Короткий путь к мировому господству

Испано‑американская война 1898 года была первой для Америки захватнической войной за пределами континента.[1]Благодаря ей власть Америки распространилась далеко в Тихоокеанский регион, далее Гавайев, до Филиппин. На пороге нового столетия американские специалисты по стратегическому планированию уже активно занимались выработкой доктрин военно‑морского господства в двух океанах, а американские военно‑морские силы начали оспаривать сложившееся мнение, что Британия «правит морями». Американские притязания на статус единственного хранителя безопасности Западного полушария, провозглашенные ранее в этом столетии в «доктрине Монро» и оправдываемые утверждениями о «предначертании судьбы», еще более возросли после строительства Панамского канала, облегчившего военно‑морское господство как в Атлантическом, так и в Тихом океане.

Фундамент растущих геополитических амбиций Америки обеспечивался быстрой индустриализацией страны. К началу первой мировой войны экономический потенциал Америки уже составлял около 33% мирового ВНП, что лишало Великобританию роли ведущей индустриальной державы. Такой замечательной динамике экономического роста способствовала культура, поощрявшая эксперименты и новаторство. Американские политические институты и свободная рыночная экономика создали беспрецедентные возможности для амбициозных и не имеющих предрассудков изобретателей, осуществление личных устремлений которых не сковывалось архаичными привилегиями или жесткими социальными иерархическими требованиями. Короче говоря, национальная культура уникальным образом благоприятствовала экономическому росту, привлекая и быстро ассимилируя наиболее талантливых людей из‑за рубежа, она облегчала экспансию национального могущества.

Первая мировая война явилась первой возможностью для массированной переброски американских вооруженных сил в Европу. Страна, находившаяся в относительной изоляции, быстро переправила войска численностью в несколько сотен тысяч человек через Атлантический океан: это была трансокеаническая военная экспедиция, беспрецедентная по своим размерам и масштабу, первое свидетельство появления на международной арене нового крупного действующего лица. Представляется не менее важным, что война также обусловила первые крупные дипломатические шаги, направленные на применение американских принципов в решении европейских проблем. Знаменитые «четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона представляли собой впрыскивание в европейскую геополитику американского идеализма, подкрепленного американским могуществом. (За полтора десятилетия до этого Соединенные Штаты сыграли ведущую роль в урегулировании дальневосточного конфликта между Россией и Японией, тем самым также утвердив свой растущий международный статус.) Сплав американского идеализма и американской силы, таким образом, дал о себе знать на мировой сцене.

Тем не менее, строго говоря, первая мировая война была в первую очередь войной европейской, а не глобальной. Однако ее разрушительный характер ознаменовал собой начало конца европейского политического, экономического и культурного превосходства над остальным миром. В ходе войны ни одна европейская держава не смогла продемонстрировать решающего превосходства, и на ее исход значительное влияние оказало вступление в конфликт приобретающей вес неевропейской державы — Америки. Впоследствии Европа будет все более становиться скорее объектом, нежели субъектом глобальной державной политики.

Тем не менее этот краткий всплеск американского мирового лидерства не привел к постоянному участию Америки в мировых делах. Наоборот, Америка быстро отступила на позиции лестной для себя комбинации изоляционизма и идеализма. Хотя к середине 20‑х и в начале 30‑х годов на Европейском континенте набирал силу тоталитаризм, американская держава, к тому времени имевшая мощный флот на двух океанах, явно превосходивший британские военно‑морские силы, по‑прежнему не принимала участия в международных делах. Американцы предпочитали оставаться в стороне от мировой политики.

С такой позицией согласовывалась американская концепция безопасности, базировавшаяся на взгляде на Америку как на континентальный остров. Американская стратегия была направлена на защиту своих берегов и, следовательно, была узко‑национальной по своему характеру, причем международным или глобальным соображениям уделялось мало внимания. Основными международными игроками по‑прежнему были европейские державы, и все более возрастала роль Японии.

Европейская эра в мировой политике пришла к окончательному завершению в ходе второй мировой войны, первой подлинно глобальной войны. Боевые действия велись на трех континентах одновременно, за Атлантический и Тихий океаны шла также ожесточенная борьба, и глобальный характер войны был символично продемонстрирован, когда британские и японские солдаты, бывшие представителями соответственно отдаленного западноевропейского острова и столь же отдаленного восточно‑азиатского острова, сошлись в битве за тысячи миль от своих родных берегов на индийско‑бирманской границе. Европа и Азия стали единым полем битвы.

