Абсурд, тайны и головоломки

Неконгруэнтность часто влечет за собой желание разобраться. Что бы вы ни думали о своих собратьях, человек – самое разумное и любознательное существо. Главная причина, позволившая нам установить свое господство над планетой, заключается в том, что мы оказались умнее других животных – наших конкурентов. Приматы в целом весьма любознательны, но любознательность человека не имеет себе равных.

История эволюции свидетельствует о том, что, когда мы окончательно заняли свою нишу, наши интеллектуальные способности и размер мозга претерпели настоящий взрыв. Результаты исследований указывают на то, что чем крупнее мозг, тем умнее человек; во всяком случае, размером мозга объясняется 16 процентов вариантности уровня интеллекта среди людей. Существует великое множество теорий, пытающихся конкретизировать, каким образом размер человеческого мозга мог так быстро увеличиться в процессе эволюции, и указывающих на такие возможные факторы, как социальная конкуренция, сексуальный отбор, уменьшение кишечника, охота и т. д. Но все они согласны в том, что мозг в процессе эволюции становился крупнее ради того, чтобы сделать нас умнее.

Более того, одна из причин, по которой роды у людей – такой болезненный и опасный процесс (во всяком случае, по сравнению с другими приматами), заключается в эволюционном противоречии: объем головы увеличивался, а объем таза оставался прежним. Если бы объем таза увеличивался пропорционально увеличению головы, женщинам было бы трудно бегать. Вследствие этого голова ребенка едва проходит через детородный канал. Голова у новорожденного настолько большая, насколько это вообще возможно, чтобы женщина могла родить самостоятельно без кесарева сечения. В процессе эволюции возрастали наши способности и умения, и соответственно увеличивался мозг. Двуногими мы стали, возможно, благодаря тому, что на двух ногах нашим предкам было лучше видно, что происходит вокруг. Благодаря прямохождению таз оставался маленьким и было удобнее пользоваться руками. Это происходило около 250 тысяч лет назад. Мозг к тому времени потреблял четвертую часть крови, перекачиваемой сердцем, так что в его развитии могли играть свою роль и энергетические ограничения.

На протяжении последних 20 тысяч лет человеческий мозг несколько уменьшился, потеряв в объеме примерно величину теннисного мяча. Почему это произошло, неизвестно. Согласно одной теории, мозг попросту стал более эффективным. Другая теория гласит, что это результат нашего самоодомашнивания: человеческое тело уменьшилось, а вместе с ним и мозг. (К теме самоодомашнивания я еще вернусь в главе 6.) Есть еще одна теория, согласно которой цивилизованному человеку необязательно быть очень умным, чтобы выжить. Однако, учитывая то, что уровень интеллекта во всем мире из года в год растет, эта теория вызывает у меня сомнения. В последние 200 лет мозг снова стал расти – возможно, это связано с улучшением питания.

Приспосабливаясь к узости детородного канала, эволюция распорядилась так, чтобы дети рождались с мягким темечком. Это делает череп более эластичным и облегчает прохождение по родовым путям. Впоследствии темечко зарастает костной тканью. Кости у роженицы тоже раздвигаются. Но в любом случае увеличение размеров мозга имеет свои пределы. Эволюции нужно было придумать способ делать человека умнее без дальнейшего увеличения размеров головы.

И вот к какой стратегии пришла в конце концов эволюция: вместо того чтобы жестко программировать правила поведения для каждой ситуации, с которой мы можем столкнуться, эволюция научила нас учиться. Иными словами, мы (и другие приматы) не рождаемся, зная все, что нам надо знать (как «скороспелые» виды животных). Мы рождаемся, очень мало зная и умея, но при этом обладая удивительной способностью учиться всему необходимому в процессе приобретения жизненного опыта.

Птицы, к примеру, очень быстро созревают. Некоторые из них начинают прыгать и искать себе пищу спустя секунды после вылупливания из яйца. Младенцы же, напротив, рождаются совершенно беспомощными и остаются таковыми еще очень долго – дольше, чем детеныши любого другого вида животных. По словам специалистов по вопросам эволюции Питера Ричерсона и Роба Бойда, «человек – самый мозговитый и медленнее всего развивающийся вид в отряде самых мозговитых и медленнее всего развивающихся млекопитающих». Нам надо научиться выживать, и, пока мы этому учимся, родители заботятся о нас. В прежние времена этот период интенсивного родительского ухода длился до наступления полового созревания. В наши дни родители продолжают ухаживать за своим отпрыском, пока он к тридцати трем годам не закончит учебу в аспирантуре. Или так было только со мной?

Парадоксальным образом наша длительная беспомощность в младенческом возрасте стала ключом к успеху человеческого рода. Вместо того чтобы быть идеально приспособленным к окружающему миру с самого рождения, мы умеем адаптироваться практически к любым обстоятельствам. Это позволило человеку умопомрачительным образом раздвинуть границы своего ареала, который простирается от ледяных пустынь Северной Америки до жарких пустынь Африки и влажных лесов Южной Америки.

Подобная способность к адаптации позволяет нам жить не только в любых климатических условиях, но и приспосабливаться к различной культурной среде. Мы адаптируемся к миру, в котором рождаемся, и он уже включает в себя все те перемены, которые привнесли в него другие люди. Это создает петлю положительной обратной связи: мы умны, мы привносим изменения в окружающую среду (пишем книги, строим города и т. д.), и наши дети воспринимают эту изменившуюся реальность как норму, а потом сами изменяют ее в физическом и культурном смысле.

Да, люди развиваются медленнее, чем другие животные, но и среди самих людей этот процесс происходит неравномерно. Различия в темпах развития могут сказываться на интеллектуальных способностях. Оказывается, что у умных детей в возрасте до восьми лет необычно тонкая кора головного мозга! Затем она постепенно утолщается и по прошествии нескольких лет становится толще, чем у других детей того же возраста. Возможно, эти дети умнее других за счет более запоздалого развития мозга: они оказываются более компетентными, став взрослыми, потому что были менее компетентными в раннем детстве. Они в большей степени предрасположены к учебе. Если все это правда, я предсказываю, что одаренные дети в возрасте до восьми лет меньше приспособлены к окружающему миру, поскольку в силу своего запоздалого развития начинают с меньшего, но больше узнают в процессе учебы.

Если мы не рождаемся с уже заложенными программами, регулирующими способы нашего взаимодействия с окружающим миром, нам приходится учиться всему этому на собственном опыте, следствием чего является сжигающее нас желание как можно больше узнавать об окружающем мире.

Как сказала психолог Элисон Гопник, если, обнаружив закономерность, мы говорим «эврика!», то, столкнувшись с неконгруэнтностью, говорим «гм…». Желание понять, зачастую пробуждаемое несогласованностью, можно уподобить чувству голода, тогда как сам процесс понимания, являющийся разновидностью обнаружения паттерна, можно уподобить удовольствию, получаемому от еды.

Есть целая отрасль психологии, основанная на желании получать новую информацию, – парадигма длительности взгляда. Она позволяет выяснить, что понимают младенцы. Детям показывают (в форме кукольного спектакля) различные невозможные ситуации. Когда младенец видит то, что ему интересно (обычно что-то новое, необычное или невозможное), он задерживает на этом взгляд (как и все мы).

Когда дети играют с кубиками, они узнают, как устроен физический мир, используя метод проверки базовых гипотез. Разрушить построенную из кубиков башню ребенку не менее важно, чем построить ее. Желание узнавать что-то новое не покидает нас и тогда, когда мы становимся взрослыми. Когда нам удается найти порядок в хаосе, нас переполняют радость и удовольствие. Переживая то, что идет вразрез с нашими ожиданиями, мы реагируем на это повышенным вниманием и не перестаем думать о наблюдаемых несоответствиях. Чем более неожиданным оказывается событие, тем сильнее наша эмоциональная реакция.

