Один шанс из тысячи

Спустя много лет после Второй мировой войны в одной из европейских газет появилась публикация бывшего узника концлагеря об удивительном подвиге советского летчика, который в 1945 году угнал немецкий самолет из концлагеря Пенемюнде и сумел спасти десять человек, обреченных на смерть, в том числе и автора той публикации. После долгих поисков героя нашли в… ГУЛАГе. В хрущевскую оттепель его выпустили из тюрьмы, а позже наградили Звездой Героя Советского Союза.

Этот фантастический по своей дерзости подвиг совершил Михаил Петрович Девятаев, а история его Золотой Звезды долгое время оставалась глубокой тайной. Только в 1957 году казанский писатель Ян Винецкий открыл Девятаева, как когда‑то Борис Полевой знаменитого Маресьева. О Девятаеве много тогда говорили и писали, а позже даже вышел художественный фильм о человеке с похожей судьбой – «Чистое небо», с Евгением Урбанским в главной роли. Однако и сегодня далеко не все знают, что летчик‑герой, совершив отчаянный угон, вступил в немыслимый поединок с самим отцом «Фау» Вернером фон Брауном…

Первый боевой вылет 24‑летний летчик Девятаев на своем «ишачке» И‑16 совершил уже в первый день войны, заставшей его под Минском. Первый «юнкерс» он сбил через три дня под Могилевом и уже в июле 41‑го был награжден орденом Красной Звезды. Позже на его счету появятся 9 сбитых им лично стервятников и еще 8 в групповом бою.

Говорят, что Девятаевым его, родившегося в семье мордовского крестьянина тринадцатым ребенком, сделала деревенская паспортистка, переврав в выданной ему для учебы справке родовую фамилию Девятайкиных. Отец умер от тифа, когда мальчику было всего два года. Легко представить, как жилось в многодетной бедной деревенской семье, однако все дети выжили и выросли крепкими, смелыми, не боящимися невзгод.

В тринадцать лет Михаил впервые увидел самолет и понял, что обязательно станет летчиком. Но путь в летчики оказался тернист – сначала пришлось определиться в казанский речной техникум, который он успешно закончил, одновременно учась в аэроклубе. Потом было летное военное училище, после которого в 1939 году Девятаев явился в родное Торбеево лейтенантом, еще не ведавшим об испытании, которое готовит ему судьба…

В одном из воздушных сражений на Украине, свалив на землю «мессер», Девятаев был ранен в ногу, потерял много крови, однако сумел посадить самолет. Кровь, которую ему отдал только что вернувшийся из полета герой Испании командир эскадрильи Владимир Бобров, Девятаеву переливали прямо на крыле самолета.

После госпиталя молодой летчик получил назначение в полк ночных бомбардировщиков У‑2. Овладев тактикой боя на «небесном тихоходе», Девятаев неоднократно летал на бомбардировки вражеских позиций, доставлял донорскую кровь в полевые госпитали, вывозил из немецкого тыла раненых партизан.

И все же, летая на У‑2, Девятаев мечтал вернуться в истребительную авиацию. Помог «уговорить медицину» и взял его в свою авиадивизию к тому времени дважды Герой Советского Союза Александр Покрышкин. По словам Девятаева, увидев любой самолет их дивизии, – а летали летчики на американских «кобрах», – немцы сразу предупреждали своих: «Внимание! В небе Покрышкин!»

Девятаева сбивали. В первый раз – на третий день войны. Тогда под Минском он попал под огонь «мессершмитта» и выпрыгнул с парашютом из горящего И‑16. Не прояви он в тот момент находчивости, война и жизнь окончились бы для него уже в этом бою, ибо «мессер» развернулся, готовый расстрелять летчика. Девятаев стянул стропы и быстро «колбасой» понесся к земле. В ста метрах он успел раскрыть парашют и таким образом спасся. Прыгать летчику приходилось потом еще не один раз, но судьба оставалась к нему благосклонной. И все же последний полет, когда его машину подбил вражеский самолет, оказался роковым.

