Как в Средневековье подсчитывали военные потери

(По материалам Д. Уварова.)

В военной истории проблема оценки потерь – прежде всего проблема оценки источников, в которых об этих потерях говорится. Что касается Средних веков, то до XIV века почти единственными источниками являются хроники. Лишь для позднего Средневековья становятся доступны более объективные канцелярские отчеты и, изредка, археологические данные. Например, сведения о датско‑шведском сражении в 1361 году у Висбю были подтверждены обнаружением 1185 скелетов в ходе раскопок трех из пяти рвов, в которых были захоронены убитые.

Едва ли нужно доказывать, что в подавляющем большинстве случаев хроника не является объективным «канцелярским» документом, это скорее полухудожественное произведение. Отсюда появляются, например, десятки тысяч убитых сарацин или простолюдинов в некоторых западных хрониках. Рекордсменом по этой части считается описание битвы на реке Саладо в 1341 году, явившейся последней крупной попыткой вторжения африканских мавров в Испанию: 20 убитых рыцарей у христиан и 400 000 (!) – у мусульман.

Современные исследователи подчеркивают, что хотя и нельзя понимать буквально преувеличенные цифры «20 000», «100 000», «400 000» «крестоносных» хроник, – а убитых «язычников» вообще редко пересчитывали, – они имеют определенную смысловую нагрузку, поскольку передают масштаб и значимость сражения в понимании летописца и, главное, служат психологически точным свидетельством, что речь идет именно о важнейшем сражении против «неверных».

К сожалению, некоторые историки, справедливо критикуя явно завышенные цифры, не принимали в расчет другую сторону медали – в иной психологической ситуации «поэты»‑летописцы могли быть столь же склонны к преуменьшению потерь, раз уж «объективность» в современном понимании им все равно была чужда. Ведь, если подумать, три убитых французских рыцаря из полутора тысяч после трехчасового ближнего рукопашного боя при Бувине в 1214 году ничуть не более правдоподобны, чем 100 000 убитых мусульман при Лас‑Навас‑де‑Толоса.

В качестве эталона «бескровных битв» XII–XIII веков приводят такие, как при Таншбре (1106), когда с французской стороны был якобы убит всего один рыцарь, при Бренвиле (1119), когда из 900 участвовавших в бою рыцарей погибли всего три при 140 пленных, или при Линкольне (1217), когда у победителей погиб всего один рыцарь из 400, у побежденных – двое при 400 пленных (из 611).

Характерно высказывание летописца Ордерика Виталиса по поводу битвы при Бренвиле: «Я обнаружил, что там были убиты только трое, поскольку они были покрыты железом и взаимно щадили друг друга, как из страха божьего, так и по причине братства по оружию; они старались не убивать беглецов, а брать их в плен. Поистине, как христиане, эти рыцари не жаждали крови своих собратьев и радовались честной победе, предоставленной самим Богом…» Можно поверить, что в данных случаях потери были малы. Но являются ли такие сражения наиболее характерными для Средневековья? На самом деле это только одна их категория, значительная, но не преобладающая. В них участвовали рыцари одного и того же сословия, религии и национальности, которым, по большому счету, было не так уж важно, кто станет их верховным сюзереном – один претендент или другой, Капетинг или Плантагенет.

Впрочем, и в сражениях такого типа столь низкие потери возможны лишь в том случае, если противники сознательно щадили друг друга, избегая смертельных ударов и добивания, а в затруднительном положении – будучи ранены или выбиты из седла – легко сдавались в плен, вместо борьбы до конца. Рыцарский метод индивидуального ближнего рукопашного боя вполне допускает пощаду к противнику. Однако этот же метод может быть и исключительно кровавым – если противники намерены действовать не только в полную силу, но и беспощадно друг к другу. Ведь оторваться от агрессивного противника и спастись в ситуации ближнего боя крайне трудно.