На берегу реки Оттава, рядом с которой я живу, и в самой реке можно наблюдать скульптуры из камней. Самые интересные из них те, которые кажутся самыми невероятными: когда большие камни водружены поверх маленьких или когда они балансируют на узкой стороне. Некоторые скульптуры вообще непонятно каким чудом удерживаются от падения. Так детское увлечение кубиками – строить башни, а потом разрушать их – переходит во взрослое увлечение скульптурой.

Быть красивым и быть интересным – не одно и то же. Мы находим какую-то вещь интересной, когда чувствуем, что в ней скрыта какая-то тайна. Мы любознательны. Узнавая все больше и обнаруживая паттерны, мы зачастую находим объект исследования все более прекрасным и все менее интересным. По мере того как объект исследования становится все более знакомым, наша нейронная реакция на него постепенно ослабевает. Такой адаптации подвергаются не только эмоции, но и физические чувства.

Неконгруэнтность – обратная сторона нашего желания отыскивать паттерны. Недостаточная упорядоченность сбивает с толку, излишняя упорядоченность навевает скуку. Золотая середина – это когда имеются очевидные противоречия, но все-таки чувствуется наличие скрытой упорядоченности, которую можно и хотелось бы раскрыть. Ощущение наличия скрытой упорядоченности притягивает людей. Повторяемость обратно пропорциональна сложности: чем больше повторений, тем меньше сложности. Нам нравится смотреть на вещи, смысл которых нам понятен, но в которых есть хоть какая-то загадка. Мы хотим наблюдать эту золотую середину не только в пространстве (например, в изобразительном искусстве), но и во времени. Если сложных для изучения объектов слишком много, они нас утомляют, и мы начинаем отдавать предпочтение более простым вещам. Когда объект содержит в себе неконгруэнтность, которая разрешается (либо сама по себе, либо в головах наблюдателей), наша любовь к ней подкрепляется любовью к отысканию паттернов. Разум всегда стремится минимизировать удивление и растерянность. Это достигается тем, что мы активно выискиваем неконгруэнтности и пытаемся найти в них смысл, то есть превратить в паттерны, как описывалось в предыдущей главе. Избыток паттернов в форме симметрии и баланса приводит к снижению интереса вследствие привыкания.

Интереснее всего – золотая середина.

В экспериментах Хая Дея испытуемые рассматривали визуальные образы предметов, которые сильно варьировались по таким качествам, как наличие симметрии, количество элементов и т. д. Более простые паттерны первоначально интерпретировались как более интересные, чего и следовало ожидать. Однако со временем чувство удовлетворения постепенно ослабевало. Картинки средней сложности доставляли больше удовольствия (при условии, что в них можно было обнаружить паттерны), однако и они со временем начинали приедаться. Так происходит, когда между паттерном и неконгруэнтностью существует напряжение. Люди воспринимают объект как умеренно сложный, и им интересно обнаруживать в нем паттерны. По мере того как они привыкают к этим паттернам, интерес ослабевает. Самые сложные образы были наименее популярными, потому что найти в них паттерны вообще не удавалось.

Среди компьютерных игр тоже наибольший интерес вызывают те, которые заставляют игрока поднапрячься, но не слишком, причем сложность задач постепенно нарастает. В «Halo 3», популярной игре для игровой приставки Xbox 360, каждое испытание достаточно сложное, чтобы вызывать интерес, но не настолько, чтобы от безнадежных попыток справиться с заданием у игроков опускались руки. Игра разрабатывалась в лабораториях компании Microsoft, где изучаются возможности взаимодействия человека и компьютера. Им удалось найти золотую середину между легкостью и сложностью, между пониманием и недоумением, между паттерном и неконгруэнтностью.

Питер Хеккерт изучал отношение людей к дизайну продуктов и обнаружил, что большинство предпочитает дизайн стандартный – но с какой-то одной необычной чертой. Полностью стандартные, а также авангардистские конструкции оказались менее популярными. В пейзажной живописи люди тоже отдают предпочтение умеренно сложным пейзажам. Непроходимые джунгли и голые степи вызывают меньший интерес.

Однако эти открытия необходимо сопоставить с информацией о том, как люди вообще ведут себя в ходе психологических экспериментов. Известно, что, когда испытуемых просят каким-то образом упорядочить множество объектов, они всегда отдают предпочтение тому, что находится между крайностями, ближе к середине. Это называют центростремительным эффектом. Это означает, что далеко не всегда возможно предсказать корреляцию между сложностью рассматриваемого объекта и тем, какой интерес или какое удовольствие он вызывает, поскольку многое зависит от контекста. Кроме того, существуют свидетельства, опровергающие теорию золотой середины. Психолог Флип Филлипс экспериментальным путем обнаружил, что люди отдают предпочтение либо очень простым, либо очень сложным образам, а не тем, которые находятся в средней части шкалы сложности. В ходе эксперимента, проведенного психологом Колином Мартиндейлом, оказалось, что людям нравятся более сложные картины. Оба эти исследования следует иметь в виду как контрпримеры, но интересно отметить, что результаты в них получены разные.

Артистизм в музыке проявляется не в композиции исполняемого произведения, а в манере исполнения. Например, музыкант может выбрать для себя более или менее экспрессивную манеру. Психолог Дэниел Левитин разработал несколько версий композиции Шопена, различающихся по степени экспрессивности. Наименее экспрессивные версии исполнялись точно в такт и звучали довольно скучно. Но излишняя экспрессивность воспринималась как хаотичность.

Даже авторы фэнтези и научной фантастики стараются, чтобы в описаниях вымышленных существ и ситуаций сохранялась относительная, но не чрезмерная узнаваемость. Кинорежиссер Джеймс Кэмерон размышляет об этой эстетике применительно к фильму «Аватар»:

Когда все вокруг необычно и незнакомо, зрителю не за что зацепиться. Все-таки должна быть какая-то привязка к вещам уже знакомым, даже когда создаешь образ На’ви. В принципе, у На’ви нет никаких оснований быть хоть в чем-то похожими на людей, однако фильмы мы снимаем не для обитателей далеких галактик. Фильмы снимают люди для людей.

Даже научная фантастика в описании будущего должна сохранять некоторый консерватизм и привязку к настоящему. Вот что сказал по этому поводу знаменитый фантаст Уильям Гибсон:

Если бы кто-то в 1977 году предложил издателям научно-фантастический роман, где описывался бы мир, который реально окружает нас в 2007 году, ни один издатель не стал бы публиковать такую книгу, потому что ее никто не стал бы покупать. Слишком уж это сложно, слишком невероятные, слишком фантастические натяжки: глобальное потепление; смертельная болезнь, уничтожающая иммунитет и передающаяся половым путем; США, атакованные безумными террористами, в ответ атакуют не ту страну. Любой из этих сюжетных идей было бы более чем достаточно для полноценного научно-фантастического романа. Но если бы вы предложили издателю соединить все эти идеи в одном романе, вам бы не только указали на дверь, но еще и охрану бы вызвали.

В кино есть понятие «последовательный монтаж». Это стиль редактирования, направленный на то, чтобы фильм был понятен зрителю. Одно из правил последовательного монтажа заключается в том, что действие, начатое в одном монтажном кадре, должно плавно перетекать в следующий кадр. Например, если мы видим, как герой садится, а затем видим его сидящим, то таким образом создается впечатление непрерывности действия.

Советский кинорежиссер Сергей Эйзенштейн не любил последовательный монтаж, поскольку считал, что зрителям нужно немножко потрудиться в интеллектуальном смысле, чтобы понять фильм. Иногда мы в настроении посмотреть фильм или почитать книгу, которые заставляют задуматься, а иногда хочется просто отдохнуть, слушая непритязательную поп-музыку. Таким образом, золотая середина интереса смещается в зависимости от настроения.