Это произошло 13 июня 1944 года, накануне наступления под Львовом. В тот злополучный день он сделал три боевых вылета (а их к тому моменту у него было более 180). Поднявшись на закате солнца в четвертый, старший лейтенант Девятаев увлекся неравным боем и не заметил, как из облака вынырнул «фокке‑вульф» (по другим данным – «мессершмитт»). Едва ли не в тот же миг он ощутил, как споткнулась его боевая машина, увидел дым и языки пламени. Покидая по приказу командира горящий самолет, готовый каждую минуту взорваться, летчик сильно ударился о хвостовой стабилизатор…

Очнулся Девятаев в землянке летчиков, но это были не свои. Прямо перед собой он увидел немецкого офицера. Сначала с ним обошлись почти по‑джентльменски – перевязали рану, накормили, не тронули ордена. Но, оказалось, все было психологической подготовкой склонить к измене. Тот самый немецкий офицер предложил ему, как и остальным советским летчикам, перейти на сторону противника и воевать против Советского Союза. «Среди летчиков предателей не найдете», – таков был ответ Девятаева. После этого отношение к пленному резко изменилось…

Встретив в прифронтовом лагере военнопленных таких же, как он сам, летчиков, Девятаев выяснил, что в плену те оказались после вынужденных посадок или прыжков из подбитых машин. Многие были ранены, с обожженными лицами и руками, в обгоревшей одежде. Но это были люди, уже видавшие Сталинград, Курскую дугу, освобождавшие Киев, это были летчики, познавшие вкус победы. И сломить их оказалось очень трудно. Всех летчиков держали от остальных пленных отдельно. И на запад повезли не в поезде, а в транспортных самолетах.

Оказавшись в фашистском концлагере у города Клейнкенигсберг, Девятаев решил бежать во что бы то ни стало. Врач, тоже пленный, как‑то рассказал, что неподалеку находился аэродром. В воскресный день, когда немецкие летчики отдыхают и у машин остается только охрана, можно напасть, захватить самолет. Трудней всего было убежать из самого лагеря, вся территория которого простреливалась с вышек. Ров, колючая проволока с током высокого напряжения… Вместе со своими проверенными друзьями‑летчиками Девятаев решил делать подкоп прямо из барака, стоявшего на сваях, под ограду. Рыли ложками, мисками, а землю выносили, ровным слоем рассыпая ее под дощатым полом барака. Работали ночью, наблюдая в щелку за часовым. Из детских рубашек, подобранных у барака (раньше здесь содержались дети), нарвали ленты. Веревкой, привязанной к ноге «забойщика», подавали сигнал опасности. Чтобы землей не запачкать одежду и не выдать себя, в нору лазали нагишом. Сил хватало на пять‑шесть минут. Когда цель была уже близка, в барак вдруг хлынули нечистоты – узники вышли не на ту трубу…

Естественно, лагерное начальство тотчас узнало о происшедшем. Попытка побега из концлагеря каралась смертью, которая после изуверских истязаний казалась беглецам желанным освобождением от мучений. Однако агонию трех еле державшихся на ногах узников решили продлить. Сковав их цепью, отправили в лагерь Заксенхаузен, считавшийся самым страшным местом. Все, что было до этого, представлялось теперь всего лишь преддверием ада. Преисподней стал Заксенхаузен. Уделом сюда прибывших была только смерть – от истощения, от побоев, от страшной скученности, которую по мере прибытия новых жертв разрежал крематорий. Узников делили на «смертников» и «штрафников». Разницы, в принципе, никакой, но «смертники» к небытию стояли ближе…

В бараке санобработки старик парикмахер поведал Девятаеву, что за подкоп его расстреляют. За минуту до этого разговора, прямо здесь, в санитарном бараке, у всех на глазах охранник лопатой убил человека за то, что тот осмелился закурить. Труп лежал прямо у стены. Глядя на Девятаева, парикмахер вдруг сунул ему в руку бирку с номером погибшего, забрав у летчика его собственный жетон. С того момента Михаил Девятаев стал не смертником, а штрафником по фамилии Никитенко, бывшим учителем из Дарницы.

