Иван Александрович Гончаров

(1812–1891)

«Когда мучения ревности и вообще любовной тоски дойдут до нестерпимости, наешьтесь хорошенько (не напейтесь, нет, это скверно), — и вдруг почувствуете в верхнем слое организма большое облегчение. Это совсем не грубая шутка, это так. По крайней мере, я испытывал это».

Нет, это не из речений незабвенного Ильи Ильича Обломова, это житейский совет его литературного «отца» Ивана Александровича Гончарова, данный им в письме молодому другу Ивану Льховскому, хотя и вполне в обломовском духе. Не случайно Обломова считали сокровенным «я» самого Гончарова. Таких сближений можно найти множество. Из романа «Обломов»: «Он опять поглядел в зеркало. „Этаких не любят!“ — сказал он». Из письма Гончарова: «Когда… я взглянул в зеркало на себя, я мог только закрыть глаза от ужаса». Вот оно, «унижение» по-русски, которое паче гордости. И того и другого, конечно, любили, и, добавим, не самые худшие женщины. Да что женщины! Илья Ильич Обломов, «голубиная душа», обаял не одно поколение русских читателей, несмотря на то что словом «обломовщина» ругаются, его произносят как диагноз русского национального типа. Вот даже такой критик «с направлением», как Добролюбов, гневно запустивший в национальный обиход понятие этой самой обломовщины, и тот не устоял перед обаянием Ильи Ильича: «Нет, нельзя так льстить живым, а мы еще живы, мы еще по-прежнему Обломовы…»

Но то, скажете вы, прошлый век! Что ж из того, разве не стукнет сладко ваше сердце, разве не померещится что-то очень знакомое, когда вы дочитаете знаменитый роман хотя бы до таких слов: «Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку… к разлитому в мире злу, и разгорится желанием указать человеку на его язвы, — и вдруг загораются в нем мысли… потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, — …он, движимый нравственною силою… с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и, вдохновенно озирается кругом… Вот, вот стремление осуществится, обратится в подвиг… Но, смотришь, промелькнет утро, день уж клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова… Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину… с грустью провожая глазами солнце, великолепно садящееся за чей-то четырехэтажный дом. И сколько, сколько раз он провожал так солнечный закат!»

Да, скажем мы и в XXI веке, — что-то здесь очень и очень знакомое…

Иван Александрович Гончаров родился 6 (18) июня 1812 года в Симбирске в семье зажиточного купца, неоднократно избиравшегося городским головой. В пятидесятилетнем возрасте бездетный Александр Иванович, овдовев, женился вторым браком на матери будущего писателя, девятнадцатилетней Авдотье Матвеевне Шахториной, тоже из купеческого звания. Она подарила мужу четверых детей. Когда Ивану исполнилось девять лет, отец умер. Воспитателем сирот стал их крестный отец — помещик Николай Николаевич Трегубов, отставной моряк и надворный советник. Старый холостяк, он обожал детей и оставил о себе у писателя самые нежные воспоминания, как человек «редкой, возвышенной души, природного благородства и вместе добрейшего, прекрасного сердца».

Начальное обучение Иван Гончаров получил в частном пансионе священника отца Федора (Троицкого). Там пристрастился к чтению: Державин, Жуковский, Тасс, Стерн, богословские сочинения, книги о путешествиях… В 1822 году Авдотья Матвеевна, надеясь, что сын пойдет по стопам отца, определила его в Московское коммерческое училище Промаявшись там восемь лет, Иван уговорил мать написать прошение о его увольнении, и в 1831 году поступил на словесное отделение Московского университета. В следующем году состоялась его первая публикация в журнале «Телескоп» — перевод нескольких глав из романа Эжена Сю «Атар-Гюль». Трудно сказать, было ли это проявлением литературных амбиций или просто формой заработка. В одно время с ним в университете учились Герцен, Огарев, Белинский, Лермонтов, и кажется странным, что он остался с ними незнаком. Впрочем, по его словам, учился он «патриархально и просто: ходили в университет, как к источнику за водой, запасались знанием, кто как мог…».

