Глава 3. Грим 18 page

Луиджи слабеющими руками пытается оторвать от себя Микеле, однако выскользнуть из железных объятий он не в силах. В этот момент, испуганно озираясь по сторонам, на палубу выходит Жоржетта.

Микеле, успев закутаться в плащ, под которым скрывается мертвое тело Луиджи, теперь уже сидит и с видимым спокойствием покуривает свою трубку. Жоржетта робко приближается к нему и просит у него прощения. Она ведь обошлась с ним так жестоко. Из-за этого она долго не могла уснуть, и вот теперь ей захотелось побыть рядом с ним.

"Где? Под моим плащом?" - спрашивает он угрюмо.

"Да, - отвечает она. - Возле тебя". Она напоминает ему о том, как он не раз говорил ей: каждый человек нуждается в просторном плаще, под которым могут укрыться все его тайны - иногда радостные, иногда печальные.

"Иногда убийство, - грубо подхватывает он. - Иди сюда под мой плащ. Иди!"

Микеле встает. Затем, распахнув плащ и отцепив от себя руки мертвеца, швыряет бездыханное тело Луиджи к ее ногам.

Образ Микеле отличается необыкновенной силой, и мне всегда доставляло большое удовольствие исполнять его партию. Но я хотел бы сказать еще несколько слов о своем отношении к этой опере - уже как режиссер.

В конце 1982 года по приглашению доктора Отто Хербста я прибыл в Мюнхен, чтобы поставить на сцене Баварской государственной оперы "Плащ" и "Джанни Скикки". Несколькими годами раньше я осуществил для него же постановку обеих опер в Цюрихе (с прекрасными декорациями Пьера Луиджи Пицци). Сам я пел тогда партию Скикки и теперь обрадовался возможности возобновить контакт с прекрасным продюсером.

Мюнхенским декорациям исполнилось уже лет десять, но мне позволили кое в чем изменить их, и в итоге они стали на редкость выразительными. Это еще раз подтвердило правоту моей точки зрения на этот счет: новые дорогостоящие декорации далеко не всегда имеют определяющее значение для успеха театральной постановки.

Актерский состав был поистине великолепен. В "Плаще" партию Луиджи исполнял Карло Кассута, Жоржетты - Мерилин Цшау и Микеле - Гарбис Бояджян. К тому же с нами работала группа очень опытных статистов.

В "Джанни Скикки" - об этой опере я расскажу в следующей главе - партию Скикки исполнял (и весьма убедительно) тосканец Роландо Панераи, его дочери - обаятельная Лючия Попп, тогда как партия Дзиты досталась великолепной Астрид Варней. Ринуччо пел Петер Келен. Кстати, он доставил мне множество хлопот, поскольку опоздал с приездом. Оказалось, что Петер говорит только по-венгерски, я же не знаю на этом языке ни единого слова. Очень подробно, подолгу, в полную силу используя жестикуляцию и мимику, я растолковывал ему мизансцены. Он же неизменно стоял истуканом, не обнаруживая даже намека на понимание. Но каково же было наше удивление, когда на репетиции этот юный тенор вдруг в точности исполнил все, чего я от него добивался.

Должен сказать, работа потребовала огромного напряжения, но наши усилия были вознаграждены. Спектакль с большим воодушевлением встретила не только труппа, но также музыканты и технический персонал. Мое сотрудничество с маэстро Заваллишем оказалось плодотворным, уважительным и, кроме того, подарило нам возможность обнаружить приятное для обоих совпадение взглядов. Оно переросло в искреннюю дружбу, которая, смею вас заверить, не ограничивалась только профессиональными контактами.

Сценические репетиции проходили в помещении "Принцрегент-театр", и мне вспомнилось то время, сразу же после войны, когда я пел там партию Симона Бокканегры. До сих пор не могу забыть восторженные крики и слезы на глазах у зрителей, бурную овацию, грянувшую после арии Симона "Молю о мире и любви".