«Как выжил – не знаю, – рассказывал легендарный летчик, – в бараке девятьсот человек – нары в три этажа. Каждый из узников в полной власти капо, эсэсовцев, коменданта. Могут избить, изувечить, убить… 200 граммов хлеба, кружка баланды и три картофелины – вся еда на день… Работа – изнурительно тяжкая или одуряюще бессмысленная… Ежедневно повозка, запряженная людьми, увозила трупы туда, где дымила труба. И каждый думал: завтра и моя очередь. Забираясь ночью на нары, я размышлял: друзья летают, бьют фашистов. Матери, наверное, написали: "Пропал без вести". А я не пропал. Я еще жив, я еще поборюсь…»

Вскоре полторы тысячи таких штрафников загнали в товарные вагоны и повезли на работы. Когда эшелон прибыл на место, половина узников умерла от истощения. Оставшимся в живых предстояла работа в другом концлагере: на сверхсекретной военной базе Пенемюнде, которую называли «заповедником Геринга». База располагалась на западной оконечности островка Узедом, затерявшегося в Балтийском море в 60 милях к северо‑западу от Штеттина и в 700 милях от Англии. Зловещий остров оказался местом, где под патронажем самого Гитлера трудился профессор Вернер фон Браун, которому позже суждено будет возглавить ракетную программу США. А пока он запускал своих монстров, ракеты «Фау‑1» и «Фау‑2», на Британские острова. Здесь же испытывали новейшие самолеты люфтваффе. Проходил, в частности, испытание первый реактивный самолет Ме‑262.

Еще за год до описываемых событий, весной 1943 года, авиация союзников была способна наносить Германии незаживающие раны. В свою очередь люфтваффе оказались не в состоянии преодолевать воздушную оборону Британии и могли производить лишь булавочные уколы. Однако, следуя своему обещанию немецкому народу создать «секретное оружие», способное нанести сокрушительный ответный удар его врагам, Гитлер требовал завершить экспериментальное производство оружия как можно скорее. Именно поэтому в Пенемюнде, окруженном проволочными ограждениями с пропущенным по ним электрическим током, были собраны лучшие технические умы люфтваффе и наиболее выдающиеся представители авиационной и инженерной мысли Германии. Они работали круглые сутки, поскольку Гитлер надеялся применить обещанное оружие зимой 1943–1944 годов.

К июлю 1943 года британская разведка точно установила местонахождение Пенемюнде. Маршал королевских ВВС сэр Артур Траверз Харрис, командовавший бомбардировочной авиацией, решил провести внезапный рейд в ясную лунную ночь.

Удивительно, но нацисты были абсолютно уверены, что Пенемюнде ничто не угрожает. Ночные бомбардировщики королевских ВВС часто пролетали над ним, направляясь на Штеттин и далее на Берлин, и работавшие в центре немцы без боязни смотрели на проплывающие в небе самолеты, уверенные, что противник ничего не знает о секретной базе.

Осторожно, так чтобы немцы ничего не заподозрили, во время одного из разведывательных полетов были сделаны специальные снимки Пенемюнде, позволившие позже выбрать места, где следовало нанести наиболее мощные удары.

Для рейда назначили ночь 17 августа, когда должно было наступить полнолуние. В назначенный час более полутысячи тяжелых четырехмоторных бомбардировщиков нанесли страшный бомбовый удар. За сорок минут весь район превратился в почти сплошную полосу огня. Когда последняя волна бомбардировщиков легла на обратный курс, появились немецкие ночные истребители, тщетно ожидавшие их у Берлина, и 41 британский самолет был сбит.

Через несколько дней начали появляться подробные сведения о последствиях этого рейда. 735 человек, включая 178 ученых и технических специалистов, находившихся в Пенемюнде, погибли или пропали без вести. Доктор Вальтер Тиль, считавшийся ведущим ученым этого проекта, и главный инженер Эрих Вальтер были убиты.