Черты характера, по-видимому, тоже влияют на вкус к неконгруэнтности. Одна из главных пяти черт характера – «большой пятерки», которая, по мнению многих психологов, и задает личность человека, – это «открытость к новым переживаниям». По данным психологов Грегори Фейста и Тары Брейди, люди, у которых эта черта особенно развита, отдают предпочтение произведениям искусства, где ярко выражены диссонанс и неконгруэнтность. Я предполагаю, что такие факторы, как нервное истощение и стресс, влияют на то, какого рода сложностям мы отдаем предпочтение. Психолог Петр Винкельман обнаружил, в частности, что, когда людям грустно или когда они чувствуют себя неуверенно, они отдают предпочтение хорошо знакомым образам. Возможно, это объясняется тем, что восприятие незнакомых образов требует больше интеллектуальных усилий. Иногда мы настроены на Брукхаймера, иногда на Эйзенштейна.

Напряженные отношения между порядком и неконгруэнтностью – это и есть самое интересное. Своими силами отыскать порядок и смысл в неконгруэнтности, совершить открытие куда интереснее, чем иметь дело с изначально очевидным порядком. Многочисленные свидетельства указывают на то, что обнаружение паттернов доставляет больше удовольствия, если требует определенных умственных усилий. Если вы делаете открытие, значит, ответ не был очевиден изначально. Это означает, что изначально вместо порядка наблюдалась неконгруэнтность (или, по крайней мере, неупорядоченность). Открытие порядка придает объекту наблюдения больше глубины и больше смысла, и вы гордитесь тем, что проникли в скрытые глубины.

Сладость открытия тайны так велика, что читатели детективных романов (обычно) не спешат открыть последнюю главу, чтобы узнать ответ. Они предпочитают наслаждаться состоянием неопределенности и ожидания, пока их любопытство не будет удовлетворено. Хотя люди не любят оставлять вопросы без ответов, исследования показывают, что человек ощущает себя более счастливым и это состояние счастья длится дольше, если некоторая неопределенность все-таки остается до самого конца. Однако удовольствие от раскрытия тайны слишком искушает и зачастую перевешивает удовольствие от сохранения тайны. Таков парадокс удовольствия.

Теория антрополога Паскаля Буайе о сверхъестественных агентах как минимально контринтуитивных идеях – это еще одно проявление теории золотой середины. Интуитивные идеи легки для осмысления, но не очень хорошо запоминаются, потому что в большинстве случаев кажутся слишком банальными. Хотя бы небольшая примесь контринтуитивности делает идею более сложной, а потому более интересной.

Изучение и разрешение неопределенности – процесс, разворачивающийся во времени. Это особенно очевидно в литературе, кино и музыке, но в живописи и скульптуре проявляется тоже. Невозможно сосредоточиться на всех аспектах произведения сразу. Рассматривая его, мы обнаруживаем в нем новые паттерны. Великие произведения изобразительного искусства потому и велики, что при каждом очередном знакомстве с ними находишь для себя что-то новое. При этом само творение остается неизменным – меняемся мы.

Есть произведения искусства, которые сразу нравятся всем, но есть и такие, которые по достоинству оценить можно, лишь потрудившись, лишь поближе с ними познакомившись: чем лучше вы их узнаете, тем больше паттернов обнаруживаете. Как мы уже видели, знатоки обнаруживают паттерны быстрее, поэтому сравнительно простые произведения навевают на них скуку, зато они способны по достоинству оценить наиболее сложные работы. Специалисты способны увидеть паттерны там, где другие видят лишь хаос.

Но хватит об искусстве. Концепция потока, пионером которой выступал Михай Чиксентмихайи, описывает состояние, в которое человек приходит, когда с головой погружается в какую-то деятельность и не замечает ничего вокруг себя. Для этого состояния характерен позитивный эмоциональный настрой. Кто-то находится в таком состоянии, занимаясь серфингом, кто-то – просто своей работой, кто-то – рисуя. Эта теория соотносится с концепцией золотой середины, которую я здесь описываю, поскольку переход в состояние потока требует лишь некоторых усилий – слишком больших.

Возвращаясь к вызывающим привыкание компьютерным играм, о которых шла речь в главе 2, можно утверждать, что увлеченные ими люди приходят в состояние, по описаниям очень близкое к состоянию потока. Один игрок описывал это следующим образом: «Я бы сказал, это то же самое, что находиться в эпицентре урагана. Зрение обострено до предела, взгляд сконцентрирован на экране, а весь мир как будто кружится вокруг тебя, и ничего не слышно. Ты вообще не здесь: ты в игре, и она в тебе».

Вспомните, что мы говорили о высоком уровне дофамина, обостряющем восприятие паттернов. Люди с повышенным уровнем дофамина, как шизофреники, находят смысл там, где его нет. Объяснения, произведения искусства и идеи в целом могут сильно варьироваться в зависимости от степени своей некогерентности. Поэтому вполне естественно, что у людей с повышенным уровнем дофамина золотая середина больше смещается в сторону бессмысленности по сравнению с людьми, у которых уровень дофамина понижен. Согласно этой теории, люди с высоким уровнем дофамина должны в большей мере отдавать предпочтение абсурдистскому искусству (включая сюрреализм, театр абсурда, газеллы и т. д.), чем люди с нормальным уровнем дофамина, а людям с низким уровнем дофамина должны больше нравиться произведения искусства с достаточно очевидным смыслом (пейзажи, портреты, большинство романов). Аналогичным образом люди с низким уровнем дофамина отдают предпочтение четким объяснениям, а люди с высоким уровнем дофамина – объяснениям путаным. Я называю это дофаминовой теорией неконгруэнтности. Она еще подлежит дальнейшей проверке.

* * *

Игру можно понимать как реакцию на неконгруэнтность. Игра – понятие широкое, включающее в себя как детские прятки, так и покерные турниры. Я буду называть игрой любую форму интерактивных развлечений. Пассивные развлечения, например сидеть перед телевизором, – это форма неинтерактивной игры. Одной из важнейших особенностей игры является то, что в каждой из них мы имеем дело с придуманным миром. Этим миром могут быть карты и правила покера, баскетбольная площадка или воображаемая космическая станция, изготовленная детьми из картонных коробок.

Люди – не единственные существа, которые любят поиграть. Играют и животные. Эволюционной функцией игры является, по-видимому, учеба. Хищные звери, играя, подкрадываются друг к другу, борются между собой. Под таким же углом можно взглянуть и на человеческие игры. Спортивные игры готовят нас к физическим испытаниям, преодоление которых может потребоваться нам в целях выживания или для того, чтобы привлечь к себе внимание объекта наших желаний. Интеллектуальные игры, такие как шахматы и покер, способствуют развитию умственных способностей.

В настоящее время 90 процентов детей в странах Запада увлечены компьютерными играми. Хотя это принято считать пустой тратой времени, исследования показывают, что у любителей компьютерных игр быстрее реакция (например, они быстрее определяют, есть ли в данном слове такой-то набор букв), причем не в ущерб точности, и лучше развиты творческие способности. У любителей компьютерных ролевых игр лучше развиты способность планировать и стратегическое мышление. Ряд специалистов считает, что эти игры в целом помогают лучше учиться. С точки зрения развития способности к обучению лучшими играми признаны «стрелялки» от первого лица. Как свидетельствуют различные тесты на остроту зрения и наблюдательность, играть, к примеру, в «Medal of Honor» полезнее, чем тратить время на головоломки типа «Тетрис» или словесные игры. «Стрелялки» также развивают способность обсуждать прочитанные научные материалы.

Искусство любого рода располагается где-то между паттерном и неконгруэнтностью. Неконгруэнтность может принимать различные формы – от таких формальных визуальных аспектов, как асимметрия, до более глубоких тайн и загадок, сокрытых в произведениях искусства.