Каждый режиссер, приступая к созданию своей трактовки оперы, хочет показать что-нибудь новое, и в этом смысле я не исключение. В то же время один из постулатов моего артистического кредо состоит в следующем: постановщик должен помнить, что он не творец, а всего лишь интерпретатор чужих открытий. Если режиссер стремится привлечь к себе внимание любыми средствами и тем самым искажает авторский замысел, то от такого подхода мало что приобретает композитор и в конечном счете почти ничего сам режиссер.

В работе над постановкой "Плаща" наибольшие сложности возникли с освещением. Декорации изначально делались в расчете на то, что действие оперы должно начинаться в сумерках и продолжаться до рассвета, но Пуччини явно хотел, чтобы оно начиналось на заходе солнца и охватывало часть ночи.

Сценические ремарки на этот счет определенны. Когда занавес поднимается, Микеле сидит и смотрит на заходящее солнце, а баржа, хотя она и находится в тени между берегами реки, залита красноватым вечерним светом. Как говорит Жоржетта: "Солнце умирает, погружаясь в Сену". Однако, несмотря на все мои маневры с прожекторами и софитами, не говоря уже о стараниях художника по свету, темные декорации слишком быстро утопали во мраке.

Ах, как мне был нужен этот свет! И тут меня осенило: а что, если в гавани, находящейся неподалеку, расположить маяк, вспыхивающий через каждые семнадцать секунд? Тогда его луч, загораясь также на семнадцать секунд, успевал бы пересечь сцену справа налево. Неторопливо обшарив темные закоулки баржи, пучок света затем скользил бы вдоль мола с горами наваленных там мешков, создавая атмосферу, усиливающую драматизм оперы. В конце луч должен был выхватить из темноты мертвое тело Луиджи и потом, возобновив свое неумолимое движение, снова поползти по сцене, пока не опустится занавес.

Не осмелюсь утверждать, что моя находка гениальна.

Это всего лишь пример достаточно разумного отношения режиссера к постановке, когда практическая проблема разрешается без чрезмерных материальных затрат или тенденциозных искажений замысла композитора.

Являясь чистой и простой драмой (если только подобные эпитеты уместны применительно к истории, положенной в основу оперы!), "Плащ" представляет собой небольшую, но исключительно эффектную пьесу в духе гиньоля. А музыка Пуччини, на редкость проникновенная и выразительная, придает этому произведению особую утонченность. Потрясение и ужас уступают место острому чувству сострадания к людям, отвергнутым обществом, которых уносят куда-то воды Сены. Если постановка не производит такого впечатления, тогда, боюсь, вину за неудачу должны взять на себя или постановщик, или артисты.

ГЛАВА 18. «ДЖАННИ СКИККИ»

Его звали Фульмине. Это был одинокий рыцарь улиц моего родного Бассано. Не раз, еще ребенком, я встречал его на Понте-Веккьо или на дороге, ведущей в горы. Он декламировал стихи древних поэтов, в которых воспевались река и горные вершины. Летом он ночевал на скамейке в парке, прикрыв лицо шляпой и вытянув ноги, обутые в башмаки разного цвета. Из-под коротковатых штанов выглядывали его тощие лодыжки. Пиджак, всегда застегнутый на все пуговицы, был ему тесен, а шелковый шарфик a la belle epoque, скрепленный на шее английской булавкой, заменял ему рубашку. Пальцы Фульмине с нанизанными на них экзотическими колечками, которые он делал из фантиков, время от времени вращали бамбуковую трость. Шляпа с широкими, загнутыми кверху полями, украшенная перьями, утонченное лицо человека неопределенного возраста под ней - все это придавало ему отдаленное сходство с Дон Кихотом.