Примером последнего являются взаимоистребительные крестоносно‑мусульманские сражения на Ближнем Востоке и в Испании – они происходили в то же самое время и с участием тех же рыцарей, что бились при Бренвиле и Линкольне, но тут хронисты ведут счет потерь на тысячи, десятки и даже сотни тысяч (например, 4000 крестоносцев и явно преувеличенные 30 000 турок при Дорилее в 1097 году, 700 крестоносцев и 7000 сарацин при Арзуфе в 1191 году и тому подобное). Нередко они завершались поголовным истреблением побежденной армии, без различия сословного ранга.

Наконец, многие европейские сражения XII–XIII веков носят как бы промежуточный характер между «рыцарственными» и «смертельными», примыкая то к первому, то ко второму типу. Очевидно, это сражения, к которым примешивалось сильное национальное чувство и в которых активно участвовали пешие ополчения из простолюдинов. Таких сражений немного, но именно они наиболее крупные.

Вот пример такого рода – сражение при Мюре 12 сентября 1213 года, единственное крупное сражение Альбигойских войн. В нем 900 северофранцузских всадников с неизвестным количеством пеших сержантов под командованием Симона де Монфора разбили по частям 2000 арагонских и южнофранцузских («окситанских») всадников и 40 000 пехотинцев. Арагонский король Педро II, активный участник Реконкисты и сражения при Лас‑Навас‑де‑Толоса в 1212 году, находясь в авангарде, столкнулся с французским авангардом и был убит. После жестокого боя были перебиты и несколько десятков рыцарей и сержантов его ближайшего окружения. Затем французы ударом во фланг опрокинули деморализованных смертью короля арагонских рыцарей, те увлекли в своем бегстве окситанских рыцарей, после чего французы расчленили и загнали в Гаронну тулузское пешее ополчение, причем было зарублено или утоплено якобы 15 или 20 тысяч человек. Не слишком ли выдающееся достижение для 900 конных воинов?

При этом, если верить «Истории Альбигойского крестового похода» Петра Сернейского, – известного панегирика Монфора, – у французов были убиты всего один рыцарь и несколько сержантов.

Еще можно поверить, что французская конница перерезала тулузское пешее ополчение, как стадо баранов. Цифра в 15–20 тысяч погибших явно преувеличена, но с другой стороны, гибель значительной части мужского населения Тулузы в сражении при Мюре является объективным фактом. Но поверить в то, что король Педро II и его придворные рыцари позволили так задешево перебить себя, невозможно.

Та же картина наблюдается, если взять, например, хорошо изученное сражение той же эпохи: битву при Воррингене (1288). По рифмованной хронике Яна ван Хеелу, победители‑брабантцы потеряли в нем всего 40 человек, а проигравшая немецко‑голландская коалиция – 1100. Опять же, эти цифры никак не сообразуются с описанным в той же хронике ходом сражения, долгого и упорного, и даже «минималист» Вербрюгген считает цифру брабантских потерь несообразно заниженной. Причина очевидна – ван Хеелу был таким же восхвалителем брабантского герцога, как Петр Сернейский – Монфора. Видимо, для них было хорошим тоном до неправдоподобия занижать потери своих победоносных покровителей.

Для вышеприведенных и многих других средневековых сражений характерны одни и те же особенности: подробные их описания сохранились только со стороны победителей, и всякий раз присутствует огромный разрыв в боевых потерях между победителями и побежденными, никак не сочетающийся с описанием долгой и упорной борьбы. Тем более странно, что все эти сражения были не менее значимы для побежденных, имевших свою непрерывную летописную традицию. Очевидно, проигравшая сторона, не испытывая никакого поэтического восторга, предпочитала ограничиваться считанными строчками в общих хрониках. Добавим также, что сдержанность летописцев сразу исчезает, когда речь заходит о солдатах‑простолюдинах – тут многотысячные цифры являются обычным делом.

Все это свойственно описаниям сражений XII–XIII веков. Их печальной особенностью является невозможность проверить цифры описывающих их хроник, сколь бы невероятными они ни были.