Когда мы рассматриваем реальные объекты или изображения реальных либо вымышленных объектов, у нас возникает желание их исследовать. Нам нравятся такие объекты и ситуации, которые, как нам кажется, обязательно вознаградят нас новой интересной информацией, если их как следует исследовать. Дизайнеры интерьеров и архитекторы учитывают это при планировке картинных галерей, музеев и парков. Когда мы идем по музею и видим через дверь, что за ней только один зал, мы зайдем туда с меньшей вероятностью, чем в ту, за которой нам откроются новые двери и новые залы, обещающие целое богатство впечатлений. Когда остается только один зал, нам кажется, что мы уже посмотрели все, что стоило посмотреть, и интерес угасает. Поэтому в некоторых галереях ставят перегородки, скрывающие заднюю стену и часть боковой стены, чтобы посетителю было интересно узнать, что там скрывается. В музеях то же самое. Если зал «глухой», то есть если через него нет прохода куда-то дальше, посетитель лишь мельком заглянет туда. Вот почему современные музеи устраивают в виде цепочки проходных залов, а не в виде отдельных изолированных залов, отходящих от центрального прохода, как это практикуется в офисных зданиях и жилых домах. В парковом дизайне тоже руководствуются этим правилом. Прямая дорожка менее интересна, чем извилистая. Если вы не видите, что впереди, вам хочется узнать, что там. Подобным же образом в жилых кварталах, где красота важнее транспортной эффективности, делают извилистые дороги.

Все приведенные примеры – из реальной жизни. Но те же эффекты можно наблюдать в статичной живописи и скульптуре. Зрителям особенно нравятся картины, в которых есть скрытые места, требующие дополнительного исследования.

Наше желание во всем разобраться влечет нас к противоречиям и невероятным объектам в искусстве. Особенно яркий пример этого – творчество М. К. Эшера. На многих его рисунках изображены совершенно невероятные сцены. Как младенцы задерживают взгляд на представляющихся невозможными ситуациях в лабораторных экспериментах, так же и мы не можем оторвать глаз от гравюр Эшера.

Некоторые картины сразу захватывают внимание зрителя. Они просто красивые. Другие картины сложны для понимания. Но «сложность» восприятия может быть троякой: они могут быть слишком сложными, наводящими ужас или сюрреалистическими.

Некоторые картины слишком сложны визуально, и, чтобы в них разобраться, нужно потратить время и приложить определенные усилия. К этой категории относятся картины, принадлежащие к кубизму и другим формам абстрактного искусства, а также реалистичные картины с большим количеством деталей. Страшные картины не обязаны быть сложными. Как и фильмы ужасов, они притягивают наше внимание тем, что апеллируют к нашим страхам. Сюрреалистические картины, если не пугают, то показывают нам мир, совсем не похожий на наш. Картины Рене Магритт зачастую выглядят вполне миролюбивыми, но при этом они очень странные. Чтобы понять, какой смысл в них заложен, приходится немало потрудиться интеллектуально. Они притягивают к себе, но по другим причинам, нежели картины сложные или страшные. Зрителей привлекает наличие неконгруэнтности, загадки, противоречия, с которыми хочется разобраться. Некоторые картины Сальвадора Дали одновременно относятся к категориям страшных и сюрреалистических, и из-за этого их притягательность только возрастает.

Неконгруэнтность может обнаруживаться и на уровне цвета. Чаще всего художники создают свои произведения, используя определенный набор красок – палитру. Эти краски в большинстве случаев гармонируют друг с другом, дополняют друг друга, но местами цвета выпадают из общего ряда. Например, дизайнеры интерьеров и декораторы часто используют акцентные цвета, цель которых – поддерживать у зрителей интерес.

Схожий эффект мы наблюдаем в музыке.

Наибольшее эмоциональное воздействие она оказывает за счет манипулирования удовлетворением ожиданий слушателей. Это особенно заметно в электронной танцевальной музыке, делящейся на такие стили, как техно, транс и джангл. Как правило, композиция начинается с простого звука, например барабанной дроби, повторяющейся басовой ноты или простой мелодии. Затем постепенно вводятся новые элементы. Эти новые элементы поступают в мозг с определенными интервалами. Когда характер музыки становится предсказуемым, он резко меняется.

Схожую структуру имеют песни, но здесь внедрение новых элементов и их последующее повторение происходит на уровне куплетов и припевов. Очень часто структура песни такова: два куплета, припев, куплет, припев, мостик, куплет, а затем несколько раз повторяющийся припев. Как только мы привыкаем к структуре куплетов, наступает очередь припева, то есть появляется что-то новое. Когда структура «куплет – припев» становится знакомой, используется мостик. Мостик в музыкальном плане гармонирует с песней, но зачастую существенно отличается от нее. Затем, к концу песни, мы удовлетворяемся возвращением к структуре «куплет – припев», получая удовольствие от узнавания.

Повторения важны для музыки и в смысле ее прослушивания. Более того, лучшим показателем того, насколько вам нравится музыка, является число ее прослушиваний вами. Маркетолог Марио Панделэре обнаружил, что, когда мы слышим две версии одной песни, нас чаще всего тянет к той из них, которую мы услышали первой, то есть к той, с которой мы были уже знакомы, когда услышали вторую версию.

То же самое происходит и с музыкальными стилями. До тех пор пока мы не знакомы с определенным стилем, все композиции звучат для нас одинаково и обычно не очень нравятся. Но когда мы узнаем этот стиль ближе, то начинаем понимать разницу между композициями. Узнавание доставляет нам удовольствие, и эта музыка начинает нравиться. Как и в случае привыкания к новым, незнакомым формам искусства, привыкание к новым для нас музыкальным жанрам требует времени и усилий: мы должны слушать музыку и постепенно вникать в ее особенности.

Степень знакомства может влиять даже на то, какие форматы звуковых файлов нам больше нравятся. На протяжении шести лет изучая музыкальные пристрастия своих студентов, музыковед Джонатан Бергер выяснил, что с каждым годом все большее число студентов отдавало предпочтение формату МР3 – хотя другие форматы обеспечивали более высокое качество звучания! Просто по мере того, как формат МР3 становился все более распространенным, присущие ему искажения звучания воспринимались как нормальные, ожидаемые и предпочитаемые.

Звук состоит из вибраций воздуха, имеющих разный характер. Музыка, как правило, состоит из звуков, представляющих собой регулярные вибрации. Многие другие звуки, такие как кашель или звук падающего дерева, имеют нерегулярный, хаотический характер. Регулярные вибрации имеют постоянную частоту, которая интерпретируется как музыкальная нота.

Человек, имеющий музыкальное образование, ноты слышит чаще – даже когда слушает музыку, имеющую нерегулярный характер. Кроме того, люди, не имеющие музыкального образования, более чувствительны к изменениям тона, чем музыканты! Это удивительное открытие объясняется тем, что разум человека имеет тенденцию к самокоррекции. Как мы можем не обратить внимания на то, что человек говорит «китара» вместо «гитара», люди, имеющие музыкальное образование, могут воспринимать звук, близкий к «до» первой октавы (но не в точности совпадающий с этой нотой) именно как «до» первой октавы. Подобная самокоррекция именуется категорийным восприятием. Имеется в виду, что мы склонны автоматически относить воспринимаемые вещи к уже привычным нам категориям. Интересно отметить, что в индийской музыке используется своя система нот, где ноты в звукоряде расположены ближе друг к другу, чем в системе, принятой на Западе. Вследствие этого, когда люди, знакомые с индийской музыкой лучше, чем с западной, слышат вибрато (вибрирующий звук, исполняемый оперными певцами на одной ноте), они воспринимают его не как пение одной ноты, а как дрожащий от волнения голос.