Короткими птичьими шажками Фульмине перебирался из бара в кабачок и обратно, где его непременно угощали печеньем или подносили небольшой стаканчик вина, затуманивающего голову при частом употреблении. Порой его походка становилась неуверенной, но он всегда пребывал в веселом расположении духа, хотя смеялся Фульмине сдержанно, даже когда ловко выуживал сигарету из пальцев прохожего.

Его все хорошо знали и не задевали. Когда Фульмине предлагали деньги, он принимал рассеянный вид, отводил взгляд в сторону и, сняв свою украшенную перьями шляпу, кланялся. На непременные остроты мальчишек он реагировал так: прислонялся к стене и разглядывал их, прищурив глаза и довольно улыбаясь. С наступлением зимних холодов Фульмине проявлял недюжинную изобретательность: он выпускал чью-нибудь лошадь или корову за ограду базара и пускался наутек, выкрикивая: "Держи вора! Держи вора!" Затем позволял себя арестовать, и его на несколько дней сажали в тюрьму. Собственно, этого-то он и добивался - теплая постель, теплая камера, только дверь в нее оставалась открытой: Фульмине страдал клаустрофобией.

Его голос, в котором слышались аристократические нотки, был хриплым - Фульмине курил сигары и сигареты и повсюду подбирал окурки, набивая ими свои карманы. Подозреваю, что он не отличался особой чистоплотностью, хотя пахло от него приятно - травой и табаком.

Однажды священнику из миссионерской организации, дону Джованни Браганьоло, удалось заманить Фульмине в церковь в надежде уговорить его исповедаться. Но бродяга поспешно ретировался, выразив возмущение подобным нездоровым любопытством к его личной жизни.

В детстве я каждый день встречал Фульмине по дороге в школу. Он называл меня "паросин" (маленький хозяин) и, здороваясь со мной, касался тростью своей шляпы. Однажды я предложил ему завтрак, приготовленный моей заботливой нянюшкой Марией (ей казалось, что я прямо-таки умираю с голоду на уроках). Фульмине наклонился к пакету и раскрыл его.

"О! Какие прекрасные вишни!" - воскликнул он и достал из пакета одну ягодку. А когда я попытался уговорить его взять еще, Фульмине галантно ответил: "Благодарю вас, паросин, не нужно. Я ведь такой высокий, что могу нарвать их сколько угодно в чьем-нибудь саду".

В один прекрасный день Фульмине исчез. Ему потребовалась срочная медицинская помощь, и его положили в больницу. Там он и умер - на прохладной и чистой больничной постели. Этого милого проказника оплакивал весь город.

Я рассказал о Фульмине лишь по одной простой причине: когда я впервые читал либретто "Джанни Скикки", мне вспомнился именно он. Его живые глаза, то, как он пленительно улыбался уголками рта, короткие и густые брови, взъерошенные длинные волосы, спадавшие на плечи, выразительные - в "драгоценных" украшениях - пальцы - все это всплыло в моей памяти, и я увидел его как живого. Благодаря ему я с поразительной легкостью постиг характер другого обаятельного плута, пришедшего к нам из средневековья - Джанни Скикки. Можно сказать, что мы оба пристально изучали портреты Франса Халса и кое-что позаимствовали оттуда для своего грима. Мы знали, что нам нужен тип тосканца-простолюдина, восприимчивого и лукавого, внешне смиренного, но весьма изворотливого.

"...Как тот, кто там бежит, терзая всех,
Который, пожелав хозяйку стада,
Подделал старого Буозо, лег
И завещанье совершил, как надо"
(Перевод М. Лозинского)

- так Данте описал коварного флорентийца, который выдал себя за умершего человека и переделал завещание в свою пользу. Этот персонаж, едва намеченный в тридцатой песне "Ада", вдохновил Джоакино Форцано на создание самого блистательного в истории оперного искусства либретто. Благодаря музыке, написанной несравненным Пуччини, это произведение стало подлинным шедевром.

