Глава II. После взятия нашими войсками Ахтырской немцы решили во что бы то ни стало удержаться в станице Абинской

После взятия нашими войсками Ахтырской немцы решили во что бы то ни стало удержаться в станице Абинской, которая находилась на той же магистрали Краснодар — Новороссийск. За станицу шли упорные бои. Не раз ее восточная окраина переходила из рук в руки. Грохот боя под Абинской доносился до Краснодара…

Абинские партизаны, что называется, «висели» над коммуникациями немцев. Они организовывали диверсии на шоссе, подрывали машины с боеприпасами, снимали немецкие посты, заставы, караулы и даже попытались однажды взорвать мост, что был перекинут через быструю и глубокую речушку, протекавшую у западной окраины станицы.

Этот мост немцы охраняли особенно тщательно: он был единственной связью их абинской группировки с тылом. По обеим сторонам моста немцы построили земляные укрепления, [556] вооруженные тяжелыми пулеметами, чуть в стороне стояли зенитные батареи, а еще дальше высились сооружения из земли и бревен, прикрывавшие мост не только пулеметным, но и орудийным огнем.

Но и этого, казалось, немцам было мало. Опасаясь, что абинским партизанам все же удастся прорваться к мосту и взорвать его, они решили уничтожить абинцев. Против партизан были брошены крупные войсковые соединения немцев. Они тщательно прочесывали окрестные леса, ложбины, балки, овраги, устраивали повальные обыски в хуторах, опутали район сетью шпионажа. В жестоких неравных боях абинцы понесли тяжелые потери. Мы в Краснодаре знали, что от абинских партизан осталась маленькая горсточка. Они разбились на мелкие группы и укрывались в отдаленных от дорог полевых станах колхозных бригад. Положение их было тяжелым: они голодали, болели. Особенно донимали партизан нарывы от частых простуд.

И все-таки абинцы не сдавались. К нам в Краснодар приходили сведения об их смелых налетах. И мы знали: среди абинцев по-прежнему орудует наш старый знакомый, воспитанник партизанского «вуза», друг Нади и Чижика — Вася Ломконос.

Напряжение боев за станицу Абинскую нарастало. Со дня на день можно было ожидать решительного штурма, и наше командование приказало абинцам взорвать мост: взрыв должен был послужить сигналом к общему наступлению. Руководство диверсионной операцией было возложено на Васю Ломконоса…

* * *

В пасмурный, дождливый вечер к одному из дальних полевых станов, в котором расположились абинцы, подъехал Вася со своим помощником Митей, таким же, как и он, десятиклассником. Он хотел обсудить с товарищами, как лучше выполнить приказ командования.

Абинцы знали каждую ложбинку на подступах к родной станице. Казалось, завяжи им глаза, и они безошибочно проберутся в Абинку из этого отдаленного стана. Но они хорошо знали и другое: сейчас, даже ночью, едва ли можно подобраться к станице. Подойти же к мосту казалось совсем невозможным. И все же они искали выхода. Предлагали десятки самых неожиданных, невероятных и дерзких вариантов диверсий и тут же отвергали: каждый из них был безнадежным. Наконец остановились на одном: Ломконос вместе с двумя [557] помощниками ночью проберутся в станицу. А там видно будет… Оставалось наметить, где им обосноваться в Абинке.

— Кто из вас, ребята, живет близко к мосту? — спросил Вася.

— Я близко живу, — ответил Костя, самый молодой из абинских партизан. — У нас с маманькой дедовская хатка у самого края стоит, над яром.

Эта хатка как нельзя лучше устраивала Васю: маленькая, неприметная — ее едва ли выберут немцы для постоя, она притулилась почти у самого моста.

Началась подготовка к походу. Вася тщательно запаковал пакеты со взрывчаткой и распределил их между Митей и Костей. Потом все трое точно условились о маршруте, о том, что должен делать каждый из них, если они наткнутся на немецкий патруль, если попадут в лапы к фашистам или, потеряв товарищей, в одиночку проберутся в станицу.

Когда об основном было договорено, Вася обучил Митю и Костю условным сигналам, которым научили его в нашем партизанском «вузе».

Я хорошо знаю нашу кубанскую степь, знаю проклятые заросли колючего терна, куда никакими силами не загонишь даже кавказскую овчарку, привыкшую ко всяким невзгодам, и я смело скажу: то, что эти трое молодых абинцев незаметно пробрались в свою родную станицу, уже было, подвигом.