Западная система композиции музыки организована по тональностям. Считается, что музыка, написанная в одной тональности, например до минор, вызывает ощущение стабильности и покоя. Ноты, выходящие за пределы выбранной тональности, ощущаются как чуждые, но они же делают музыку более интересной, подобно тому как акцентный цвет делает интерьер более привлекательным. Если в музыкальном произведении все ноты используются примерно в равной мере (игнорируя тональность), такая музыка звучит диссонансом и действует на нервы. Она и запоминается труднее. Но это не значит, что такая музыка не может вызывать интерес; она может использоваться, например, для обозначения каких-то темных сил и мрачной атмосферы.

Многие люди полагают, что музыка в минорной тональности воспринимается как более напряженная или печальная по сравнению с произведениями, написанными в мажорном ключе. Это – причем как в западной, так и в южноиндийской музыке – подтвердили эксперименты. По данным невролога Дэниела Боулинга, даже печальная речь рождает звуки, которые соответствуют нотам минорного лада. Самая грустная речь по своему звучанию отличается минорным ладом, низкими частотами, медленным темпом и диссонансом. Хотя эта идея имеет некоторые транскультурные подтверждения, музыкант Дэвид Бирн в своей книге «Как работает музыка» утверждает, что до эпохи Возрождения в Европе не было никаких ассоциаций между минорным ладом и печалью и что в испанской музыке многие жизнерадостные произведения написаны в минорном ключе.

* * *

Музыкальные видеоклипы – интересная новая форма искусства, потому что до появления общедоступного видео в интернете они были для масс единственной возможностью приобщиться к авангардистскому кино. Режиссеры музыкальных клипов, учитывая очень короткий метраж и отсутствие нарративных ограничений, пускаются во все тяжкие. Существуют и полнометражные авангардистские фильмы (на ум приходит «Кремастер» Мэтью Барни), но массовой популярности они не имеют. Исследование психолога Фредды Бланчард-Филдс из Технологического института Джорджии показало, что просмотр музыкальных видеоклипов побуждает людей мыслить более критично (по сравнению с обычными телевизионными фильмами) и делать больше выводов из увиденного – вероятно, из-за странности и необычности того, что они там видят. Когда люди видят неконгруэнтность, они стараются разобраться в увиденном.

Думаю, одна из причин, по которой нам так нравится смотреть танцы, заключается в том, что они нарушают привычные нам биологические движения. В большинстве случаев танцевальные движения более плавные и красивые, чем движения, наблюдаемые в обыденной жизни. Но есть формы танцев, где движения намеренно резкие и рваные (например, буто или поппинг).

Буто – это танец, характеризуемый преимущественно гротескными движениями, иногда наводящими на мысль о душевной или физической болезни танцора. Поппинг – категория танцев в стиле хип-хопа, характеризующихся быстрым сокращением и расслаблением мышц, из-за чего туловище неестественным образом дергается. Популярная версия поппинга – «робот». При исполнении буто и поппинга неестественные движения танцоров пробуждают у зрителей интерес, обманывая их ожидания на предмет того, какими должны быть танцевальные движения. Музыкант Брайан Ино назвал эти движения сомаделическими (по аналогии с психоделией, но относящейся не к разуму, а к телу).

Это резко контрастирует с балетом, где все движения если и не вполне естественные, то (по крайней мере, на взгляд западного зрителя) идеализированно-прекрасные. Буто и поппинг интересны тем, что танцоры выглядят людьми необычными, нестандартными, в чем-то неправильными. Балет интересен тем, что танцоры выглядят более грациозными и прекрасными, чем обычные люди, то есть обладают преувеличенной красотой в западном понимании этого слова. В каком-то смысле это карикатура на красоту.

Балерины и Джессика Рэббит покоряют зрителей отчасти благодаря принципу сдвига пикового уровня. Понятие сдвига пикового уровня относится к сфере обучения животных. Если животное, например крыса, обучено реагировать на определенный набор стимулов, оно будет сильнее реагировать на усиленную версию стимула, даже если никогда раньше на него с такой силой не воздействовали.

Если перевести ситуацию в мир людей, Джессика Рэббит как раз и представляет собой такой преувеличенный, «сверхнормальный», как его называют, стимул. Если мужчинам нравятся узкая талия, полные губы и широкие бедра, тогда они найдут особенно привлекательным искусственный стимул, где отношение объема бедер к объему талии превосходит все, что им когда-либо случалось видеть. Многие древние статуэтки женщин имеют, подобно Джессике Рэббит, слишком большую грудь и ягодицы. Такие статуэтки иногда называют статуэтками плодородия; я предпочитаю называть их порнографией эпохи плейстоцена. Считается, что принцип сдвига пикового уровня играет большую роль в восприятии произведений искусства.

Эффекты сдвига пикового уровня можно обнаружить и в масштабе эволюции видов. Представим себе существо, живущее среди высокой травы; самые высокие особи имеют возможность смотреть поверх травы и своевременно замечать хищников. Другие особи постепенно приучаются находить высокий рост сексуально привлекательным, ведь это приводит к появлению более высокорослого потомства. Такое предпочтение приводит к тому, что постепенно рост новых поколений увеличивается сверх всякой меры – значительно выше травы. Сексуальный отбор приводит к рождению особей, чей чрезмерно высокий рост уже совершенно не нужен с точки зрения первоначальной цели (иметь возможность заглядывать выше травы и высматривать хищников), но остается сексуально привлекательным.

Балет кажется нам (жителям стран Запада) таким прекрасным потому, что это сдвиг пикового уровня относительно того, какие движения мы находим грациозными в повседневной жизни.

Еще один интересный аспект танца заключается в том, что, даже когда он включает в себя знакомые движения, это происходит в необычном контексте, зачастую без использования каких-либо физических объектов. Танцевальные движения порождают вихрь в голове у зрителей, пытающихся найти объяснение увиденному без контекстуальных подсказок, которые сделали бы это возможным.

* * *

Можно ли любовью к неконгруэнтности объяснить некоторые предпочтения в еде? Хотя вкус к той или иной пище зависит от принадлежности к определенной культуре, у всех народов в этом отношении есть общие черты: все любят белки, жиры, сахар и соль. О наличии в продуктах этих питательных элементов, которые с большим трудом доставались нашим далеким предкам, мозгу сигнализирует наличие соответствующего вкуса. Однако многие вкусовые пристрастия являются не врожденными, а приобретенными. Едва ли кому-то с первого раза понравился вкус устриц, жгучего перца, сырого лука или даже вездесущего кофе.

У некоторых народов культивируется вкус к вещам, которые непосвященным кажутся отвратительными. Японцы едят ядовитую рыбу, и некоторые клиенты требуют, чтобы в приготовленной рыбе было достаточно нейротоксинов, чтобы немели язык и губы. Каждый год от этого умирает немало людей. У европейцев в XVI веке был обычай есть мясо, начавшее подгнивать: считалось, что именно так питались древние римляне и греки.

Почему так происходит? Наука способна ответить на данный вопрос лишь отчасти. Пряная пища, вроде той, что популярна в Таиланде, Мексике и Индии, при употреблении вызывает выделение эндорфинов. При употреблении пряной пищи нас в буквальном смысле захлестывает волна удовольствия. Для употребления пряной пищи есть биологические причины: специи тормозят процессы гниения. Вот почему пряная пища особенно распространена в жарких странах, утверждают биологи Дженнифер Биллинг и Пол Шерман.

Что касается употребления подгнившего мяса, то вряд ли кто-то назовет причины этого, хотя психолог Пол Розин предположил, что прием продуктов, которых, казалось бы, никто по доброй воле есть не станет (например, стручки жгучего перца), – это форма «доброкачественного мазохизма» в попытках доказать примат разума над телом.

