущественного эльфийского мастерства я буду пользоваться словом "Чары"[82] (за отсутствием менее спорного слова). Чары порождают Вторичный Мир, в который могут войти и создатель, и зритель..."

Предоставим поэтому слово такому компетентному и непредвзятому свидетелю по делу о Фэери, каковым является профессор Оксфордского университета Джон Роналд Руэл Толкин.

ФРАГМЕНТ 8

"...Думать о волшебных историях следует, исходя из природы Фэери – Опасного Края. Я никогда не пытался ни описать, ни определить, что за ветры играют в этой земле. Это невозможно сделать. Фэери не вовлечешь в сети слов, ибо одно из основных свойств ее – неописуемость.

...Фэери принадлежит вся земля, и все, что есть на земле: деревья и птицы, камни и воды, хлеб и вино – и мы, смертные, чувствующие на себе ее чары.

...Если мы утверждаем, что фэерис истинны и существуют независимо от наших сказок о них – это означает всего лишь, что эльфы не менее реальны, чем мы, – а мы, в свою очередь, не более реальны, чем эльфы. Но наши пути редко пересекаются, наши судьбы давно разделились, и даже у самых окраин Фэери встреча с ними для нас – очень странный, диковинный случай.

...Фэери... живет своими деяниями; среди них – удовлетворение определенных, главных, изначальных желаний всякого человека."

Толкин называет два таких главных, изначальных желаний всякого человека:

- осматривать бездны пространства и времени;