В лучах вечерней зари

Славянская Древняя Русь и Византия были ровесниками, ибо возникли от одного пассионарного толчка. Находились они в разных географических зонах, имели разных соседей, и хозяйственная база у них была разной, но фазы этногенеза совпадали с расхождением в пределах законного допуска. В первой трети XII в. Владимир Мономах и его сын Мстислав Великий, подобно Алексею и Иоанну Комнинам, решили все политические задачи, стоявшие перед Киевским государством. Древнее язычество было сокрушено как у вятичей на Оке, так и у половцев на Донце и Днестре. Полоцк был присоединен к Киевской державе. С Византией пришлось заключить мир, так как последнее столкновение на Нижнем Дунае закончилось очередным поражением. Выяснилось, что гораздо выгоднее иметь друзей, нежели врагов. Блестящая культура, спасенная в Византии Комнинами, широкой струей текла на Русь. Она легко воспринималась, и могло показаться, что Киев стал культурной колонией Константинополя. Однако дело обстояло куда сложнее.

Политические успехи были достигнуты не вследствие пассионарного избытка в Киеве, а за счет спада пассионарности в прочих городах, из которых Киев высасывал энергичную молодежь, но, конечно, не всю. А в столице, как в любом большом городе, темпы аннигиляции были гораздо выше. Такой энтропийный процесс неизбежно должен был привести к сближению энергетических уровней столицы и уделов, и тогда преимущество столицы исчезало, поводы для единения страны терялись, что сулило в недалеком будущем распад политической системы даже при сохранении этнического и идеологического единообразия. В социальном аспекте этот процесс называется «феодальной раздробленностью», но при рабовладении и капитализме было бы то же самое. Старость системы — явление природы, и от нее никуда не деться. А этнос — система, как организм или сверхновая звезда, и так же подвластен законам природы. Несколько сложнее проблема культуры — феномена антропогенного. Не пожалеем сил, чтобы прояснить и этот вопрос.

Принято считать, что византийская культура, полученная вместе с христианством, противопоставлялась «примитивности и анархии строя славянских племен предшествующего доисторического периода».[685]

Так, П. Муратов в 1923 г. писал: «В ряду других народов мы взяли на себя историческую роль ученичества. Как ученики цивилизации, мы приняли христианство и, как ученики индустриальной Европы, стараемся теперь усвоить социальный материализм (! — Л.Г.). Две русские художественные истории также обусловлены двумя страдами нашего ученичества: древнего — у Византии и нового — у Европы XVIII в. …И древняя Русь, и новая Россия приняли, каждая в свой черед, чужеземное искусство в тот момент, когда оно достигло высшей точки развития (Византия Комнинов) или стало даже клониться к блистательному упадку (Европа XVIII в.). Русская художественная история никогда не знала поэтому веяний искусства архаического, иначе говоря, искусства, завоевывавшего свою форму и свои средства выражения. Русь древняя и новая Россия не участвовали в сложении некоей возникающей художественной традиции, но как та, так и другая жили великой, уже сложившейся вне их традицией».

Здесь изложена концепция, которая в начале XX в. представлялась столь несомненной, что стоял вопрос о том, можно ли вообще говорить о «русском искусстве», а не об «искусстве в России», так как по этой концепции в ней всегда развивалось только чужое, заимствованное от других народов искусство, лишь преломляемое по-своему местной средой.[686]

Киевская Русь в X—XII вв.

Наиболее четко выражена эта точка зрения Н.П. Кондаковым, доказывавшим «необходимость изучения русско-византийских древностей на основе древностей Византии как источника важнейших форм личного церемониального убора и связанных с ним общественных отношений… Самое важное явление русско-византийской среды есть внутреннее отношение варварского мира к цивилизации, связь внешняя и внутренняя русской жизни с византийской культурой и ее гражданским обществом. Эти отношения мы называли внутренними в том смысле, что их не сразу видно, их открываешь лишь изучением, но раз они доказаны и приняты в принципе, они ведут, так сказать, внутрь всего этого внешнего мира вещей, дают нам постигнуть его внутреннее содержание… Несомненно, жизнь свежей, по своему варварству, национальности в соседстве с гражданским обществом направляет всю чуткую ее восприимчивость в сторону заимствования, усвоения, а затем соперничества, и все эти отношения проникают глубоко во всю народную жизнь, разносимые из города, быта высших сословий в жизнь села и простонародья. Таково было влияние Византии на Древнюю Русь, пока Византия была ее непосредственной соседкой в Херсонесе, Тьмутаракани (в XI в.) и пока византийское влияние на Русь приносили православная Грузия, Галич, берега Дуная, свободные торговые сношения и сообщения с Цареградом…».[687]Исходя из этих соображений Н.П. Кондаков называет вторую половину великокняжеского периода — XI—XII вв. — периодом русско-византийского искусства.[688]