Картина резко меняется на рубеже XIII–XIV веков, после битв при Фолкерке в 1298 году и Куртре в 1302 году. «Малокровные» сражения практически исчезают, какую серию сражений позднего средневековья ни возьми – одни кровавые побоища с гибелью от 20 до 50 процентов активных участников у проигравшей стороны.

Неким островком «рыцарственной» войны – хотя уже в извращенной форме – прежде представлялись только войны кондотьеров в Италии. Мнение о привычке предводителей кондотьеров сговариваться между собой и устраивать почти бескровные имитации сражений, тем самым обманывая нанимателей, основывается преимущественно на произведениях итальянского политика и писателя Никколо Макиавелли. Его «История Флоренции», написанная в 1520 году под явным влиянием античных образцов и своей конкретностью выгодно отличающаяся от средневековых хроник, до недавних пор безоговорочно принималась на веру как важнейший источник по позднесредневековой истории Италии.

Например, о битве между флорентийско‑папскими и миланскими войсками при Ангиари в 1440 году он пишет: «Никогда еще никакая другая война на чужой территории не бывала для нападающих менее опасной: при столь полном разгроме, при том, что сражение продолжалось четыре часа, погиб всего один человек, и даже не от раны или какого‑либо мастерского удара, а от того, что свалился с коня и испустил дух под ногами сражающихся».

А вот о сражении между флорентийцами и венецианцами при Молинелле в 1467 году: «Однако ни один человек в этой битве не пал – ранены были лишь несколько лошадей и, кроме того, и с той, и с другой стороны взято было несколько пленных». Однако когда в последние десятилетия были тщательно изучены архивы итальянских городов, оказалось, что в действительности в первом сражении погибло 900 человек, во втором – 600. Может быть, это не столь много для армий тысяч по 5 человек, но контраст с утверждениями Макиавелли разителен.

Очевидно, что «История Флоренции», вопреки внешнему впечатлению, – не точный отчет о событиях того времени, а скорее тенденциозный политический памфлет, в котором автор, отстаивая определенные идеи – необходимость замены наемников‑кондотьеров на регулярные национальные армии – весьма вольно обращается с фактами.

Получается, что даже самые убедительные и правдоподобные, на первый взгляд, средневековые описания могут быть очень далеки от подлинного положения дел. «Историю Флоренции» современным исследователям удалось «вывести на чистую воду», что для хроник XII века, увы, невозможно.

Тем не менее определенные закономерности можно заметить. Степень «кровавости» средневековых войн неотделима от общего социального и культурного развития средневекового общества. Вплоть до XI века характерно варварство, сражения хоть и невелики по масштабам, но кровавы. Затем наступил «золотой век» рыцарства, когда его иерархия и мораль уже сформировались и еще не были слишком испорчены товарно‑денежными отношениями. В это время главенствующая военно‑политическая роль рыцарей никем не ставилась под сомнение, что позволяло им разыгрывать власть и имущество по своим собственным, щадящим правилам. К этому не столь уж долгому периоду, закончившемуся в XIII веке, относится большинство западноевропейских «сражений‑турниров». Однако на периферии католического мира и в это время действовали прежние правила – с иноверцами и еретиками шла борьба не на жизнь, а на смерть.

Да и сам «золотой век», если присмотреться, был внутренне неоднороден. Ведущая роль церкви оказывала глубокое влияние и на воинскую мораль, постепенно модифицируя изначальный германо‑языческий менталитет рыцарства. Именно в XII веке наиболее малокровны внутриевропейские войны и наиболее кровавы внешние бойни, устраиваемые крестоносцами. В XIII веке, когда церковь начинает оттесняться на второй план королевской властью, внутриевропейские войны начинают ожесточаться, чему способствует широкое использование королями простолюдинов‑горожан.