Представьте себе ровную степь. В ночном небе над степью одна за другой вспыхивают осветительные ракеты. В их мертвенно-ярком сиянии отчетливо виден каждый бугорок. Кажется, в этот момент даже степная мышь не останется незамеченной. То и дело проходят немецкие патрули.

По степи островками разбросаны заросли терна. Надо в короткие мгновения темноты между вспышками ракет неслышно проползти от одного тернового островка к другому и тотчас же как можно глубже залезть в эти жалящие заросли. Острые колючки рвут одежду, впиваются в тело, причиняя какую-то особую зудящую боль. И так десятки раз, с тяжелым грузом взрывчатки за плечами, под самым носом у немцев, не зная, когда вспыхнет очередная слепящая глаза ракета.

И все-таки они пробрались на край станицы. Перед ними возвышалась отвесная круча, поросшая прошлогодним бурьяном.

Путь в станицу лежал через эту кручу. Но как взобраться на нее? И что ждет их там, наверху? [558]

— Подождите, — чуть слышно шепнул Костя и быстро отполз в сторону.

Минуты три было тихо. Потом Вася услышал шорох с той стороны, куда отполз Костя.

— Нашел! — послышался свистящий Костин шепот. — Ползите ко мне.

Когда они подползли, Костя что-то сунул Васе в руку. Первое впечатление — веревка. Но откуда, как могла появиться здесь веревка? Может быть, ловушка?..

— Да нет, это не веревка, — шептал Костя. — Это корень. Вон там, наверху, — видите? — дерево растет, на краю нашего огорода. От него и корни. Видишь?

Вася поднял голову. Наверху было темно. Только в высоком небе ярко сияли звезды да на мгновение промелькнул и снова исчез луч далекого прожектора.

— Вы сидите здесь, — снова зашептал Костя, — а я мигом слазаю наверх: может, в огороде немцы притаились. Ждите. Как условились — сигнал номер первый, — подчеркнуто спокойно прибавил он.

Ухватившись за корень, Костя полез наверх. Посыпались мелкие комья глины. Еще, еще… И вдруг над обрывом ослепительно вспыхнула ракета.

Вася с Митей прижались к земле и невольно подняли головы. Теперь отчетливо был виден старый развесистый вяз на краю обрыва. Как змеи, спускались вниз по круче его оголенные корни. Но Кости не было видно: то ли он успел взобраться наверх, то ли притаился, уцепившись за эти корни, среди бурьяна…

Медленно тянулись минуты. Вася напряженно вслушивался в каждый шорох. Ночь была полна звуков — били орудия, трещали пулеметы, где-то недалеко раздался приглушенный, боязливый оклик немецкого часового. Но наверху, у старого вяза, было тихо…

Вдруг над обрывом печально прокричала ночная птица. Это был сигнал. И Вася ответил. Опять посыпались комья глины, зашуршали лопухи, из темноты вынырнул Костя.

— На огороде никого. Лезем наверх. Да ты не бойся, Вася, корень крепкий — быка выдержит…

Они вскарабкались наверх и прилегли у подножья вяза, в зарослях лозняка.

— Вы посидите здесь, а я к маманьке сбегаю, — прошептал Костя и бесшумно исчез в темноте.

Вскоре невдалеке раздался легкий стук в дверь, мелькнул [559] чуть заметный луч света, послышался негромкий женский вскрик — и снова все стихло.

Неожиданно, чуть в стороне, протопали равномерные четкие шаги. Совсем рядом с Васей, выделяясь на фоне далекого зарева, вырос парный немецкий патруль. В темноте блеснули широкие штыки. Вася задержал дыхание. Патруль прошел мимо…

Снова шорох, все ближе, ближе. Вася сжал гранату. Но вот опять раздался крик птицы…

— В нашей хате стоят румыны-обозники, — тихо рассказывал Костя. — Еще до рассвета они должны уехать из Абинки и увезти на быках раненых. Здесь, на огороде, маманька не велит лежать: немцы ходят по-над яром и ракеты пускают. Но это ничего… Мы спрячемся в саманных кирпичах, у сарая. Там нас никто не разыщет…

На краю огорода стоял большой штабель саманных кирпичей. Вася со своим помощником забрались внутрь, Костя забросал верх штабеля соломой.

— Ну, я пошел в разведку, — шепнул Костя. — А вы не робейте: маманька обещала принести вам поесть.