Возражая против изложенной концепции, А.С. Гущин справедливо пишет: «Никем не может быть, конечно, оспариваем тот факт, что христианское искусство в Древнюю Русь пришло вместе с новой официальной религией из Византии во вполне сложившемся виде и что на новой почве оно развивалось из этих заимствованных извне художественных основ… Но есть ли какие-либо основания рассматривать это заимствованное искусство христианской церкви как искусство, сразу же определившее общий процесс художественного развития Древней Руси, и связывать с моментом его появления начало всего русского искусства? Какова была та среда, в которую оно попало и развивалось в дальнейшем? Насколько обоснованно утверждение о полном подавлении этим богатым и пышным искусством местного процесса художественного развития?.. Наконец, имеем ли мы право рассматривать процесс развития раннефеодального искусства в России как процесс сложения „древнерусского“ искусства, т. е. считать, как делалось до сих пор, это искусство продуктом художественного творчества одной только восточнославянской национальности? Не является ли этот общий художественный процесс в такой же мере делом финских, хазарских, кочевнических, тюркских, как и собственно славянских, народов? Вот вопросы, на которые… необходимо искать те или иные ответы».[689]Ниже он указывает, что поиски в этом направлении производились,[690]но основные черты древнеславянского искусства остаются в сфере «интересных предположений, не более». Пусть так, но нас занимает не культура, а этнос.

Фазы этногенеза византийского и славянского совпадали, но судьбы обоих этносов разнились. Византия была могучая страна, выдержавшая удары с востока, севера и запада и сохранившая ядро своего ландшафтного региона в Анатолии и Фракии. Поэтому культурные ценности в ней до XIII в. накапливались, а этнос только обогащался включением южных славян, армян, грузин и готов. Иначе говоря, Византия — яркий пример ортогенного, ненарушенного развития. А судьба восточных славян, как мы видели, сложилась менее благоприятно, и хотя золотая осень у обоих этносов наступила одновременно, богатые интеллектуальными и эстетическими ценностями греки имели возможность поделиться избытком их с храбрыми, сильными и энергичными восточными славянами, сбросившими с себя аварский, хазарский и варяжский гнет и сумевшими вобрать в свою этническую стихию потомков россомонов — русов, восточных балтов — голядь, финнов — вепсов и угров Верхнего Поволжья.

Предметы искусства создают художники, а воспринимают массы, вкусы коих зависят от этнической традиции и фазы этногенеза. Древние русичи не приходили в восторг от мусульманских арабесок, католических изваяний и витражей и от античной скульптуры, еще сохранившейся в Малой Азии. А вот византийское искусство было им комплиментарно. Оно отвечало их духовному складу, но не обязывало к изменению стереотипа поведения. Поэтому цементом, скреплявшим Византию и Русь, была бескорыстная симпатия. Это и определило сходство обеих культур.

103. «Унылая пора, очей очарованье»

Эпоха, созданная волей и мужеством Владимира Мономаха, считается порой расцвета древнерусской культуры. И для этого есть много оснований. Но в плане этногенеза это инерционная фаза, когда накопленные богатства обеспечивают комфорт и даже роскошь, после чего приобретения сменяются утратами. Однако сколько же можно тратить, не восполняя ущерба?

Опыт этнической истории показывает, что такие расцветы бывают недолгими, потому что ведущее место в жизни достается людям потребительской психологии, не умеющим и не желающим заглядывать вперед. И Русь, несмотря на исключительно благоприятные условия, не избежала общей участи всех этносов.