Мое первое близкое знакомство с "Джанни Скикки" относится к 1939 году. Римская опера дала тогда серию спектаклей в музыкальном театре Адрии неподалеку от Венеции. Партию Скикки исполнял Бенвенуто Франчи, и я наслаждался поразительно мощной трактовкой образа, звучностью средних и низких нот, изумительной окраской голоса, врожденным тосканским акцентом, а также его тяжелой походкой, когда он уверенно выходил на сцену. Все это не могло от меня ускользнуть, так как я (в то время начинающий певец) играл Бетто ди Синья, одного из тех неприметных людей, с кем обычно не церемонятся, бывшего самым бедным из родственников Буозо Донати.

Позднее, когда я сам приступил к работе над образом Скикки, мне необыкновенно повезло: я подружился с либреттистом оперы. Сколько же драгоценных впечатлений оставило в моей памяти общение с этим человеком. Однажды Форцано и я так увлеклись разучиванием партии, что перестали смеяться над шутками и остротами, которыми изобилует это произведение. Но стоило мне отметить это, как последовал резкий ответ остроумного тосканца: "Наша работа должна быть серьезной. Пусть другие смеются и получают от этого удовольствие". Как верно сказано! Любой, даже самый забавный, анекдот становится плоским, если человек, рассказывающий его, сам покатывается от смеха.

В другой раз, по возвращении из зарубежного турне, я сообщил ему, что, выступая за границей, убедился в необходимости произносить заключительные слова оперы по-английски: "Ну разве могли деньги Буозо получить лучшее применение!" Тогда смысл оперы становится яснее для публики. Форцано метнул на меня сердитый взгляд и сказал: "Может быть, вам следовало еще и прикусывать язык, чтобы угодить этим варварам?" Он очень ревниво относился к своим произведениям, и горе было тому, кто позволял себе вольности. Чтобы добиться его согласия на малейшее изменение текста, мне приходилось пускать в ход все свое дипломатическое искусство и проявлять ангельское терпение. Когда наше сотрудничество подошло к концу, он не сказал мне ни слова, только улыбнулся своей обаятельной, "скиккиевской" улыбкой. После премьеры у меня не было возможности обсудить с ним постановку, поэтому я не могу поручиться, что все мои идеи он принял со снисходительной благожелательностью. Но я вспоминаю о той улыбке и... надеюсь.

Форцано хотелось, чтобы исполнители как можно больше играли на просцениуме, - он считал, что в этом случае публика полнее насладится и самой комедией, и костюмами артистов. Поэтому певцы у меня как бы прогуливались по сцене. Занавес поднимался при полной тишине, открывая задник (практически сцену), на котором изображена одна из улочек Флоренции 1299 года, освещенная мягким сентябрьским солнцем.

В центре сидит Бетто ди Синья... Бетто ди Синья неповоротлив, на нем грязные, стоптанные башмаки и старый крестьянский картуз. Он робок, но глаза у него живые, как у хорька. Его движения замедленны и неуклюжи. И хотя Бетто не выглядит старым, он сильно сутулится. Позднее мы увидим, как при разговоре он растопыривает пальцы, будто помогая себе подыскивать нужное слово. Рядом с ним стоит клетка с двумя цыплятами, в руках он держит корзину с яблоками и грушами, которую имеет обыкновение подносить Буозо Донати. Восемь утра. Бетто хочет выждать из приличия еще немного времени - сейчас еще рановато входить в дом. О том, что его богатый родственник серьезно болен, ему пока неизвестно.

Слева выходят крайне возбужденные Марко и Чьеска, сын и невестка Симоне, двоюродного брата больного Буозо. Но в отличие от Бетто Симоне занимает видное положение в обществе. Вполне сознавая свое превосходство над Бетто ди Синья, они проходят мимо, не обращая внимания на его приветствия. За ними следует не менее взволнованный Ринуччо, жестами он показывает сидящему Бетто, что надо торопиться.