Но не успел Костя отойти от кирпичей, как, шипя и оставляя за собой дрожащий огненный след, в воздух дугой взвилась ракета и повисла над огородом. Костя мгновенно прижался к кирпичам, Вася приник к щели в штабеле и тут, впервые за эту ночь, увидел мост…

Высокий, с полукруглой железной аркой наверху, он висел над черной рекой. По мосту двумя встречными потеками шли машины. В станице они расходились по главной улице и боковым переулкам У съезда с моста, группами и в одиночку, стояли немцы. Некоторые из них были в пилотках. Среди немцев резко выделялись румыны в своих высоких бараньих шапках.

У Васи защемило сердце: нет, не подобраться им к этому проклятому мосту… А машины шли одна за другой непрерывной вереницей. В кузовах их лежали ящики с боеприпасами…

Ракета догорела. В наступившей темноте раздался легкий шорох: это Костя ушел в разведку…

* * *

Вася и Митя довольно долго сидели в штабеле кирпичей, внимательно прислушиваясь к шумам. На огороде было тихо, да и в Костиной хатке, казалось, все вымерло. Мать Кости или не могла, или не решалась подойти к ним. Вася уже начал [560] беспокоиться, как вдруг невдалеке опять послышался шорох. Вася посмотрел в щели между кирпичами: по огороду, вдоль грядок, кралось несколько человек. Неужели немцы?..

Послышался шепот:

— Пришли.

— Как пришли? Кого ты привел? — тревожно спросил Вася.

— Ничего, Вася, ничего. Все в порядке, — торопливо объяснял Костя. — Я нашел в станице приятелей, подпольщиков-комсомольцев. Хорошие ребята, Вася. Честное слово, хорошие. Они наши листовки разбрасывают, выкрадывают документы у немцев. Недавно утопили втихомолку квартального старосту: уж очень лютовал он у нас…

Вася оглядел пришедших: их было семеро, семеро парнишек под стать Косте.

— Ты, Вася, не сердись, — шепотом оправдывался Костя. — Я им сказал, зачем мы пришли сюда. Не бойся: они умрут — не выдадут. Потеснитесь маленько — как бы нас не увидели фашисты. И давай поговорим: у ребят свой план есть, как мост рвать…

Парнишки быстро забрались внутрь штабеля и тотчас же, волнуясь и перебивая друг друга, стали рассказывать о своем плане.

Долго совещались заговорщики, и только далеко за полночь ребятишки бесшумно расползлись в разные стороны. Их план был принят. Мост решили рвать следующей ночью.

Костя принес ужин, и они втроем улеглись спать. Но Васе не спалось: он обдумывал мельчайшие детали плана, стараясь учесть все возможности, предвосхитить самые неожиданные обстоятельства.

Неожиданно у штабеля раздался шорох — и появился один из парнишек.

— Костя, Костя! — взволнованно шептал он. — По мосту сейчас столько немцев идет в станицу — просто ужас. И боеприпасы и орудия. Все туда — на передовую. Что делать? Может, начнем сейчас? Мои ребята готовы.

Вася осторожно выглянул в дыру между кирпичами. Стояла непроглядная ночная тьма. С дороги у моста доносился нестройный шум, прерываемый криками и бранью офицеров.

— Может быть, действительно, попробовать сейчас…

— А телега где? — спросил Вася.

— Да здесь же, во дворе у Кости, у румын возьмем. Мы [561] уж на всякий случай и пару быков подогнали... Все, все готово, Вася.

— Ну раз так, пошли…

Ночь была на исходе. От реки по земле стлался предутренний туман. Как привидения, из густой мглы показались рога и головы быков. У плетня Вася разглядел телегу. Один из парнишек уже укладывал в нее будылья сорняков на подстилку. Рядом лежал бесформенный сверток. Это ребятишки притащили румынские шинели и папахи.

— А ну-ка, товарищи минеры, присядьте, — прошептал самый маленький казачок, вихрастый парнишка лет пятнадцати. — Перевязывать вас буду…

Как заправский санитар, он ловко обмотал широкими бинтами лица минеров, оставив им только щелки для глаз и носы. Рядом стоял его помощник. В руках у него была старая консервная банка. Обмакивая в нее самодельную кисть из мочалы, он мазал повязки чем-то красным.

— Чем мажешь? — приглушенным голосом (ему мешала говорить повязка) спросил Вася.