Гестапо принялось опрашивать уцелевших и прочесывать округу в поисках предателей, которые могли выдать британцам информацию о центре. Руководить в Пенемюнде восстановлением работ по изготовлению летающих бомб и ракет был назначен генерал СС Ганс Каммлер. Но теперь нацистам надо было перестраивать все свои планы. Из‑за полуразрушенности острова и его совершенной открытости очередным нападениям новые лаборатории начали строить под землей, используя труд узников концлагерей…

Естественно, любой узник, попавший на остров Узедом, хорошо охраняемый службами ПВО и СС, был обречен. И потому некоторые пытались бежать. Один отчаянный югослав затаился на островном озере. Его поймали, а в назидание всем поставили перед строем и спустили овчарок. Чтобы загрызли не сразу – шею обмотали брезентом. В общем, лагерь военнопленных у Пенемюнде мало чем отличался от Заксенхаузена. Жизнь человека не ставилась ни во что. Но жажда жизни не покидала людей. Одни стремились уцелеть любой ценой. Другие, тайно поддерживая друг друга, выживали, не теряя человеческого достоинства.

Аэродром располагался рядом с концлагерем. После воздушных налетов союзной авиации немцы заставляли заключенных обезвреживать неразорвавшиеся бомбы, засыпать воронки на взлетной полосе. В одну из команд, работающих на аэродроме, удалось попасть и Девятаеву, стремившемуся именно сюда для осуществления своего давнего плана. Он даже сумел сколотить команду единомышленников.

Узников посылали на аэродром обычно на рассвете, еще до прихода пилотов. Во время работы Девятаев замечал все подробности деятельности обслуживающего персонала, сумел вычислить время заправки самолетов, а самое главное – выбрал машину для угона: тяжелый бомбардировщик «Хейнкель‑111», который летал чаще других. Облюбовав этот «хейнкель», будущие беглецы называли его своим и даже узнавали по звуку моторов. Самолет сразу после посадки готовили к новому вылету. Возле него не однажды чисто одетые люди в штатском поздравляли пилота – удавались, как видно, какие‑то важные испытания. Девятаев прикидывал план захвата машины, рулежки, взлета под горку в сторону моря… Во что бы то ни стало надо было увидеть приборы в кабине, понять, как, что, в какой последовательности надо включать – ведь в решающий момент счет времени пойдет на секунды.

Во время аэродромных работ команду сопровождали охранники – вахтманы. По свидетельствам Девятаева, один был зверем, другой – старичок, побывавший в русском плену еще в Первую мировую, – знал русский язык и относился к пленным с явным сочувствием. В его дежурство «учитель из Дарницы» не упускал случая заглянуть на самолетную свалку и там впивался глазами в приборные доски.

Однажды узники расчищали снегу капонира, где стоял другой «хейнкель». С вала Девятаев увидел в кабине пилота. Тот, заметив любопытного узника, то ли издеваясь над обреченным, то ли желая похвастать достижениями немецкой техники, стал показывать ему приборы и запускать самолет. «Я еле сдерживал ликование, – вспоминал позже легендарный беглец. – Подвезли, подключили тележку с аккумуляторами. Пилот показал палец и опустил его прямо перед собой. Потом пилот для меня специально поднял ногу на уровень плеч и опустил – заработал один мотор. Следом – второй. Пилот в кабине захохотал. Я тоже еле сдерживал ликование – все фазы запуска мне стали понятны».

Нацистам и в голову не могло прийти, что кто‑то рискнет убежать из лагеря на самолете, однако подготовка к побегу шла в труднейших условиях концлагеря, при строжайшей конспирации. Многократно проверенные Девятаевым надежные друзья решились на дерзкий поступок – провести всю операцию средь бела дня, когда пунктуальная немецкая охрана аэродрома уходит на обед. Заучено было все: кто ликвидирует вахтмана, кто расчехляет моторы, кто снимет струбцинки с закрылков… Но самая большая ответственность ложилась, конечно, на пилота – ведь предстояло иметь дело с чужим самолетом сложнейшей конструкции.