Ринуччо - племянник Дзиты, влиятельной кузины Буозо Донати, прозванной Старухой. Он любит Лауретту, дочь неотесанного Джанни Скикки, и прекрасно отдает себе отчет в том, что брак с ней абсолютно неприемлем для его знатных родственников.

Затем с правой стороны сцены появляется величавый нотариус Аманти ди Николае. Его сопровождают свидетели-профессионалы Пинеллино и Гуччо. Торопливо входит в дом другая группа встревоженных родственников. Это Герардо, племянник Буозо, который тянет за собой жену Неллу. За ней едва поспевает маленький Герардино, их сын. В свою очередь Герардино волочит на веревке небольшую деревянную тележку, издающую неприятный стук: у нее недостает одного колесика.

Нотариус исчезает слева, остальные устремляются направо, на ходу приветствуя врача Спинелоччо, который в ответ слегка наклоняет голову, величаво шествуя мимо.

Бетто собирает свои вещи и наконец уходит в правую сторону сцены. Все погружается в темноту, задник с изображением улицы поднимается вверх, вступает оркестр, и сцену постепенно заливает свет. Мы видим просторную комнату Буозо Донати, который покоится на смертном одре.

Цель этого небольшого вступления - представить героев, обозначить время и место действия, но, кроме того, сделать более понятным начало комедии, иногда кажущееся хаотичным и потому сбивающее зрителя с толку. Грим, костюмы, а также игра в следующей картине не должны быть преувеличенными. Необходимо соблюсти баланс в соотношении вокальных партий, чтобы одна второстепенная роль не подавляла другую без веских на то причин.

Дзита и Симоне уже заняли место у постели Буозо, выполняя обряд прощания с любимым родственником, - в данный момент только они знают о его кончине. Остальных привела сюда весть об опасной болезни Донати. В такт музыке родные выходят из глубины сцены, всем своим видом выражая безутешную скорбь. Дзита, похожая на хищную птицу, старую и угрюмую, расположилась в лучшем в этой комнате кресле.

Согнувшись под бременем лет, она сидит, широко раскрыв круглые и недоверчивые глаза, тогда как менее именитые члены семьи подходят к ней, дабы засвидетельствовать свое почтение. Первым это делает Ринуччо: он целует ей руку. Остальные следуют его примеру, Марко и Чьеска громко причитают. Нелла и Герардино, который по-прежнему волочит за собой игрушечную тележку, подходят к ней последними и тут же отступают в сторону - им велено держаться подальше.

Бетто - может быть, единственный человек, искренне заботящийся о Старухе, - дает волю своей неподдельной печали, но присутствующие так грубо его одергивают, что он в испуге роняет корзину с фруктами, после чего уже не решается приблизиться к Дзите.

Члены семьи оттесняют друг друга, чтобы занять место поближе к смертному одру. Они будто соревнуются в оплакивании усопшего и по очереди почтительно приветствуют Симоне, сидящего у самой кровати.

Все дружно скорбят, один Бетто стоит в стороне. Со скучающим видом он не спеша подходит к Нелле и шепчет ей на ухо новость: в Синье поговаривают о том, что после смерти Буозо его наследство должны получить монахи. Преклонив колени, остальные родственники, опасаясь пропустить нечто для себя важное, чутко следят за разговором Неллы и Бетто. Потом подползают на коленях поближе и с жалостливой интонацией спрашивают: "Скажи, что он слышал?".

Час Бетто пробил. Оказавшись наконец-то в центре внимания, он пересказывает содержание слухов, распространившихся в Синье: согласно завещанию, все богатство Буозо отойдет монастырю. Сначала это вызывает недоверие, но затем всеми завладевает отчаяние.