После окончания университета Гончаров вернулся в Симбирск, попробовал служить секретарем канцелярии у губернатора, но, не найдя соответствующей своим интересам среды, через год уехал в Петербург и поступил на службу в министерство финансов переводчиком. Читая его письма той поры о трудностях жизни «с мучительными ежедневными помыслами о том, будут ли в свое время дрова, сапоги, окупится ли теплая, заказанная у портного шинель в долг…», убеждаешься в буквальности известной фразы Достоевского, что вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели». В свободное время он много писал — «без всякой практической цели», потом бесчисленными черновиками топил печь, испытывая болезненные сомнения в своем даре. Позже он заметит: «…литератору, если он претендует не на дилетантизм… а на серьезное значение, надо положить на это дело чуть не всего себя и не всю жизнь!»

Подрабатывая уроками, Гончаров попал в дом известного академика живописи Николая Аполлоновича Майкова — как учитель русской словесности и латыни его детей, среди которых были будущие поэт Аполлон Майков и критик Валериан Майков. Застенчивый Иван Александрович был принят в их семействе как равный (Майковы принадлежали к древнему дворянскому роду, еще в XV веке его прославил преподобный Нил Сорский, в миру Майков). В их доме образовался своеобразный художественный салон, и молодой преподаватель, неожиданно обнаруживший большую начитанность и талант рассказчика, стал в нем едва ли не законодателем литературного вкуса. Здесь он познакомился с юным поэтом Владимиром Бенедиктовым, начинающим писателем Иваном Панаевым, выступал как поэт (анонимно) в рукописных журналах кружка Майковых «Подснежник» и «Лунные ночи». Одно из своих стихотворений той поры «Тоска и радость» в пародийном виде будет подарено им впоследствии герою «Обыкновенной истории» Александру Адуеву.

Судя по всему, Гончаров долго сомневался в себе как в писателе: написанный в 1842 году «физиологический очерк» «Иван Савич Поджабрин» он не спешил публиковать, а начатый роман «Старики» так и остался неоконченным, хотя его всячески подбадривал в письмах близкий приятель В. А. Солоницын: «Вы… только по лености и неуместному сомнению в своих силах не оканчиваете романа, который начали так блистательно. То, что вы написали, обнаруживает прекрасный талант».

Уверенность в своих силах Иван Гончаров обрел благодаря знакомству с Белинским, которого очень высоко ценил как критика и трибуна, хотя в политических взглядах они не сходились. Гончаров признавался, что «никогда не увлекался юношескими утопиями в социальном духе идеального равенства… не давал веры… материализму — и всему тому, что любили из него выводить». Однако это не помешало ему в 1845 году «с ужасным волнением» передать на суд критику роман «Обыкновенная история», как не помешало и Белинскому его оценить. По свидетельству Ивана Панаева, тот «был в восторге от нового таланта» и тут же предложил рукопись опубликовать. Роман вышел в 1847 году в самом популярном журнале того времени «Современник» и, что называется, попал в диалог времени о романтиках и реалистах.

В своем романе Гончаров никого не обличал, он просто показал молодого дворянина Александра Адуева, провинциала, приехавшего в Петербург с тетрадкой стихов, локоном возлюбленной и смутными мечтами о славе, которого столичная жизнь «успокоила» выгодной женитьбой и чиновничьей карьерой. Действительно — обыкновенная история. Однако в этой истории критика увидела исторический симптом: беспомощные идеалисты-романтики 1830-х годов, которых Белинский называл «Ленскими», уходили в прошлое, а на их место приходили люди более трезвого склада.

Одновременно с романом Гончарова вышел более «революционный» роман Герцена (Искандера), в название которого был вынесен вечный для России вопрос «Кто виноват?» И надо отдать должное Белинскому как критику, который судил о литературе по художественным признакам (следующий «властитель дум» Чернышевский в своих оценках уже будет более «партиен»). Сравнивая эти два произведения, Белинский писал: «В таланте Искандера поэзия — агент второстепенный, а главный — мысль; в таланте г. Гончарова поэзия — агент первый и единственный… К особенным его достоинствам принадлежит, между прочим, язык чистый, правильный, легкий, свободный, льющийся».