Девятаев: «Степень риска все понимали: может поднять тревогу охрана; может неожиданно кто‑нибудь появиться у самолета; машина окажется без горючего; не запустим моторы; могут, быстро хватившись, загородить полосу взлета; могут вслед послать истребители; могут возникнуть и непредвиденные осложнения. Сам я мысленно думал: шансы – один из ста. Но отступать мы уже не могли…»

Настало время выбирать день. Он должен быть облачным, чтобы сразу скрыться от истребителей. Небезразлично, кто будет охранником. Эсэсовца план предусматривал ликвидировать, старика‑вахтмана – просто связать. А жизнь на острове Узедом текла прежним руслом. Часто взлетали ракеты, чаще, чем прежде, прорывались к базе английские самолеты. Собак‑овчарок из охраны забрали, их теперь натаскивали для борьбы с танками, но режим строгости не уменьшился. Провинность пленных каралась смертью, причем в лагере был популярен изощренный прием: обреченному оставляли «десять дней жизни». В эти дни его избивали, лишали пищи, охрана с ним делала что хотела. Десять дней агонии никто не выдерживал. К «десяти дням жизни» был приговорен земляк Девятаева татарин Федор Фатых.

Михаил Петрович с горечью вспоминал: «Вернувшись однажды с работы, я застал его умирающим. Протянув пайку хлеба, Федор сказал: "Миша, возьми подкрепись. Я верю: вы улетите"». Ночью он умер. А через несколько дней приговор «десять дней жизни» получил и сам Девятаев. «Сдали нервы, сцепился с бандитом и циником по кличке Костя‑моряк. Комендант лагеря в моих действиях усмотрел "политический акт", и все услышали: "десять дней жизни!"»

В тот же вечер приговоренного жестоко избила охрана, которой помогал и Костя с дружками. Друзья Девятаева сделали все, что могли: прятали его в прачечной, в момент построения становились так, чтобы не все удары достигали приговоренного, восполняли отнятые пайки хлеба… Но десять дней, конечно, он бы не протянул. В тот момент заговорщики решили: «Побег либо сейчас, либо никогда».

На восьмой из десяти отпущенных смертнику Девятаеву дней летчику суждено было продемонстрировать свое мастерство.

Девятаев: «Это произошло 8 февраля 1945 года. Ночью взлетали ракеты. Я не мог заснуть от рева и крайнего возбуждения. Рано утром до построения я сказал Соколову Володе, возглавлявшему аэродромную команду: "Сегодня! И где хочешь достань сигареты. Смертельно хочу курить". Володя снял с себя свитер и выменял на него у француза пять сигарет. Построение… Отбор команд. Задача Соколова: сделать так, чтобы в аэродромную группу попало сегодня не более десяти человек, чтобы среди них были все, кто посвящен в планы побега. Все удалось. Засыпали воронки от бомб. Охранником был эсэсовец. Обычно он требовал, чтобы в обед в капонире, где было затишье, для него разводили костер. Работу повели так, чтобы к 12 часам оказаться у нужного капонира…

…В 12 ноль‑ноль техники от самолетов потянулись в столовую. Вот горит уже костер в капонире, и рыжий вахтман, поставив винтовку между колен, греет над огнем руки. До «нашего» "хейнкеля" двести шагов. Толкаю Володю: "Медлить нельзя!" А он вдруг заколебался: "Может, завтра?" Я показал кулак и крепко сжатые зубы.

Решительным оказался Иван Кривоногов. Удар железякою сзади – и вахтман валится прямо в костер. Смотрю на ребят. Из нас только четверо знают, в чем дело. У шести остальных на лицах неописуемый ужас: убийство вахтмана – это виселица. В двух словах объясняю, в чем дело, и вижу: смертельный испуг сменяет решимость действовать. С этой минуты пути к прежнему у десяти человек уже не было – гибель или свобода. Стрелки на часах, взятых у вахтмана из кармана, показывали 12 часов 15 минут. Действовать! Дорога каждая секунда.

Самый высокий Петр Кутергин надевает шинель охранника, шапочку с козырьком. С винтовкой он поведет «пленных» в направлении самолета. Но, не теряя времени, я и Володя Соколов были уже у "хейнкеля". У хвостовой двери ударом заранее припасенного стержня пробиваю дыру. Просовываю руку, изнутри открываю запор.