Родственники Буозо Донати, конечно, терпеть не могут друг друга. Различия в степени родства (не говоря уже о том, что каждому из них причитаются разные доли наследства), неодинаковое положение в обществе, ревнивое отношение друг к другу - все это приводит к тому, что они разделяются на группы. Например, Марко, сын влиятельного Симоне, вероятно, живет с женой в центре города, тогда как Герардо и Нелла со своим надоедливым отпрыском - на окраине. Ринуччо определенно занимает высокое положение, поскольку он любимый племянник Дзиты, а Бетто, бедный крестьянин, обитающий за пределами города, в Синье, наоборот, лишен какого-либо приличного социального статуса. Эти различия между персонажами, должным образом подчеркнутые, чрезвычайно усиливают комизм ситуации.

К тому моменту, когда Бетто сообщает зловещую новость, все герои этой мастерской комедии уже достаточно хорошо обрисованы. Но, какими бы незначительными ни казались некоторые роли, они требуют от артистов умной и тонкой интерпретации и сдержанности в игре. "Джанни Скикки" не фарс, хотя режиссеры часто по незнанию попадались в ловушку, именно в таком жанре трактуя эту оперу. Это превосходная комедия, в которой и музыка, и текст точно указывают направление творческого поиска - recitar cantando (действие в пении). Настоящий оперный артист, абсолютно уверенный в своем мастерстве, лишь насладится счастливой возможностью спеть подобный шедевр.

Как только смысл сообщения Бетто доходит до сознания каждого, родственники обращаются к Симоне, старшему из них, за советом. Он слегка в маразме, соображает туго, однако внимание, оказанное его особе, заставляет Симоне собраться с мыслями. В кои-то веки он попадает в точку. Если завещание находится у нотариуса, заявляет он, все пропало. И добавляет: "Ну а если он [документ. - Прим. перев.] спрятана бумагах иль в одежде, будем искать мы, не терять надежды!"

Забыв об усопшем и о необходимости сохранять на лице скорбную мину, родственники начинают поиски. Утратив всякий стыд, они судорожно перерывают все вверх дном. Завещание находит Ринуччо. Не долго думая, он пускается на шантаж: не даст ли тетя Дзита согласие в столь радостный день на его женитьбу с Лаурет-той, дочерью Джанни Скикки?

Все торопливо восклицают: "Да, да!", и Ринуччо выпускает завещание из рук. Однако он предусмотрительно посылает юного Герардино за Скикки и его дочерью.

Дзита осторожно развязывает тесемку, которой стянут свиток, и великодушным жестом передает обертку Симоне, прочитав на ней надпись: "Моим кузенам Дзите и Симоне..."

Всех охватывает волнение, а Симоне направляется к кровати и, несмотря на врожденную скупость, с благоговением зажигает три свечи посреди одобрительного гула. Затем, обнаружив, что бумага, отданная ему Дзи-той, оказалась всего лишь оберткой, швыряет ее на пол. Тем временем Дзита вскрывает завещание, громко оповещая всех об этом.

С тревогой и надеждой сбиваются родственники в кучу за спиной Дзиты, образуя подобие пирамиды. Их глаза скользят по завещанию, губы молча шевелятся, когда каждый прочитывает про себя строчку за строчкой. Постепенно надежда сменяется ужасом. Первым покидает свое место Симоне: он возвращается к кровати и злобно задувает свечи, которые явно поспешил зажечь в честь покойного.

Однако испуг вскоре проходит, и дом оглашают гневные проклятия. Впервые в жизни эти восемь человек ощущают единство - их сплотило чувство разбитых ожиданий. Ринуччо, обычно достаточно робкий, осмеливается высказать предположение: а не поможет ли им находчивый Джанни Скикки? Сперва все отвергают эту идею. Но Ринуччо поет изумительную арию, прославляющую Флоренцию и ее великих мужей ("Флоренция на дерево похожа..."). По его мнению, услугами этого ловкого малого Скикки пренебрегать не следует.