Последним успехом Киева был захват Полоцка в 1127 г. Сын Мономаха Мстислав Великий захватил полоцких князей и выслал их в Византию. Но уже в 1132 г. князья вернулись, и Полоцк освободился. Вслед за Полоцком от Киева отделился Новгород и обособилась Ростово-Суздальская земля, а в 1 139 г. Всеволод Ольгович Северский взял Киев, оттеснив Мономашичей. С 1146 г. началась война за Киев между суздальцами и половцами, с одной стороны, и волынянами, уграми и ляхами — с другой, а тем временем обособилась Галицкая земля. Киевляне не любили суздальцев настолько, что законный князь Юрий Долгорукий был ими отравлен. За это его сын Андрей в 1169 г. отдал Киев на разграбление своей рати. Эти факты показывают, что единство Руси было утрачено. Русь превратилась из этноса в суперэтнос, политически раздробленный, как Западная Европа.

Но пока столкновения происходили между отдельными княжествами или только между князьями, целостность Русской земли не вызывала ни у кого сомнений. Но к началу XIII в. эти войны изменили свой характер: из внутриэтнических они стали межэтническими. И произошло это не вследствие усиления провинций, а из-за ослабления центра, растерявшего пассионарный элемент, скопившийся в Киеве при Владимире и Ярославе.

Русь перестала быть каганатом.[691]В процессе этнической дезинтеграции она из монолитной державы закономерно превратилась в конфедерацию восьми «полугосударств»,[692]в которых византийская культура более или менее успешно вытесняла языческие славянские традиции, в том числе принесение волхвами людей и животных в жертву темным богам.[693]О потере таких традиций жалеть не стоит, но соперничество Мономашичей и Ольговичей тоже древняя традиция. И дело не в характере князей, а в настроениях этнических групп. Давидовичи (дети Давыда Святославича) предали Ольговичей, но те удержались, потому что, видимо, черниговцы не хотели Мономашичей. Но если так, то тут не только феодальная война, а и соперничество двух субэтносов: киевско-волынского и чернигово-северского, причем в основе тех и других лежат разные этнические субстраты, т. е. былые племена, насильно объединенные в древнерусский этнос киевскими князьями, а теперь стремящиеся к самостоятельности.

Конечно, приравнивать киевлян XI—XII вв. к полянам, а черниговцев к северянам нелепо, но нельзя не заметить, что на месте племен, т. е. этносов, исчезнувших вследствие этнической интеграции в единый древнерусский этнос, возникают субэтносы с территориальными наименованиями, но ведут они себя так же, как до этого племена. Пусть суздальцы сложились из кривичей, мери и муромы, новгородцы — из кривичей, веси и словен, рязанцы — из вятичей и муромы, полочане — из кривичей, ливов и леттов, но эти новые этносы, даже утратив традиции предков, поддерживали целостность большой этнической системы — Руси — способами, им ведомыми, в том числе междоусобицами.

Звучит это парадоксально, но вдумаемся. Постоянное вмешательство в дела друг друга исключает равнодушие, а только последнее ведет к отчуждению. Именно благодаря постоянному взаимодействию, по тем временам не мыслившемуся без борьбы, изолированные этнические группы поддерживали свой этнос, а на базе его и суперэтнос, ибо понятие «Русская земля» включает угорские, финские, балтские (голядь) и тюркские племена, являвшиеся компонентами суперэтнической целостности. Например, союз с торками был традицией киевских и волынских князей, а союз с половцами — князей черниговских. Последних осуждает за это не летописец, а поэт — автор «Слова о полку Игореве». Это он назвал Олега Святославича Гориславичем и приписал ему вину за «обиду» Русской земли. Думается, что его мнение было пристрастным.[694]

Обратим внимание на то, что во второй половине XII в. традиционная вражда Мономашичей и Ольговичей отступает на второй план, а обособленное Полоцкое княжество почти не принимает участия в «феодальных войнах», хотя там княжила линия потомков Рогнеды и ее сына Изяслава, не входившая в «ряд Ярославль». Если бы дело было в симпатиях самовольных князей, то для них было бы естественно вмешаться в распри своих соперников, но столь же очевидно: не будь у полоцких князей тесного контакта с согражданами — гнить бы им у Золотого Рога, питаясь милостыней и объедками.

В других землях и городах шли те же процессы. Попытка Ольговичей овладеть Киевом в 1135 г. кончилась катастрофой 1146 г., ибо киевляне заявили: «Ольговичей не хотим». Игорь был зверски убит. За этим последовала полувековая война, выигранная черниговцами. Они дважды взяли Киев и подвергли его жестокому разгрому.