Внутренность «хейнкеля» мне, привыкшему к тесной кабине истребителя, показалась ангаром. Сделав ребятам знак: "в самолет!", спешу забраться в кресло пилота. Парашютное гнездо пусто, и я сижу в нем, как тощий котенок. На лицах расположившихся сзади – лихорадочное напряжение: скорее!

Владимир Соколов и Иван Кривоногов расчехляют моторы, снимают с закрылков струбцинки… Ключ зажигания на месте. Теперь скорее тележку с аккумуляторами. Подключается кабель. Стрелки сразу качнулись. Поворот ключа, движение ноги – и один мотор оживает. Еще минута – закрутились винты другого мотора. Прибавляется газ. Оба мотора ревут. С боковой стоянки «хейнкель» рулит на взлетную полосу. Никакой заметной тревоги на летном поле не видно – все привыкли: этот «хейнкель» летает много и часто. Пожалуй, только дежурный с флажками на старте в некотором замешательстве – о взлете ему не сообщали…

…Точка старта. Достиг ее с громадным напряжением сил – самолетом с двумя винтами управлять с непривычки сложнее, чем истребителем. Но все в порядке. Показания главных приборов, кажется, понимаю. Газ… Самолет понесся по наклонной линии к морю. Полный газ… Должен быть взлет, но «хейнкель» почему‑то бежит, не взлетая, хвост от бетона не отрывается… В последний момент почти у моря резко торможу и делаю разворот без надежды, что самолет уцелеет. Мрак… Подумал, что загорелись. Но это была только пыль. Когда она чуть улеглась, увидел круги от винтов. Целы! Но за спиной паника – крики, удары прикладом в спину: "Мишка, почему не взлетаем?!!"

И оживает аэродром – все, кто был на поле, бегут к самолету. Выбегают летчики и механики из столовой. Даю газ. Разметаю всех, кто приблизился к полосе. Разворот у линии старта. И снова газ… В воспаленном мозгу искрой вспыхнуло слово "триммер". Триммер – подвижная, с ладонь шириною плоскость на рулях высоты. Наверное, летчик оставил ее в положении "посадка". Но как в три‑четыре секунды найти механизм управления триммером? Изо всех сил жму от себя ручку – оторвать хвост от земли. Кричу что есть силы ребятам: "Помогайте!" Втроем наваливаемся на рычаг, и «хейнкель» почти у самой воды отрывается от бетона… Летим!!!»

Самолет, нырнув в облака, набирал высоту. И сразу машина стала послушной и легкой.

«В этот момент я почувствовал: спасены! И подумал: что там творится сейчас на базе! Посмотрел на часы. Было 12 часов 36 минут – все уместилось в двадцать одну минуту.

Летели на север над морем, понимали: над сушей будут перехвачены истребителями. Потом летели над морем на юго‑восток. Внизу увидели караван кораблей. И увидели самолеты, его охранявшие. Один «мессершмитт» отвернул и рядом с «хейнкелем» сделал петлю. Я видел недоуменный взгляд летчика: мы летели с выпущенными шасси. Высота была около двух тысяч метров. От холода и громадного пережитого возбуждения пилот и его пассажиры в полосатой одежде не попадали зуб на зуб. Но радость переполнила сердце: я крикнул: "Ребята, горючего в баках – хоть до Москвы!" Всем захотелось прямо до Москвы и лететь. Но я понимал: такой полет невозможен – станем добычей своих истребителей и зениток…»

В лагере после побега гитлеровцы проводили повальные обыски, считали узников. Авиационное подразделение, осуществлявшее испытания новейшей техники, возглавлял тридцатитрехлетний летчик Карл Хейнц Грауденц, имевший немало военных заслуг. По некоторым данным, именно он летал на угнанном «хейнкеле», имевшем вензель «Г.А.» – «Густав Антон».

По немецким источникам, спустя пять дней на базу явился сам рейхсмаршал Герман Геринг. Он был вне себя, сорвал с коменданта лагеря (говорят, что впоследствии он вместе с несколькими эсэсовцами‑охранниками был расстрелян), погоны и награды.