Заражаясь воодушевлением, охватившим молодого человека, и сделав для себя открытие - оказалось, за смиренным обликом Ринуччо скрывается настоящий мужчина, - родственники с жаром аплодируют ему. Овация еще не стихла, когда стук в дверь возвещает о прибытии Скикки, и присутствующие мгновенно принимают подобающий случаю опечаленный вид.

Какой волнующий момент для артиста, выходящего на сцену! Сердце отчаянно колотилось у меня в груди, когда, держа за руку Лауретту, я стоял за кулисами и считал такты. Сделав четыре шага вперед, я затем протягивал руку в сторону Дзиты, которая раздраженно отклоняла мое приветствие. Потом подходил к кровати и обнаруживал там покойника. Наконец, обняв за плечи Бетто - такого же бедняка, как и я, - пытался его утешить и одновременно как-то уяснить для себя ситуацию.

Донати даже не стремятся скрыть свое злобное и недоброжелательное отношение к Скикки. Вспыхивает ссора. Скикки собирается уйти и тянет за собой сопротивляющуюся дочку. Но, понимая, что ее счастье и счастье Ринуччо сейчас поставлено на карту, девушка падает на колени и поет трогательную арию: "О, помоги, отец, нам..."

Эта ария, в которую певицы очень часто вкладывают слишком неподдельное чувство, на самом деле представляет собой изумительный сплав искреннего и наигранного отчаяния. Лауретта отлично знает, как заставить своего престарелого папашу плясать под свою дудку, хотя, конечно, никогда до этого она не попадала в такую переделку. Лауретта принимается плакать; слезы ее, однако, фальшивы, она даже грозится, что прыгнет с Понте-Веккьо, если отец останется неумолим.

Шмыгая носом, Скикки смахивает скупые слезы, смягчается и просит показать ему завещание.

Я считаю, что Скикки не должен равнодушно ждать, пока Лауретта закончит арию и в зале стихнут аплодисменты. Где же тогда действие и ответная реакция на него? Разумеется, не все согласятся со мной. Так, один лондонский критик - фамилии его я называть не буду, поскольку надеюсь, что он кое-что усвоил с той поры, - сурово осудил мою игру за "мелодраматизм", так как превосходное исполнение Элизабет Воан вышибло из меня несколько сентиментальных слез в "Ковент-Гарден"...

Итак, изучив завещание, Скикки наконец понимает, как он должен действовать, но отсылает Лауретту на террасу покормить птиц: ему не хочется, чтобы она участвовала в том, что обещает стать малоприглядным маскарадом.

После мучительных раздумий, во время которых родственники ходили за Скикки по всей сцене буквально по пятам, он сообщает им, что завещание не может быть переделано, но, если удастся вернуть Донати к жизни хотя бы на полчаса, можно будет составить новое завещание. Скикки берется лично исполнять роль Буозо Донати.

Завороженные предложением Скикки, родственники вытаскивают покойника из постели и, обращаясь с ним весьма непочтительно, запихивают тело в шкаф. Дзита отсылает Ринуччо за нотариусом. И вдруг, к ужасу собравшихся, раздается стук в дверь. Это пришел врач, ежедневно навещающий больного. Скикки едва успевает юркнуть в постель и задернуть за собой полог.

Вокруг врача Спинелоччо суетятся перепуганные родственники, всячески пытаясь не подпустить его близко к ложу "больного". Композиторская ремарка на партии врача гласит: "Говорит в нос с болонским акцентом". Принимая акцент, я с сомнением отношусь к другой характеристике голоса, который, на мой взгляд, должен быть округлым и напыщенным, рассчитанным на то, чтобы производить впечатление на пациентов. Ловкому Скикки в тех местах, где он имитирует тосканца Буозо, предписано петь характерным дрожащим носовым голосом, ведь он изображает больного трясущегося старика. Однако участие двух похожих голосов в этом важном разговоре вносит путаницу, тогда как их противопоставление может дать комический эффект.