Если бы война закончилась явной победой нацистской Германии, единая европейская держава могла бы стать господствующей в глобальном масштабе. (Победа Японии на Тихом океане позволила бы ей играть ведущую роль на Дальнем Востоке, однако, по всей вероятности, Япония по‑прежнему оставалась бы гегемоном регионального масштаба.) Вместо этого поражение Германии было завершено главным образом двумя внеевропейскими победителями — Соединенными Штатами и Советским Союзом, ставшими преемниками незавершенного в Европе спора за мировое господство.

Следующие 50 лет ознаменовались преобладанием двухполюсной американо‑советской борьбы за мировое господство. В некоторых аспектах соперничество между Соединенными Штатами и Советским Союзом представляло собой осуществление излюбленных теорий геополитиков: оно противопоставляло ведущую в мире военно‑морскую державу, имевшую господство как над Атлантическим океаном, так и над Тихим, крупнейшей в мире сухопутной державе, занимавшей большую часть евразийских земель (причем китайско‑советский блок охватывал пространство, отчетливо напоминавшее масштабы Монгольской империи). Геополитический расклад не мог быть яснее: Северная Америка против Евразии в споре за весь мир. Победитель добивался бы подлинного господства на земном шаре. Как только победа была бы окончательно достигнута, никто не смог бы помешать этому.

Каждый из противников распространял по всему миру свой идеологический призыв, проникнутый историческим оптимизмом, оправдывавшим в глазах каждого из них необходимые шаги и укрепившим их убежденность в неизбежной победе. Каждый из соперников явно господствовал внутри своего собственного пространства, в отличие от имперских европейских претендентов на мировую гегемонию, ни одному из которых так и не удалось когда‑либо установить решающее господство на территории самой Европы. И каждый использовал свою идеологию для упрочения власти над своими вассалами и зависимыми государствами, что в определенной степени напоминало времена религиозных войн.

Комбинация глобального геополитического размаха и провозглашаемая универсальность соревнующихся между собой догм придавали соперничеству беспрецедентную мощь. Однако дополнительный фактор, также наполненный глобальной подоплекой, делал соперничество действительно уникальным. Появление ядерного оружия означало, что грядущая война классического типа между двумя главными соперниками не только приведет к их взаимному уничтожению, но и может иметь гибельные последствия для значительной части человечества. Интенсивность конфликта, таким образом, сдерживалась проявляемой со стороны обоих противников чрезвычайной выдержкой.

В геополитическом плане конфликт протекал главным образом на периферии самой Евразии. Китайско‑советский блок господствовал в большей части Евразии, однако он не контролировал ее периферию. Северной Америке удалось закрепиться как на крайнем западном, так и на крайнем восточном побережье великого Евразийского континента. Оборона этих континентальных плацдармов (выражавшаяся на Западном «фронте» в блокаде Берлина, а на Восточном — в Корейской войне) явилась, таким образом, первым стратегическим испытанием того, что потом стало известно как холодная война.

На заключительной стадии холодной войны на карте Евразии появился третий оборонительный «фронт» — Южный (см. карту I). Советское вторжение в Афганистан ускорило обоюдоострую ответную реакцию Америки: прямую помощь со стороны США национальному движению сопротивления в Афганистане в целях срыва планов Советской Армии и широкомасштабное наращивание американского военного присутствия в районе Персидского залива в качестве сдерживающего средства, упреждающего любое дальнейшее продвижение на Юг советской политической или военной силы. Соединенные Штаты занялись обороной района Персидского залива в равной степени с обеспечением своих интересов безопасности в Западной и Восточной Евразии.

Успешное сдерживание Северной Америкой усилий евразийского блока, направленных на установление прочного господства над всей Евразией, причем обе стороны до конца воздерживались от прямого военного столкновения из‑за боязни ядерной войны, привело к тому, что исход соперничества был решен невоенными средствами. Политическая жизнеспособность, идеологическая гибкость, динамичность экономики и привлекательность культурных ценностей стали решающими факторами.