Каким образом уцелела голова Карла Хейнца Грауденца – остается загадкой. Возможно, вспомнили о прежних заслугах бывшего аса, но, скорее всего, ярость Геринга была смягчена спасительной ложью. Объявили, что угнанный самолет был якобы сбит под Кюстрином… Как выяснилось позже, угнанный «Хейнкель‑111» предназначался для управления полетами «Фау». Да и сам факт угона пленными бомбардировщика с секретного объекта был вопиющим и невероятным.

…Когда внизу потянулись бесконечные обозы, колонны машин и танков, Девятаев понял, что самолет приближается к линии фронта. Вскоре показались дымы, вспышки разрывов… При виде летящего «хейнкеля» люди с дороги вдруг побежали и стали ложиться. Неожиданно загрохотали зенитки.

«…Два снаряда «хейнкель» настигли. Слышу крик: "Ранены!" И вижу, дымится правый мотор. Резко бросаю самолет в боковое скольжение. Дым исчезает. Но надо садиться. Садиться немедленно. Внизу раскисшая, в пятнах снега земля: дорога, опушка леса, и за ней – приемлемо ровное поле. Резко снижаюсь. Неубранные шасси в земле увязнут. Надо их срезать в момент посадки скольжением в сторону…»

Артиллеристам 61‑й армии с дороги, ведущей к линии фронта, хорошо было видно, как на поле, подломив колеса, юзом на брюхо сел вражеский «хейнкель». Вдоль лесной опушки солдаты бросились к самолету.

«…А мы в «хейнкеле» не вполне уверены были, что сели среди своих. Плексигласовый нос самолета был поврежден. В кабину набился снег с грязью. Я выбрался кое‑как… Тишина. Винты погнуты, от моторов поднимается пар. "Хейнкель", пропахавший по полю глубокую борозду, казался сейчас неуклюжим толстым китом, лежащим на животе. Не верилось, что два часа назад машина стояла на секретнейшей базе фашистов».

Выбравшись из самолета, бывшие узники попытались скрыться в лесу. Вооружившись винтовкой убитого вахтмана и пулеметом с самолета, поддерживая раненых, они пробежали сотню шагов по полю, но потом вернулись назад – сил уже не было. Затащив оружие в самолет, они решили выждать, что будет дальше.

Пока имелось время Девятаев написал на обороте полетной карты, кто они, откуда бежали, где до войны жили. Перечислил все фамилии: Михаил Девятаев, Иван Кривоногов, Владимир Соколов, Владимир Немченко, Федор Адамов, Иван Олейник, Михаил Емец, Петр Кутергин, Николай Урбанович, Дмитрий Сердюков.

Когда за словами: «Фрицы! Хенде хох! Сдавайтесь, иначе пальнем из пушки!», донесшимися с опушки, послышалась порция отборного мата, сидевшие в самолете словно воскресли. Для них сейчас это были самые дорогие слова.

Услышав в ответ русскую речь, ошеломленные артиллеристы с автоматами в руках подбежали к самолету. Десять скелетов в полосатой одежде, обутые в деревянные башмаки, забрызганные кровью и грязью, плакали, повторяя одно только слово: «Братцы, братцы…»

В одной из фронтовых газет появилась заметка со снимком: на подтаявшем поле на брюхе лежит самолет «хейнкель», из которого только что вышли люди в полосатой одежде. Два часа назад они еще были узниками. В расположение артиллерийского дивизиона их понесли на руках, как детей, – каждый весил менее сорока килограммов…

Вернувшись из плена, Девятаев больше года находился под следствием. Следователи не верили, что истощенный до крайнего состояния летчик‑истребитель мог без специальной подготовки поднять в небо тяжелый вражеский самолет. Полагали даже, что он специально подослан, ибо не укладывалось в голове – как мог летчик‑истребитель поднять в воздух новейший немецкий бомбардировщик.