В первый момент Скикки блестяще справляется со своей ролью. Превосходно подражая голосу Буозо, он просит врача оставить его в покое и зайти попозже. После того как Спинелоччо уходит, родственники чуть ли не пританцовывают от радости, обсуждая возможные варианты распределения, богатства усопшего. Их идиллическое настроение побуждает Скикки сделать ироническое замечание по поводу прелестей семейной любви. Однако эта безмятежная картина сменяется мрачным беспокойством, когда все замирают, услышав удары колокола на площади, возвещающие о чьей-то смерти.

В ужасе и тревоге глядят они друг на друга: неужели кончина Буозо перестала быть тайной?

В этот момент с террасы приходит Лауретта и невинно спрашивет у Скикки: "Папа, ну что мне делать? Голубки не хотят уж больше зернышек..."

"Так налей им водички!" - отвечает встревоженный отец, и она снова исчезает, в то время как Герардо, который выбегал на улицу, чтобы навести справки, запыхавшись, возвращается назад с новостями: оказывается, колокол звонит по кому-то другому. Это не имеет отношения к их дорогому покойнику. Все поют "Да почиет он с миром!" и возвращаются к прерванным занятиям.

Следует сцена переодевания Скикки для его ответственнейшей роли - это восхитительная музыкальная страница. Женщины по очереди заигрывают с ним, а мужчины язвительно наблюдают за всей этой суетой. Но каждый пользуется случаем напомнить Скикки, чтобы он не забыл упомянуть в завещании тот или иной вожделенный предмет рядом с его именем. И каждому он обещает, что выполнит его просьбу.

Однако, чувствуя, что настало время вселить в этих людей ужас перед гневом господним, он грубо возвращает родственников Буозо к реальности и предупреждает о наказании, ожидающем всех, если мошенничество обнаружится: им отрубят правую руку и вышлют из Флоренции. И тут Скикки поет превосходную фразу "Прощай, Флоренция...", исполненную такой печали и одновременно столь грозную, что родственники замирают на месте, слушая его. Затем они повторяют эту фразу с ужасом в голосе, который должен быть отчетливо выражен, поскольку позднее именно страх перед наказанием заставит их проявить сдержанность в присутствии нотариуса, хотя завещание, диктуемое плутом Скикки, лишает их права на наследство и все богатства переходят к Скикки.

В этот момент возвращается обеспокоенный Ринуччо и сообщает, что нотариус вот-вот явится сюда. И опять Скикки едва успевает нырнуть в постель и поправить полог, прежде чем в комнату войдет Аманти ди Николае в сопровождении двух свидетелей-профессионалов: сапожника Пинеллино и красильщика Гуччо. Звучит торжественная музыка. Пинеллино и Гуччо, очевидно, живут и работают где-то поблизости, коли могут отлучиться в любое время, чтобы немного подзаработать. Поэтому я и называю их свидетелями-профессионалами. Подобные дела для них привычны, и мне кажется, что Пинеллино не должен разражаться рыданиями, даже когда заявляет: "Я сейчас расплачусь!". Его плач может заглушить триоли, подчеркивающие те мысли, что возникают в голове изобретательного Скикки. Сапожнику лучше просто глупо улыбаться. Оба свидетеля любопытны, и какое-то время они внимательно слушают, как Скикки диктует завещание. Но потом это им надоедает, и нотариус вынужден призвать их к исполнению своих обязанностей.

Аманти ди Николае входит в дом Донати с очень важным видом. На миг он даже останавливается, как бы ожидая торжественной встречи. Затем садится за письменный стол, поставленный для него в дальнем углу. Снимает головной убор и, раскрыв свою папку, приводит в порядок бумаги. Затем слегка ударяет болтливого Пинеллино тростью по животу, давая понять, что процедура оформления завещания начинается.

Date: 2015-11-13; view: 329; Нарушение авторских прав