— Краской…

Маскарад, наконец, был закончен. Одев минеров в румынские шинели, ребята уложили их в телегу, сунув под будылья пакеты с толом.

— Отдыхайте… Мы сейчас, — и ребята исчезли.

Они вернулись минут через десять, притащив… двух румын.

— Мертвяки. Настоящие мертвяки. С утра в сарае у Кости лежали.

Ребята уложили трупы на телегу, рядом с минерами.

— Может, еще одного подбросить? — спросил тот, что мазал повязки. — Их там сколько хочешь…

— Нет, довольно, — с трудом ответил Вася.

— Теперь моя очередь! — Костя облачился в румынскую шинель, обвязал скулы белым платком, нахлобучил на голову румынскую папаху с черным верхом.

— Ну, как? — спросил он.

Тот, который бинтовал минеров, придирчиво оглядел Костю и остался доволен: горбоносое Костино лицо горного казака делало его похожим на мадьяра.

— Нос только маленько тонковат, — с сожалением проговорил хлопчик.

— Ничего, в суматохе сойдет. А теперь, ребята, по местам! — скомандовал Костя. [562]

— Про сову не забудьте! — торопливо сказал им вслед Костя, влез на передок телеги и тронул хворостиной быков.

По крутому съезду телега медленно двигалась к мосту и вскоре влилась в поток машин и подвод. Через маленькую щелку в повязке Вася видел грузовики с боеприпасами, группы немецких солдат, высокие румынские папахи, орудия и снова машины с боеприпасами. На мгновение мелькнули нашивки эсэсовцев на рукавах. И опять — машины, машины без конца…

Мост был уже близко. Перед въездом на мост из серой мглы вынырнул патруль. Вася закрыл глаза, перестал дышать. Сердце стучало так громко, что казалось, все вокруг слышат его биение… Но немцы не обратили на него внимания.

Очевидно, горбоносое Костино лицо действительно сошло за мадьярское, а трупы румын, лежавшие сверху на телеге, не вызывали подозрений. И Вася услышал немецкую команду:

— Вперед! Проезжай скорей!

Костя стегнул быков хворостиной — и телега въехала на мост.

Сейчас должно все решиться. Васе казалось — телега стоит на месте. Скорей бы…

Телега медленно двигалась в потоке машин. Костя тоже нервничал. Еще бы! Это была его первая крупная диверсия — и какая!.. Будь на то его воля, он заставил бы своих быков бежать рысью. Но впереди медленно ехал тяжелый семитонный грузовик, и обогнать его Костя не мог.

Наконец телега достигла середины моста. Костя повернул быков к самым перилам и остановил их. Сзади кто-то сердито крикнул, выругался. Но Костя не слышал окрика. Он перегнулся через парапет, рупором приложил ладони ко рту, — и над темной гладью реки пронесся тоскливый крик горной совы.

Почти тотчас же в ответ на совиный крик у въезда на мост со стороны станицы воздух разорвал взрыв гранаты. Еще один взрыв. Потом — крики, короткие автоматные очереди…

Костя вскакивает на телегу, широко размахивает руками и швыряет тяжелую гранату в скопление машин у въезда на мост со степной стороны.

Поток машин на мосту останавливается. Трещат автоматы и пулеметы. В молочном мареве предутреннего тумана мечутся прожекторные лучи. Зенитные батареи открывают беглый огонь. [563]

Костя сбрасывает шинель — широкая, длинная, она мешает двигаться — и помогает минерам выбраться из телеги.

Вася с Митей бросаются к ферме моста и быстро — так, как учил Васю Кириченко на Планческой, — привязывают к ферме пакеты с толом. На ребят пока никто не обращает внимания. На мосту — суматоха, из конца в конец, перекрывая шум беспорядочной стрельбы, несется перепуганный крик:

— Партизаны… Партизаны…

Правая ферма моста заминирована. Вася ныряет под кузов соседнего грузовика и привязывает пакеты со взрывчаткой с левой стороны моста…

По мосту по-прежнему мечутся фашисты, неистово бьют зенитные батареи и в молочном туманном мареве тусклым светом вспыхивают ракеты.

Оба заряда соединены детонирующим шнуром.

— В воду! В воду! — кричит Вася.