Опубликованный в 1848 году в «Современнике» «Иван Савич Поджабрин» вызвал неодобрительные отзывы. В следующем году там же вышла глава «Сон Обломова» из начатого романа. Это была многообещающая заявка, но весь роман читателям пришлось ждать еще десять лет.

Неожиданно писатель соглашается на должность секретаря при адмирале Е. В. Путятине и 7 октября 1852 года вместе с ним отправляется в кругосветное плавание на фрегате «Паллада». Он побывал в Англии, Японии, «набил целый портфель путевыми записками». Очерки о путешествии публиковал в различных журналах, а позже выпустил отдельной книгой под названием «Фрегат „Паллада“» (1858), которая была встречена с большим интересом.

Крымская война, начавшаяся в 1853 году, прервала плавание, и Гончаров через Сибирь (где побывал у декабристов Волконских, Трубецких, Якушкина и др.) вернулся в Петербург и продолжил службу в департаменте столоначальником. В набросках у него уже были два романа — «Обломов» и «Обрыв», но работа над ними почти не продвигалась. Спасти писателя «от канцеляризма, в котором он погибает», взялся литератор и цензор А. В. Никитенко. С его помощью в 1855 году Гончаров поступил на должность цензора в Петербургский цензурный комитет. Это несколько скомпрометировало Гончарова в глазах литераторов. В. Г. Короленко вспоминал: «В этом ведомстве в свое время перебывало много писателей. Но между тем как С. Т. Аксаков, например, все-таки боролся за литературу, цензору Никитенку литература действительно кое-чем обязана, — Гончаров был самым исполнительным и робким чиновником». О нем даже ходили такие куплеты:

О ты, кто принял имя слова!

Мы просим твоего покрова:

Избави нас от похвалы

Позорной «Северной Пчелы»

И от цензуры Гончарова.

(Это не совсем справедливо. По настоянию Гончарова вышли в свет ранее запрещенные цензурой произведения Лермонтова «Боярин Орша», «Ангел смерти», без единой помарки им была допущена в печать повесть Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» и многое другое, а что касается его резких отзывов о публицистическом направлении «Современника» и «Русского слова» с их «ребяческим рвением… провести в публику запретные плоды… жалких и несостоятельных доктрин материализма, социализма и коммунизма», так это были его искренние убеждения, которым он никогда не изменял.)

Литературная работа наконец стронулась с места вследствие удивительных, прямо скажем, событий. Летом 1857 года Гончаров уезжает «на воды» в Мариенбад и оттуда шлет своему другу Льховскому письма весьма несвойственного для него содержания: «Волнение мое доходит до бешенства… я едва могу сидеть на месте, меряю комнату большими шагами, голова кипит…» И далее сообщает, что собирается отправиться с некоей дамой «во Франкфурт, потом в Швейцарию или прямо в Париж, не знаю: все будет зависеть от того, овладею я ею или нет». Вот такая, невероятная для его натуры, решительность!

В то время русскому писателю, уже зачисленному в классики, исполнилось сорок пять лет, он был закоренелый холостяк, характер имел, мягко говоря, размеренный, постепенный, облик… Да вот как он сам себя описал в финале «Обломова»: «…литератор, полный, с апатическим лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами». Достоевский в одном из писем обрисовал его еще более выразительно: «Джентльмен… с душою чиновника, без идей и с глазами вареной рыбы, которого Бог будто на смех одарил блестящим талантом». А тут вдруг. «Едва выпью свои три кружки и избегаю весь Мариенбад с шести до девяти часов, едва мимоходом напьюсь чаю, как беру сигару — и к ней…»

Кто же «она», возбудившая столь сильные чувства в апатичном литераторе? Признание отыскалось в письме Гончарова к Ю. Д. Ефремовой из того же Мариенбада: «…сильно занят здесь одной женщиной, Ольгой Сергеевной Ильинской, и живу, дышу только ею… Эта Ильинская не кто другая, как любовь Обломова». Трудно поверить, что литературная героиня могла вызвать столь сильный огонь в крови. Позже в письме тому же Льховскому Иван Александрович, как-то по-мальчишески заметая следы, будет уверять, что, когда он писал Ольгу Сергеевну, ему и в голову не приходила Елизавета Васильевна. Вот, пожалуй, и разгадка.