* * *

Как нам порой наскучивает какая-то песня или книга, так же может наскучить и совершенно предсказуемая спортивная игра. Даже если мы болеем за какую-то команду и желаем ей победы, то все-таки предпочитаем игру, где перевес в счете небольшой, игре в одни ворота. Почему так? Да потому, что интереснее болеть, когда есть интрига, когда не знаешь, что будет дальше. Из этого вытекает контринтуитивная идея, что мы желаем любимой команде победы, но с минимальным перевесом.

* * *

Давайте попробуем с помощью понятия неконгруэнтности объяснить популярность некоторых афоризмов. Предположим, вы услышали от кого-то, что очень важно верить в некие принципы, неважно в какие, потому, что в противном случае неминуемо пропадете. Услышав такое утверждение, вы начинаете размышлять над тем, правда ли это, и, возможно, спрашиваете у говорящего, почему он так считает. В отсутствие доказательств, рассуждений или хоть каких-нибудь ссылок вы едва ли поверите в эти слова и не станете повторять их другим людям.

А теперь сравним приведенное выше утверждение с таким: «Если не постоишь за что-то, упадешь ни за что». Смысл примерно тот же, но звучит намного лучше. Здесь есть повторение («за что-то» и «ни за что») и есть противопоставление («постоишь» – «упадешь»).

После моего первого выступления на конференции TED я читал комментарии слушателей в Twitter и обнаружил, что больше всего комментариев удостоилось следующее мое утверждение: «Чтобы ваши фантазии увлекали, нужно твердо понимать реальность». В этих словах есть намек на контраст, кажущееся противоречие. Людям это нравится. Очень многие афоризмы содержат, по крайней мере, кажущееся противоречие (например, «Искусство – это ложь, говорящая правду»).

Возьмем для примера выражение, часто применяемое в педагогических исследованиях и в минималистском искусстве: «Меньше значит больше». На первый взгляд меньше никак не может быть больше. Меньше – это меньше. На самом деле имеется в виду «Меньше значит лучше». Но выражение «Меньше значит лучше» кажется не таким интересным, не так притягивает, как «Меньше значит больше». Нас притягивает видимое противоречие.

В некоторых конфессиях принято развешивать на стенах храмов различные изречения. Я часто смотрю на них и задумываюсь над тем, в чем же их притягательность. Зачастую свою роль здесь играет неконгруэнтность (например, в форме каламбура) или паттерн (в форме повторений): «Не ждите катафалка, чтобы попасть в церковь», «Запретный плод сладок».

Как мы сейчас увидим, в неконгруэнтности сама суть юмора.

* * *

Хотя в большинстве своем мы принимаем смех и юмор за что-то само собой разумеющееся, это весьма загадочные вещи. Большинство современных теорий смеха и юмора (изучением этих вопросов занимается научная дисциплина с весьма забавным названием «гелотогия») предполагает сюрприз при восприятии неконгруэнтности. Теория неконгруэнтности предполагает, что мы находим какие-то вещи забавными, поскольку в них противопоставляются мысли, которые обычно принадлежат к разным контекстам. Неконгруэнтность таит в себе загадку, требующую разрешения.

Теория высвобождения предполагает, что смех вызывается сигналом, который воспринимался как сигнал опасности, но таковым не оказался. Иными словами, речь идет о ложной тревоге или доброкачественном нарушении. Звук, издаваемый нашими предками, предтеча смеха, был заразным в том смысле, что всякий, кто его слышал, с большой вероятностью имитировал его.

Идея, что юмор возникает тогда, когда чувство опасности соседствует с гарантией безопасности, объясняет, почему люди часто смеются в ситуациях, где ничего смешного нет, например занимаясь серфингом. Один мой знакомый рассказывал историю, как на него и его приятеля напал вооруженный пистолетом грабитель. Когда грабитель ушел, друзья посмотрели друг на друга и залились смехом.

Распространенное использование ругательств в таком эстрадном жанре, как стендап-комедия, как будто подтверждает эту идею. По самому своему определению ругательства социально неприемлемы и обычно используются, когда человек рассержен или обижен. В стендап-комедиях они широко используются по той причине, что ассоциируются с сигналом опасности, но безопасная обстановка, в которой это происходит, вызывает у нас смех. За речь отвечает более новая в эволюционном смысле часть мозга, но вот ругательства задействуют древний мозг, особенно те его части, которые управляют эмоциями и движениями. Ругательства и богохульства оказывают сильное воздействие на слушателей, и результаты исследований, проведенных лингвистом Жаном-Марком Девалем, показывают, что они запоминаются вчетверо лучше, чем другие слова. Можно ли поверить в такое дерьмо?

Было бы интересно определить, одинаковые ли части мозга задействованы при восприятии юмора и ругательств. Многие люди считают, что использование ругательств в стендап-комедиях – дешевый и верный способ вызвать смех. Это настолько же справедливо, насколько фотография обнаженной женщины притягивает ваш взгляд. Это просто уловка, которая всегда срабатывает. Но без нее вполне можно обойтись. Многие комики создают отличные программы, не прибегая к ругательствам и богохульствам. Тем не менее по степени воздействия на зрителей мало какие слова сравнятся с ругательствами.

Смех от щекотки, которая совсем не забавна, но тоже заставляет смеяться, тоже объясним с точки зрения теории ложной тревоги. Вы трогаете человека за места очень чувствительные, уязвимые, но не раните их.

Зачастую шутка, чтобы ее можно было понять, требует от аудитории владеть определенной информацией, но доносить эту информацию прежде шутки значило бы испортить шутку. Ведь тогда исчезнет элемент неожиданности, необходимый для того, чтобы шутка была смешной.

Ложная тревога – одна из разновидностей неконгруэнтности (несоответствие между кажущейся опасностью и реальной безопасностью). Когнитолог Брюс Кац предлагает свою теорию, объясняющую, как это происходит. У шутки или анекдота есть зачин, который вызывает определенные ожидания в отношении развязки и запускает соответствующую реакцию в мозге. Когда возникает информационное несоответствие (неконгруэнтность) зачина и развязки, в мозге одновременно сосуществуют развязка ожидаемая и развязка услышанная. Согласно Кацу, такое сосуществование доставляет нам удовольствие и вызывает смех.

Возможно, неконгруэнтность, наблюдаемая в забавных ситуациях, настраивает мозг на выявление ассоциаций между далекими друг от друга понятиями. Участники экспериментов после прослушивания стендап-выступлений решают словесные головоломки лучше, чем контрольная группа.

Шутки и анекдоты стали настолько распространенным феноменом, что сами становятся предметом шуток, как в классической шутке «Почему курица перебегает дорогу?». Ответ «Ей нужно на другую сторону» кажется забавным, потому что нарушает наше представление о том, какой должна быть шутка.

* * *

Иногда людям нравятся какие-то вещи именно потому, что они приводят в замешательство и их трудно понять. Для объяснения этого феномена я разработал концепцию оправдания умственных усилий.

Как правило, чем упорнее вам приходится трудиться над чем-либо, тем выше вы цените предмет своих усилий.

Этот эффект называют оправданием усилий; им отчасти объясняется широко применяемая система инициации – прохождения трудных испытаний перед вступлением в какое-либо сообщество. Члены сообщества высоко ценят свое пребывание в нем, в частности, потому, что им пришлось принести определенные жертвы, чтобы вступить в него. Вероятно, с этим же связано почтительное отношение к ученым степеням – ведь, чтобы их заслужить, нужно приложить очень много труда.

Эту теорию оправдания усилий я постарался перенести в мир идей: чем труднее вам дается открытие или постижение какой-то идеи, тем выше вы цените свое достижение. Это и есть оправдание интеллектуальных усилий. Если идея постигнута человеком самостоятельно и с большим трудом, он ценит ее выше, чем если бы получил ее в готовом виде. У оправдания умственных усилий есть пять причин.