Он видит: от моста отделяется маленькая фигурка Кости и летит вниз; за ним, не успев, должно быть, схватить Костю на мосту, вытянув руки вперед, падает немецкий солдат. Надо думать, он заметил Костю и решил схватить его хотя бы даже в воде…

Вынув зажигалку, Вася быстро высекает огонь. Золотые искорки молнией бегут по шнуру. Но вспышку зажигалки замечают немецкие солдаты с ближайшей машины. Они бросаются к Васе. Дело решают секунды. Немцы могут потушить шнур, и тогда — все впустую…

Неожиданно под ноги бегущим фашистам падает Митя. Споткнувшись о него, передние падают на дощатый настил моста, загораживая проход между машинами. Один из немцев с размаху опускает на Митину голову тяжелый приклад винтовки…

Больше медлить нельзя. Вася бросается в воду. В голове проносится мысль: «Парень погиб. Но взрыв будет. Будет…»

Взрыва Вася не слышал. Он упал в воду, ударился обо что-то головой и потерял сознание…

* * *

…Километрах в трех от моста река круто поворачивает вправо, замедляя течение. На вершине обрывистого левого берега растут невысокие карагачи. К самой воде спускаются кусты лозняка.

С вечера сюда пробрались партизаны. Они точно не знали, [564] когда, в какую ночь будет взорван мост. Но они решили терпеливо дежурить здесь, в кустах у карагачей.

Ночь близилась к концу. Над рекой поднялся туман. Скоро наступит рассвет. Надо уходить отсюда, чтобы прийти опять к карагачам в следующую ночь.

Первые глухие взрывы гранат и автоматные очереди заставили партизан насторожиться. И вдруг там, где должен быть мост, в туманное, белесое небо взметнулся огненный столб. Сверкающим веером разорвал он туман. В нем мелькнули куски балок, части машин, людские фигурки…

В центре моста поднялось огромное пламя. На мгновенье на его фоне показалась большая автомашина — она как бы висела в воздухе. Машина вспыхнула огнями сотен маленьких взрывов: это рвались снаряды в поднятом на воздух грузовике…

Потом все исчезло. Только полыхали вспышки артиллерийских выстрелов у моста да лучи прожекторов метались в небе…

Партизаны всматривались в реку. Внезапно они услышали плеск: кто-то плыл саженками. Все ближе, ближе… Один из партизан окликнул пловца. На отмель, пошатываясь от усталости, вышел Костя. Чуть ниже, минут через пять, партизаны выловили изуродованный, с разбитой головой Митин труп.

Не было только Васи.

По реке плыли доски, обломки машин, трупы. Несколько раз абинцы бросались в воду: им казалось — плывет Вася. Но всякий раз натыкались на мертвых фашистов.

Наконец проплыла последняя доска настила, последний немецкий труп.

Начинало светать.

Партизаны спустились на берег и молча сняли шапки. И, будто салютуя погибшему Васе Ломконосу, вдали загремели орудия: наши войска пошли на штурм Абинки.

* * *

Станица Абинская была занята. Через реку переправлялись наши подразделения. С высокого правого берега пушки прямой наводкой били по уходившим в степь гитлеровцам.

Догорали подожженные снарядами дома. А в уцелевших хатах санбат уже размещал раненых.

Абинские партизаны вернулись в родную станицу. В боях за Абинку пропали без вести два абинских комсомольца, и теперь ребята искали пропавших среди раненых. [565]

Хату за хатой обходили абинцы. В одном домике на окраине у двери их остановил часовой и решительно преградил дорогу:

— Нельзя.

Костя все же успел заглянуть внутрь хаты. Он увидел кровать и у кровати, на скамейке, знакомый, как ему показалось, пиджак.

Костя бросился к комиссару санбата.

— Товарищ комиссар, разрешите спросить: кто у вас под караулом?

— Пока еще мне это неизвестно. Санитары подобрали его километрах в двух ниже моста у берега в воде. Очевидно, он был сильно оглушен, контужен взрывом. К тому же у него рваная рана на ноге. Одет в гражданское платье. Никаких документов нет. Ну, мы до выяснения и держим его под караулом.

— Позвольте взглянуть на него, товарищ комиссар!

— Пойдем, может быть, ты и узнаешь его.

Костя с комиссаром вошли в комнату, и Костя увидел: на кровати лежал Вася Ломконос. Глаза его были закрыты, он был бледен как бумага.

— Вася!

Костя бросился к кровати, но комиссар резко удержал его за руку.