С Елизаветой Васильевной Толстой Гончаров познакомился в доме Майковых еще в бытность свою учителем. Начинающий беллетрист пожелал четырнадцатилетней Лизоньке в ее альбоме «святой и безмятежной будущности», подписавшись — де Лень (хотя «гения лени» Обломова еще и в замысле не было). Через десять лет, в 1855 году, он снова встретился с ней у Майковых и между ними завязалась «дружба» (именно на таком определении их отношений он настаивал). Писатель водил ее в театры, посылал ей книги и журналы, просвещал в вопросах искусства, в ответ она давала ему читать свои дневники, он говорил ей, что их отношения похожи на историю Пигмалиона и Галатеи…

Когда Елизавета Васильевна уехала домой в Москву, вдогонку ей понеслись письма. (Ее ответные письма Гончаров перед смертью сжег, его же послания через двадцать лет после смерти писателя были опубликованы и вызвали настоящую сенсацию как еще один, но уже настоящий, роман Гончарова.) В одном из них он послал ей целую главу из романа «Pour et contre» («За и против»), который якобы в то время писал, и сообщал, что только от нее зависит, чем этот роман разрешится… А суть романа он объяснял так: его некий (вымышленный) приятель, влюбленный в Елизавету Васильевну, поверяет ему, Гончарову, свои чувства, писатель же выступает между ними не более чем объективный посредник и летописец…

Словом, осторожнейший Иван Александрович настолько «залитературил» свою любовь к Елизавете Васильевне, что из этого ничего по-житейски путного не вышло, зато вышел наконец «Обломов». Роман, который не писался десять лет, был завершен в Мариенбаде за 7 недель, благодаря еще раз пережитому чувству, передоверенному сокровенному герою Илье Ильичу Обломову, а Елизавете Васильевне русская литература обязана замечательным образом Ольги Ильинской.

В окончательной редакции «Обломов» был опубликован в 1859 году, и его успех, как писал автор, «превзошел мои ожидания». И. С. Тургенев пророчески заметил: «Пока останется хоть один русский, — до тех пор будут помнить Обломова». Л. Н. Толстой писал: «Обломов — капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от Обломова и перечитываю его еще раз…» В России тех лет не было ни одного самого заштатного городка, где бы не читали, не хвалили «Обломова» и не спорили о нем. В огромной критической литературе о романе центральное место принадлежало статье Николая Добролюбова «Что такое обломовщина?». Он писал «Давно уже замечено, что все герои замечательнейших русских повестей и романов страдают оттого, что не видят цели в жизни и не находят себе приличной деятельности. Вследствие чего они чувствуют скуку и отвращение от Всякого дела, в чем представляют разительное сходство с Обломовым» — и для примера приводил так называемых «лишних людей»: Онегина, Печорина, Рудина…

Позволю себе высказать один аргумент в их защиту, подсказанный тем же «Обломовым». Каждый из названных Добролюбовым героев, как и Илья Ильич, в той или иной степени является alter ego писателя. Их голосами озвучены сокровенные мысли и взгляды творцов, их создавших. Все особенности их поведения — рефлексии, депрессии и перепады, вполне объяснимые в случае творческой личности, в рамках обыденности делают из них то, что критики назвали «умной ненужностью». Творца оправдывает творение. Писатели, поделившись с героями своим талантом, не поделились с ними своей профессией, оттого и вышли их герои в «лишние люди». А революционно-демократическая критика поспешила их типизировать и на их основе поставить диагноз всей русской жизни, которую, по их мнению, следовало революционно переустраивать. Как тут не согласиться с мыслью Василия Розанова, высказанной после 1917 года: «Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература» («Апокалипсис нашего времени»).