Первая – это всплеск удовольствия, которое охватывает нас, когда мы понимаем, что разобрались в сложном вопросе. Если разобраться было легко, то и успех ощущается не так явно. Но момент открытия чего-то нового всегда сопровождается чувством удовольствия.

Вторая причина – ослабление когнитивного диссонанса, что является классическим открытием в психологии. Если вы упорно над чем-то трудились, то ищете (и, может быть, придумываете) уважительную причину для того, чтобы как-то оправдать потраченные усилия и годы жизни, придать смысл своим действиям. Когда мы прикладываем силы или терпим лишения во имя чего-то, возникает диссонанс, вызывающий внутренний дискомфорт. И разум пытается этот диссонанс каким-то образом устранить, например убеждая нас в том, что работы здесь не так уж и много, что нам нравится это занятие или что результат определенно стоит затрачиваемых усилий. Как это проявляется в случае с идеями? Когда какую-то идею трудно понять и мы пытаемся в ней разобраться, мозг, чтобы ослабить когнитивный диссонанс, порожденный прикладываемыми умственными усилиями, пытается оправдать эти затраты тем, что повышает потенциальную ценность будущего открытия.

Третья причина состоит в том, что нам очень хочется, чтобы идеи, которые мы получаем извне, были нашими собственными. В психотерапии существует принцип недирективной терапии, согласно которому психотерапевт не просто указывает пациенту, что с ним не так, а пытается сделать так, чтобы пациент сам это понял. Идея данного подхода заключается в том, что, когда пациент сам осознает, что с ним происходит, он с большей готовностью соглашается с диагнозом и лечением, чем когда ему это просто скажут.

Возможно, вам приходилось бывать в ситуации, когда участники совещания сообща приходят к какому-то решению, но потом некоторые из них пребывают в уверенности, что это была их идея. Людям нравится, когда хорошие идеи приходят в голову именно им.

Четвертая причина заключается в том, что, когда вы сильно стараетесь, вам удается сделать открытие самостоятельно. А когда это происходит, вы придаете ему наивысшее значение, резонирующее с тем, во что верите в глубине души. В тех случаях, когда открытие допускает двоякое толкование, люди, как правило, истолковывают его в благоприятном для себя смысле.

Есть и пятая причина, по которой мы оправдываем свои умственные усилия. Дело в том, что речь идет об интерпретациях, которые первыми приходят на ум. В предыдущей главе я уже говорил о том, что мы больше склонны доверять идеям, которые легче поддаются интеллектуальной обработке. Когда нам удается в чем-то разобраться, мы запоминаем не только то, в чем разобрались, но также все те рассуждения и оправдания, которые подвели нас к сделанному выводу. Читая трудный текст, вы размышляете над тем, что имел в виду автор и что означает то или иное слово. Все эти умозаключения сохраняются в памяти, оставаясь привязанными к окончательной интерпретации. Идеи, которые тесно связаны в памяти с другими идеями (в данном случае с оправданиями), легче запоминаются. Информация, созданная вашими собственными рассуждениями, запоминается и усваивается намного лучше, чем просто прочитанная вами. Это называют эффектом генерации.

Если написанное очевидно, над пониманием прочитанного не приходится слишком трудиться. Но если вы ломаете голову над трудной статьей, то любой смысл, который вам удастся оттуда извлечь, вы будете считать исключительно более ценным – хотя бы для того, чтобы оправдать затраченные усилия.

Еще одна причина заключается в том, что, когда мы докапываемся до смысла сами, обнаруживается, что он вполне соответствует нашей системе убеждений. Некоторые тексты, такие как постмодернистская литература, поэзия и многие религиозные писания, написаны как раз с таким расчетом, чтобы каждый человек понимал их по-своему. Всякий раз, когда люди сталкиваются с двусмысленной ситуацией и благожелательно относятся к автору, они стараются выбрать такое истолкование, которое больше соответствует тому, во что они верят (систематическая ошибка согласованности). Любые сомнительные ситуации они истолковывают в свою пользу, предполагая, что подразумевается все-таки то, что они считают правильным. И, разумеется, вам нравится текст – ведь там говорится о том, во что вы верите! Здесь свою роль играет эффект подтверждения (тенденция лучше запоминать и замечать ту информацию, которая соответствует тому, во что вы верите), помогающий сделать текст более привлекательным.

Если ответ удовлетворяет и радует вас, когда вам приходится потрудиться, чтобы найти его, то тот же самый ответ может показаться вам куда менее интересным, когда вам сразу предоставляют его.

Факт заключается в том, что мы скорее верим в те идеи, которые легко запоминаются, чем в те, которые доступно изложены. Вы хуже запомните и меньше поверите в информацию, изложенную в тексте, который совершенно не заставляет задумываться.

Хорошо, но почему эти эффекты проявляются в отношении постмодернизма и некоторых гуманитарных наук, но не в отношении точных наук? В точных науках результаты вашей деятельности более объективны. В каком-то смысле данные говорят сами за себя – чего нет в искусстве и гуманитарных науках. Вы можете быть плохим писателем, но если у вас есть реальные научные открытия, то они скажут за себя сами, и вашу статью опубликуют. В литературе дело обстоит совсем не так. Если о научных данных речи нет, тогда по каким критериям должны судить о ваших литературных достоинствах критики? Вот тогда-то и выходят на первый план сложность композиции и прочие вещи.

Вы можете возразить, что научные тексты тоже чрезвычайно сложны для понимания. Достаточно открыть научный журнал по биологии или физике, чтобы убедиться в том, что неспециалисту ни за что не разобраться в опубликованных там статьях. В чем же разница? Может быть, и постмодернистскую литературу можно уподобить научной с той точки зрения, что она насыщена жаргонными словами и ориентирована на экспертов?

Не так быстро. Да, научный текст определенно насыщен профессиональным жаргоном. Вот пример из статьи по биологии: «RPA стимулирует активность хеликазы BLM, а также активность двойной структуры Холлидея в комплексе BLM-топоизомеразы III». Что все это означает, понятия не имею. Главное в научной статье – чтобы читатели-эксперты истолковали прочитанное совершенно однозначно. В постмодернистском искусстве и литературе авторы создают свои произведения так, чтобы они допускали множество возможных истолкований – даже со стороны специалистов в этой области.

Можно ли сказать, что труды Иммануила Канта исследованы и проанализированы до конца? Философ, которому я задал этот вопрос, только посмеялся. Труды Канта, славящиеся тем, что чрезвычайно трудны для понимания, представляют собой бездонный кладезь всевозможных интерпретаций. Это меня поразило, потому что о великих произведениях искусства говорят то же: чем дольше эксперты изучают некоторые картины, тем больше открытий совершают. Это указывает на то, что непонятное наукообразное письмо само по себе является формой искусства (или напоминает таковое) и сродни скорее поэзии, чем истинно научной литературе. Чтобы в этом разобраться, нам надо понять, какую роль в нашей любви к поэзии играет стремление к оправданию интеллектуальных усилий.

В юности я не питал большой любви к поэзии. Но, поступив в Карлтонский университет, записался в литературный кружок, собиравшийся вечерами по понедельникам.

Мы читали свои произведения вслух и обменивались мнениями. Я писал короткие рассказы, но большинство в кружке составляли поэты. И над их стихами мне пришлось немало поломать голову.

И произошло чудо. Мне стали нравиться стихи. Только потрудившись над осознанием их смысла, я понял, что же в них особенного. И по сей день моими самыми любимыми остаются стихи, написанные студентами Карлтонского университета, потому что только над ними я по-настоящему задумался.

Эту идею можно проверить. Если мы любим отыскивать в стихах смысл, тогда нам должно больше нравиться воспринимать их зрительно, а не на слух. Я готов утверждать, что если людям нравится слушать стихи, то их привлекает не глубинный смысл произведения, а такие его характеристики, как размер, рифма и буквальный смысл слов.