— Погоди, хлопец, погоди. Пока еще рано обниматься. Выйдем-ка на крыльцо.

Костя, волнуясь, рассказал комиссару обо всем: о задании командования, о штабеле кирпичей, о подводе с трупами и о взрыве моста.

Через четверть часа комиссар говорил командиру абинских партизан:

— Рад за вас, товарищи! Очень рад. Ваш герой пусть полежит у нас, он еще очень слаб. Но только уговоримся: два дня его нельзя тревожить. Советую поставить около него свой «караул», чтобы кто-нибудь из ваших же не обнял его слишком крепко.

Первым на карауле у Васиной постели встал Костя, считая это своим долгом.

* * *

Я приехал в Абинскую примерно на четвертый день после взятия ее нашими войсками и тотчас же навестил Васю. Он был еще очень плох, хотя непосредственная опасность для жизни миновала. [566]

За ним ухаживал молодой врач. Он всего лишь несколько недель назад впервые прибыл на фронт, для него все было ново, он обо всем расспрашивал, хотел «осмыслить происходящее».

Ему рассказали о Васе Ломконосе, о том, как с тяжелой общей контузией и раной на ноге он проплыл около двух километров в холодной воде. И молодой врач вскипел:

— Вы говорите неправду! Этого не могло быть. Человек в таком положении не может проплыть и ста метров…

Начальником госпиталя был старый профессор-хирург. Звали его Иваном Павловичем. Он интересовался каждым из раненых, подолгу разговаривал с ними, расспрашивал и особенно хорошо умел слушать. Раненые горячо его любили. У кровати Васи Ломконоса старый врач просидел добрый час.

Помню, когда я во второй раз пришел проведать Васю, молодой врач подвел к нам Ивана Павловича.

— Объясните, профессор, — обратился к нему молодой врач, — как он мог проплыть два километра. Ни в одном учебнике ничего подобного не найдешь.

— В учебниках, голубчик, многого не найдешь, — спокойно ответил старый врач. — Уж хотя бы по одному тому, что все учебники, по которым мы с вами учились, написаны до войны. И теперь нам многое придется исправлять в них. Мы напишем, например, новую главу, которая год назад считалась бы мною самим, по меньшей мере, необоснованной, главу о том, как растет сопротивляемость человеческого организма, когда сердце переполнено ненавистью к врагу и уверенностью в победе. И кстати, коллега, перед вами лежит человек, который много месяцев воевал в тылу у врага. На его глазах горели станицы, плакали женщины, умирали товарищи. Он видел так много горя, что его не объять человеческим разумом. И он видел такие зверства врагов, от которых поистине волосы на голове поднимаются дыбом… А посмотрите на его глаза: сколько в них ясной юношеской чистоты.

Вот о чем следует подумать: почему и как человек через весь этот ужас сумел пронести незапятнанной молодую ясность своей души? Если угодно, я скажу вам почему. Юношей Вася жил в своей Абинке хорошо и радостно, и ему казалось, что иначе и быть не может. Будущее рисовалось таким же ярким и солнечным. И это тоже казалось ему естественным. И вдруг — война. Враг жег города, вырубал сады, топтал книги, уводил девушек в публичные дома, вешал на шеи матерям рабские бирки. Вот тогда-то он в полной мере оценил [567] счастливую, мирную жизнь. Он пошел драться. И дрался. Да еще как! Даже в самые тяжелые минуты он твердо знал: мы победим. После победы жизнь снова будет такой же счастливой, какой была до войны. Нет — еще счастливей. Право на эту жизнь он завоюет своей кровью… Вот эта-то вера в светлое будущее и сохранила ясную чистоту его глаз и его сердца. Можно сжечь город, вырубить сад, вытоптать пшеницу, отравить в душегубках тысячи детей, но нашу молодость убить нельзя! Наша молодость бессмертна…

* * *

Следующий раз я увидел Васю уже осенью.

Поздним вечером я шел по улице Абинки. В станицу только что пригнали стадо, и во дворах слышались то ласковые, то укоряющие голоса казачек, доивших коров. Улица была пустынна. В воздухе стоял запах осенних цветов и спелых яблок.

На скамейке в одном из палисадников я увидел Васю. Рядом, тесно прижавшись к нему, сидела девушка. Это была Надя. Они о чем-то тихо говорили.

Я сделал вид, что не заметил их. И они меня не окликнули. Но я не в обиде на них: им так хорошо было вдвоем.