Тот же Розанов сказал свое слово в защиту «обломовщины» (возможно, это и есть объяснение интуитивной симпатии многих поколений к поведенческой честности Ильи Ильича): «Не правильнее ли будет думать, что „обломовщина“ — это состояние человека в его первоначальной непосредственной ясности: это он — детски чистый, эпически спокойный, — в момент, когда выходит из лона бессознательной истории, чтобы перейти в ее бури, в хаос ее мучительных и уродливых усилий ко всякому новому рождению…»

Следующие десять лет ушли у Гончарова на завершение романа «Обрыв». Он вышел в журнале «Вестник Европы» в 1869 году, а в 1870-м — отдельным изданием. Произведение, затронувшее такие новые явления в российской жизни, как нигилизм и эмансипация женщины, вызвало бурные споры в критике и не менее бурную популярность у читателей. «За очередной книжкой „Вестника Европы“, где печатался роман, „посланные от подписчиков“ ходили с раннего утра, как в булочную, толпами», — вспоминал современник.

«Обрыв» остался последним художественным произведением великого романиста. Гончарову было отпущено Богом еще двадцать лет жизни, но в печати он почти не выступал, по своей врожденной скромности считая себя устаревшим и забытым писателем. В 1870 году Сергей Михайлович Третьяков заказал портрет Гончарова художнику Крамскому для своей галереи. Писатель отказался: «…Я не сознаю за собой такой важной заслуги в литературе, чтобы она заслуживала портрета, хотя и счастлив простодушно от всякого знака внимания, оказанного моему дарованию (умеренному)… Во всей литературной плеяде от Белинского, Тургенева, графов Льва и Алексея Толстых, Островского, Писемского, Григоровича, Некрасова — может быть — и я имею некоторую долю значения, но взятый отдельно и в оригинале и на портрете я буду представлять неважную фигуру…» (и тут незабвенный Илья Ильич: «Он опять поглядел в зеркало. „Этаких не любят!“ — сказал он».) Только через четыре года Третьякову удалось его уговорить.

Дмитрий Мережковский, тем не менее, отмечал особое место Гончарова в плеяде великих русских писателей. По мнению критика, литература со временем все больше отходила от стройного пушкинского миросозерцания, от его гармонии к вопросам разлада, Гончарова же он считал продолжателем пушкинской традиции: «По изумительной трезвости взгляда на мир Гончаров приближается к Пушкину. Тургенев опьянен красотой, Достоевский — страданиями людей, Лев Толстой — жаждой истины, и все они созерцают жизнь с особенной точки зрения. Действительность немного искажается, как очертания предметов на взволнованной поверхности воды. У Гончарова нет опьянения. В его душе жизнь рисуется невозмутимо-ясно… Трезвость, простота и здоровье могучего таланта имеют в себе что-то освежающее».

Иван Александрович так и не завел семьи. Когда в 1878 году умер его слуга Карл Трейгут, оставив вдову с тремя малолетними детьми, писатель взял на себя заботу о них — эти дети были обязаны ему и воспитанием, и образованием. За несколько лет до смерти Гончаров печатно обратился ко всем своим адресатам с просьбой уничтожить имеющиеся у них письма и сам сжег значительную часть своего архива. Только благодаря потомкам Карла Трейгута, бережно сохранившим до наших дней личные вещи писателя и при их участии в 1982 году в Ульяновске (Симбирске) был открыт литературно-мемориальный музей Гончарова.

Умер Иван Александрович Гончаров 15 (27) сентября 1891 года в Петербурге и был похоронен в Александро-Невской лавре; в 1956 году его прах перенесен на Литераторские мостки Волкова кладбища.

Любовь Калюжная

Date: 2015-11-15; view: 327; Нарушение авторских прав