Позже половина из десяти бежавших узников искупили свою «вину», сложив головы у стен Берлина в рядах бойцов штрафных батальонов. Награды и признание и к погибшим, и к оставшимся в живых пришли только через многие годы. Кстати, к Звезде Героя Советского Союза Девятаева представляли еще во время войны за сбитые в воздушных боях самолеты противника. Но в штаб 237‑го авиаполка угодила бомба, все документы пропали, а полк расформировали…

Девятаев: «В начале сентября 45‑го меня из лагеря опять привезли на остров Узедом, где меня почти трое суток подробнейшим образом расспрашивал некий Сергей Павлович Сергеев. Я ведь оказался едва ли не единственным живым свидетелем испытаний "оружия возмездия" фашистов, наблюдал вблизи запуск ракет "Фау‑2", как они взлетали, падали, как выглядели ракетные установки, платформы для их перевозки, шахты… Сведения по тем временам, конечно, весьма ценные. Вот он пристрастно меня и слушал».

Как распорядились этой информацией? Говорят, что поначалу задумывалась операция с высадкой на остров десанта, чтобы освободить пленных и завладеть таинственным оружием. В реальности, конечно, никакого десанта не было. А вот массированные бомбардировки – как союзной авиацией, так и своей, – были. Полигон на Узедоме превратили в руины, а лагерь – в братскую могилу. Оставшихся в живых узников фашисты погрузили на баржи, как дрова. Нацисты, похоже, полагали, что люди утонут в море. Но баржи через несколько суток прибило к берегу, где несчастных высадили и погнали вглубь материка, чтобы распределить по другим лагерям смерти. А ведь если бы советское командование приняло бы другое решение, может быть, СССР уже тогда владел бы всем ракетным хозяйством Третьего рейха…

Как выяснилось позже, была и еще одна попытка уничтожить засекреченный объект. За полгода до переброски Девятаева на остров военнопленные совершили не менее дерзкий коллективный подвиг – взорвали завод по производству кислорода, надолго притормозив работы по созданию «Фау». Всех участников диверсии – а их было 92 человека – расстреляли и закопали в общей яме за лагерем. Позже Девятаев присутствовал при их перезахоронении – останки мучеников уложили в гробы и, покрыв национальными флагами, заново предали земле. Сейчас на этом месте обелиск.

После войны бывшего узника фашистских концлагерей Михаила Девятаева ждали свои лагеря – советские. Сталинское клеймо «врага народа» и «изменника» Девятаев носил еще долгие 12 лет. В послевоенной разрушенной стране летчику‑асу не нашлось работы – ни в родном селе Торбеево, ни в Казани. Узнав о его военнопленном прошлом, в речном порту специалиста с дипломом речника приняли… разнорабочим. Полторы навигации был он ночным дежурным по вокзалу, – потом устроился прорабом – монтировать портовые краны. Но и тут ему «шили» дела о «вредительстве»: то соль в раствор подсыпал, то дрова рабочим раздал…

«Те годы были потяжелее концлагеря, – вспоминал Девятаев. – Не поверите, когда вышел указ о награждении меня Золотой Звездой, я от нервного потрясения весь покрылся… язвой, как рыба чешуей! 80 процентов тела было поражено. Выпали волосы. Ужас! Не знали, как меня лечить. Спасибо, один профессор посоветовал: тебе, Миша, нужен температурный шок. Была поздняя осень, я прыгнул в ледяную воду, после чего долго пробыл на сквозняке. Несколько дней горел в жару, температура за 40, но хворь, действительно, как рукой сняло…»

Девятаев пытался узнать, кто же это его представил к награде. Ему ответили: какой‑то большой и очень засекреченный ученый. В конце концов Девятаев выяснил, что этим ученым был Сергей Павлович Королев, главный конструктор космических ракет, тот самый «Сергеев», что подробно расспрашивал Девятаева после побега из Пенемюнде. Да, именно Сергей Павлович Королев стал «звездным крестным» Михаила Девятаева.

О подвиге героя хорошо знают за рубежом. Он встречался со старым бароном Йоханнесом Штейнхофом, бывшим начальником секретного аэродрома на острове Узедом, знаменитым асом, одержавшим 176 воздушных побед. Барон растрогался и подарил Михаилу Петровичу метровую хрустальную вазу с надписью: «Самому храброму человеку на земле».

Date: 2015-11-15; view: 246; Нарушение авторских прав