Китайско‑советский блок и три центральных стратегических фронта

Карта I

Ведомая Америкой коалиция сохранила свое единство, в то время как китайско‑советский блок развалился в течение менее чем двух десятилетий. Отчасти такое положение дел стало возможным в силу большей гибкости демократической коалиции по сравнению с иерархическим и догматичным и в то же время хрупким характером коммунистического лагеря. Первый блок имел общие ценности, но без формальной доктрины. Второй же делал упор на догматичный ортодоксальный подход, имея только один веский центр для интерпретации своей позиции. Главные союзники Америки были значительно слабее, чем сама Америка, в то время как Советский Союз определенно не мог обращаться с Китаем как с подчиненным себе государством. Исход событий стал таковым также благодаря тому факту, что американская сторона оказалась гораздо более динамичной в экономическом и технологическом отношении, в то время как Советский Союз постепенно вступал в стадию стагнации и не мог эффективно вести соперничество как в плане экономического роста, так и в сфере военных технологий. Экономический упадок, в свою очередь, усиливал идеологическую деморализацию.

Фактически советская военная мощь и страх, который она внушала представителям Запада, в течение длительного времени скрывали существенную асимметрию между соперниками. Америка была гораздо богаче, гораздо дальше ушла в области развития технологий, была более гибкой и передовой в военной области и более созидательной и привлекательной в социальном отношении. Ограничения идеологического характера также подрывали созидательный потенциал Советского Союза, делая его систему все более косной, а его экономику все более расточительной и менее конкурентоспособной в научно‑техническом плане. В ходе мирного соревнования чаша весов должна была склониться в пользу Америки.

На конечный результат существенное влияние оказали также явления культурного порядка. Возглавляемая Америкой коалиция в массе своей воспринимала в качестве положительных многие атрибуты американской политической и социальной культуры. Два наиболее важных союзника Америки на западной и восточной периферии Евразийского континента — Германия и Япония — восстановили свои экономики в контексте почти необузданного восхищения всем американским. Америка широко воспринималась как представитель будущего, как общество, заслуживающее восхищения и достойное подражания.

И наоборот, Россия в культурном отношении вызывала презрение со стороны большинства своих вассалов в Центральной Европе и еще большее презрение со стороны своего главного и все более несговорчивого восточного союзника — Китая. Для представителей Центральной Европы российское господство означало изоляцию от того, что они считали своим домом с точки зрения философии и культуры: от Западной Европы и ее христианских религиозных традиций. Хуже того, это означало господство народа, который жители Центральной Европы, часто несправедливо, считали ниже себя в культурном развитии.

Китайцы, для которых слово «Россия» означало «голодная земля», выказывали еще более открытое презрение. Хотя первоначально китайцы лишь тихо оспаривали притязания Москвы на универсальность советской модели, в течение десятилетия, последовавшего за китайской коммунистической революцией, они поднялись на уровень настойчивого вызова идеологическому главенству Москвы и даже начали открыто демонстрировать свое традиционное презрение к северным соседям‑варварам.

Наконец, внутри самого Советского Союза 50% его населения, не принадлежавшего к русской нации, также отвергало господство Москвы. Постепенное политическое пробуждение нерусского населения означало, что украинцы, грузины, армяне и азербайджанцы стали считать советскую власть формой чуждого имперского господства со стороны народа, который они не считали выше себя в культурном отношении. В Средней Азии национальные устремления, возможно, были слабее, но там настроения народов разжигались постепенно возрастающим осознанием принадлежности к исламскому миру, что подкреплялось сведениями об осуществлявшейся повсюду деколонизации.

Подобно столь многим империям, существовавшим ранее, Советский Союз в конечном счете взорвался изнутри и раскололся на части, став жертвой не столько прямого военного поражения, сколько процесса дезинтеграции, ускоренного экономическими и социальными проблемами. Его судьба стала подтверждением меткого замечания ученого о том, что «империи являются в основе своей нестабильными, потому что подчиненные элементы почти всегда предпочитают большую степень автономии, и контр‑элиты в таких элементах почти всегда при возникновении возможности предпринимают шаги для достижения большей автономии. В этом смысле империи не рушатся; они скорее разрушаются на части, обычно очень медленно, хотя иногда и необыкновенно быстро».[2]

Date: 2015-11-15; view: 281; Нарушение авторских прав