Аналог этого эффекта можно найти в сфере искусственного интеллекта, а конкретнее в сфере разработки компьютерных программ, способных создавать литературные произведения и произведения искусства. В этой области было сделано важное открытие: чем больше труда приходится приложить зрителям, чтобы по достоинству оценить произведения определенного жанра, тем легче искусственному интеллекту работать в этом жанре, создавая вещи, которые понравятся людям. Например, компьютерные программы способны составлять интересные хоку, но они все еще не способны сочинять интересные романы или хотя бы романы, имеющие хоть какой-то смысл.

Поэзию можно считать противоположностью ясному письму. Есть поэтические школы, приверженцы которых намеренно используют туманные, непонятные речевые образы. Исследования показывают, что одно и то же стихотворение может иметь множество совершенно разных истолкований, которые зачастую базируются на индивидуальных ассоциациях между словами и личными переживаниями. Однако, в отличие от аналитической философии, в поэзии это приветствуется. Ведь мы ценим поэзию, в частности, потому, что хотим оправдать приложенные интеллектуальные усилия.

Самое поразительное – то, насколько схожа наша оценка поэзии с истолкованием религиозных текстов и мифов.

Во многих религиях люди с младых ногтей приучаются слушать проповеди и выполнять обряды. Как пишет Харви Уайтхауз, «осознание того, что ты столько лет носил эту ношу, выполняя все обряды и соблюдая строгую дисциплину, вызывает нежелание отречься от всего этого или терпимо относиться к тем, кто отрекается». Мы продолжаем по инерции верить в то, чему посвятили столько времени и сил; это оправдание усилий в чистом виде.

Но оправдание интеллектуальных усилий тоже помогает объяснить – хотя бы отчасти – такую притягательность религий.

Кто-то возразит, что религиозные тексты следует понимать метафорически, а не буквально. Как пишет мифолог Джозеф Кэмпбелл, читать мифы (религиозные или иные) как прозу, а не как поэзию – большая ошибка.

Метафоры могут нести в себе колоссальную смысловую нагрузку. Например, Макбет называет жизнь «короткой свечой». Метафоры позволяют нам несколькими словами сказать о многом.

Схожим образом можно взглянуть и на религиозные писания. В них есть и буквальный смысл, и метафорический, и в обоих сокрыта истина. Как следует интерпретировать рай: как определенное место или как состояние бытия, которого можно достичь, творя добро на протяжении всей жизни? При буквальной интерпретации текстов – к чему стремятся некоторые фундаменталисты – не нужно вчитываться в текст так тщательно, как при метафорическом подходе. В этом смысле оправдание интеллектуальных усилий должно оказывать более сильное воздействие на метафорическое толкование, нежели на буквальное.

Не будем забывать, что людям лучше запоминаются те идеи, к которым они пришли сами. Когда человек воспринимает какую-то идею, она ассоциируется с другими вещами в памяти и с тем контекстом, в котором она была услышана или прочитана. Эти ассоциации помогают нам извлечь идею из хранилища памяти в будущем. Например, если зеленая собака говорит вам о том, что мороженое отравлено, это поможет вам вспоминать о том, что мороженое отравлено, каждый раз, когда вы думаете о зеленой собаке. Чем больше ассоциаций имеет идея, тем легче она вспоминается, потому что существует больше вариантов ее извлечения. Один из способов создать как можно больше ассоциаций – всестороннее исследование идеи. Вы думаете о ней, о том, как она связана с вашей жизнью и с другими идеями, и тем самым создаете множество связей. И если идея родилась в вашей голове, у нее наверняка больше ассоциаций, чем если ее просто сообщили вам как данность.

Хорошо, самостоятельно генерируемые идеи лучше запоминаются. Но с какой стати мы должны больше доверять таким идеям или выше их ценить? Чтобы это объяснить, надо вернуться к эвристике доступности, обсуждавшейся в главе 3, посвященной паттернам: чем легче идея запоминается, тем более вероятной и общепринятой мы ее считаем. Таким образом, идея, которая лучше запоминается, воспринимается нами (на бессознательном уровне) как истинная.

Неконгруэнтность способствует притягательности религий не только благодаря механизму оправдания интеллектуальных усилий. Философ Дэвид Юм в главе «О чудесах» своего «Трактата о человеческой природе» пишет, что нам свойственно верить в чудеса в силу их удивительной природы. Невероятные вещи порождают в нашей душе приятные чувства удивления и благоговения, и ассоциирование этих ощущений с чудесными объяснениями побуждает нас поверить в последние. Само удивительное событие, неконгруэнтность, побуждает нас искать сверхъестественный смысл.

Если ваша система убеждений содержит положения, которые могут быть опровергнуты, тогда высока вероятность того, что они и будут опровергнуты. Предположим, ваша религия утверждает, что есть боги, живущие в облаках, – в самом буквальном смысле. Из этого утверждения следует, что если вы взлетите выше облаков, то обнаружите богов в видимой, материальной форме. Но как только люди поднимаются на самолетах в небо и не обнаруживают за облаками богов, это утверждение, а вместе с ним и вся религия, утрачивает доверие.

Новые религии возникают постоянно. Каждый день рождаются две-три новые. Некоторое число религиозных идей закрепляется и переходит из одной религии в другую, остальные же постепенно отмирают. А что мы получаем, когда имеем дело с разнообразием, наследственностью и дифференциальным воспроизводством? Отбор и эволюцию. Самый известный пример – эволюция видов.

Идеи эволюционируют не только при передаче от человека к человеку, но и в умах людей. Разные части разума и мозга генерируют идеи, и одни из них запоминаются, другие забываются, а третьи становятся притягательными. Эти идеи постепенно меняются и состязаются с другими. Сознание представляет собой огромный рынок конкурирующих идей. И какие-то из них нравятся вам настолько, что вы пересказываете их другим.

Глядя на те идеи, которые преуспели в этой конкурентной борьбе, мы начинаем понимать, почему им это удалось. С этой точки зрения становится ясно, что если приверженцы религии придерживаются убеждений, которые в принципе не могут быть опровергнуты, они никогда и не будут опровергнуты. Вернемся к нашему примеру и представим версию той религии, где утверждается, что живущие в облаках боги сотканы из какой-то нематериальной субстанции, недоступной для непосредственного восприятия. Такая версия имеет гораздо больше шансов пережить естественный человеческий скептицизм (и последующее непосредственное исследование небес), чем первоначальное утверждение. Еще лучший вариант – истолковывать то же утверждение в метафорическом ключе: ну не то чтобы в облаках … Так или иначе, мы видим, что неопровержимость религиозных догматов идет на пользу религии. На это же указывает философ Дэниел Деннет. Он пишет, что религии с неопровержимыми и метафорически понимаемыми догматами обладают явным преимуществом перед прочими. И действительно, б о льшая часть религиозных текстов предполагает метафорическое истолкование, допуская неоднозначное толкование для таких высказываний, как «Господь – пастырь мой». Эксперименты, проведенные в психологической лаборатории Химаншу Мишры, указывают на то, что любая расплывчатая информация интерпретируется благоприятным образом, то есть люди верят ей, потому что верили с самого начала.

С точки зрения науки опровергаемость теории – хорошее качество. Ведь это означает, что в принципе существует возможность того, что будут найдены факты, доказывающие, что теория была ошибочной. И когда вы изо всех сил пытаетесь подобрать такие факты, но не можете, это поддерживает теорию.

Поскольку научному подходу нет равных с точки зрения проверки теорий и поскольку научно-технический прогресс предоставляет все больше возможностей наблюдения за окружающим миром, скорее всего, по мере развития технологий религиозные убеждения, которые невозможно опровергнуть в принципе, будут иметь все больш