Настоящий перелом наступит около 1300 года, когда «рыцарская война» и внутри Европы окончательно канет в лету. Кровавость последующих сражений вплоть до конца XV века можно объяснить несколькими факторами.

Во‑первых, усложняются формы боевых действий. На смену одному основному виду войск и способу боевых действий, лобовому столкновению рыцарской конницы в открытом поле, приходят несколько родов войск и множество тактических приемов. Использование их в разных, еще не вполне изученных условиях может привести как к полной победе, так и к катастрофическому поражению. Наглядный пример – английские лучники: в одних сражениях они почти без потерь истребляли французскую тяжелую конницу, в других та же конница почти без потерь истребляла их.

Во‑вторых, усложнение форм боевых действий приводит к регулярному участию в сражениях наемных формирований пехотинцев‑простолюдинов, своей неуправляемостью резко отличных от прежних кнехтов – рыцарских слуг. Вместе с ними на поля регулярных сражений возвращается и межсословная ненависть.

В‑третьих, новые технические средства и тактические приемы, такие, как массированная стрельба лучников по площадям, оказываются принципиально несовместимы с «сознательно‑щадящим» способом ведения боевых действий.

В‑четвертых, завоевательный «государственный интерес» и специфика все более регулярных и дисциплинированных армий оказываются несовместимы с интернациональным рыцарским «братством по оружию». Наглядный пример – приказ Эдуарда III во время битвы при Креси в 1346 году не брать пленных до конца сражения.

В‑пятых, разлагается и мораль самого рыцарства, больше не имеющего единоличного контроля над ходом сражений. «Христианское великодушие» и «рыцарская солидарность» все более уступают рациональному интересу – если в данных конкретных условиях нет возможности получить лично для себя выкуп от плененного «благородного» противника, оказывается естественным убить его.

Вот несколько примеров.

В Столетней войне между Англией и Францией в битвах при Пуатье (1356) и Азенкуре (1415), происходивших днем и закончившихся успешной контратакой англичан, было убито до 40 процентов французских рыцарей, на что в конце войны получившие тактическое преимущество французы ответили тем же: они убили до половины английских воинов в сражениях при Пате (1429), Форминьи (1450) и Кастильоне (1453).

На Иберийском полуострове – в наиболее крупных сражениях при Нахере (1367) и Алжубарроте (1385) – английские лучники устроили точно такой же завал из трупов кастильских и французских рыцарей, как при Пуатье и Азенкуре.

Во время англо‑шотландских войн в сражении при Халидон‑Хилле (1333) погибло более 50 процентов шотландских конников. Более половины шотландцев погибло и в битве при Невиллс‑Кроссе (1346). В 1314 году при Баннокберне погибло до 25 процентов англичан (против примерно 10 процентов у шотландцев). Почти то же самое произошло и в битве при Оттерберне (1388).

Во время франко‑фламандских войн около 40 процентов французских рыцарей и конных сержантов были убиты в битве при Куртре (1302). 6000 убитых фламандцев – это около 40 процентов, по французским данным. 1500 убитых французов в битве при Мон‑ан‑Певеле (1304) и более половины истребленных фламандцев в сражениях при Касселе (1328) и Розебеке (1382).

Во время войн на Севере в 1361 году при Висбю было убито более 1500 шведов, когда датчане полностью уничтожили защищавший город шведский гарнизон. При Хеммингштедте (1500) крестьяне Дитмаршена, потеряв 300 убитых, уничтожили 3600 солдат датского короля Иоганна I, то есть 30 процентов всей армии.

Сражения Гуситских войн и войн Тевтонского ордена с поляками и литовцами, включая Грюнвальд (1410) – также известны беспощадным истреблением проигравшей стороны.

Итак, независимо от реальности указанных в хрониках цифр, отражающих потери в битвах и сражениях, ясно видно, что во второй половине Средневековья войны стали более кровавыми и ожесточенными, сопровождающимися буквальным истреблением противника.

Date: 2015-11-15; view: 296; Нарушение авторских прав