Глава 8. «Санта‑Фе – столица штата Нью‑Мексико, самого молодого штата Соединенных Штатов Америки

«Я призван самим богом»

«Санта‑Фе – столица штата Нью‑Мексико, самого молодого штата Соединенных Штатов Америки. Столица самого молодого штата – один из самых старых американских городов. Однако, помимо нескольких действительно старинных зданий, все остальные дома в городе – чистенькие, новенькие, построенные в стиле старых испанских миссий. Весь город какой‑то искусственный, как будто сделанный для американских туристов» – таким увидели город Ильф и Петров семьдесят с лишним лет тому назад. С тех пор изменилось здесь немногое (хотя вслед за «самым молодым», сорок восьмым штатом, появились и сорок девятый – Гавайи, и пятидесятый – Аляска).

В Санта‑Фе расположено, возможно, самое старое сохранившееся здание США, а именно дом, построенный по приказу короля Испании в 1610‑м, когда многие земли нынешних Соединенных Штатов принадлежали испанской короне. Выстроенное из темных мощных деревянных балок, здание поначалу служило фортом, а потом стало резиденцией испанского губернатора. Сегодня это музей.

Не помню, в какой день недели мы приехали в Санта‑Фе из Галлопа, но у меня сложилось явное впечатление, что это был день выходной: казалось, не работает ровно никто, кроме продавцов в магазинах, торгующих невообразимым количеством китча из области «Дикого Запада», и ресторанов. Кстати, о ресторанах: мы, изголодавшиеся по хоть чему‑нибудь более или менее съедобному, словно саранча набросились на совершенно превосходную мексиканскую кухню, которую Санта‑Фе предлагает в широчайшем ассортименте. Правда, здесь надо оговориться. То, что русский считает блюдом острым, мексиканец сочтет оскорбительно безвкусным. Попав в Санта‑Фе, Ильф и Петров, которым, как и нам, смертельно надоела стандартизированная и донельзя скучная еда Средней Америки, тоже кинулись на еду мексиканскую и… обожглись. Посудите сами:

«Заказали суп, название которого сейчас уже забылось, и какую‑то штучку, назвавшуюся „энчилада“.

Название супа забылось, потому что уже первая ложка его выбила из головы все, кроме желания схватить огнетушитель и залить костер во рту. Что же касается «энчилады», то это оказались длинные аппетитные блинчики, начиненные красным перцем, тонко нарезанным артиллерийским порохом и политые нитроглицерином. Решительно, сесть за такой обед без пожарной каски на голове – невозможно».

Я не мексиканец, но очень люблю острое. Мне подавай соус (сальса) любой остроты, я ем любые чили (перцы), – хоть маленькие, красные атомные бомбы халапеньо, хоть ядерные заряды шнипек, хоть хабанеро, взрывная сила которого намного превосходит тринитротолуол. Вообще обожаю мексиканскую кухню: гуакамоле, который готовят прямо у вашего стола, разрезая и затем в каменной ступке превращая в пюре спелое мясо авокадо, добавив туда мелко нарезанный сладкий лук и помидоры; сочнейшие, тающие во рту тортийи, энчилады, кесадильи. И, конечно же, все это следует сопровождать замороженной «Маргаритой», от каждого глотка которой стынут мозги, и ты постепенно погружаешься, словно заходящее солнце, за горизонт океана, в мягкие облака небытия…

Кажется, я увлекся.

Создавалось ощущение, что работают только те учреждения, которые обслуживают бесчисленное множество туристов, а они буквально наводняют улочки Санта‑Фе.

Вдоль фасада форта‑резиденции испанского губернатора – музея истории штата выстроились индейцы, торгующие «народным промыслом» – всякого рода изделиями из серебра, бирюзы и кожи. Сидят они кто на корточках, кто на табуретках у своих выставленных товаров, сидят с каменным выражением лица, не зазывают, не «хвалят» свой товар, а ждут, чтобы покупатель сам подошел. И, в общем, не торгуются. Предмет стоит столько‑то, не больше, не меньше. У меня сложилось такое впечатление, что вольные сыны прерий не получают никакого удовольствия от торговли. Понятно, они вынуждены приспособиться к миру белого человека, но делают это с чувством некоторой брезгливости.

Проходя вдоль торгового ряда и встречаясь с совершенно безразличными глазами «торговцев», я почему‑то вспомнил анекдот о богатом белом американце‑туристе, который пришел, словно в зоопарк, в индейскую резервацию. Там он видит индейца, полулежащего под кроной огромного дерева и безучастно смотрящего вдаль.

– Слушай, – говорит турист, – почему ты не хочешь работать?

– А зачем? – нехотя отвечает индеец.

– Как – зачем?! – начинает горячиться турист. – Чтобы заработать деньги!

– А зачем? – все так же отстраненно спрашивает индеец.

– Чтобы заработать деньги!

– А зачем?

– Ну заладил, «зачем, зачем?!» – кипятится турист. – Да затем, чтобы заработать много‑много денег!

– А зачем?

– Черт возьми, затем, что вложишь деньги в дело и разбогатеешь!

– А зачем?

– Ну как зачем?! Станешь богатым и сможешь отдыхать целыми днями!

Индеец вынимает изо рта кукурузную трубку, которую до тех пор держал зажатой между зубами, выпускает густое облачко белого дыма, смотрит с удивлением и явным сожалением на туриста и говорит:

– А я и так ничего не делаю.

В Санта‑Фе индейцев много. Но вовсе нет ковбоев. Зато есть множество американских мужчин возраста среднего и выше, чаще всего пузатых и обеспеченных, которым хотелось бы предстать перед своими разнаряженными и крикливыми дамами именно ковбоем – этаким немногословным красавцем, идущим медленно, вразвалку человеком, проводящим большую часть времени в седле, неспешно двигаясь в сторону салуна, где его ждут стопарик виски, не знающие себе равных красавицы, крупная игра в покер и, в конце концов, в полдень, под палящим солнцем, встреча на главной улице города с «плохим парнем», которого он, молниеносно выхватив из кобуры свой верный шестизарядный кольт, метким выстрелом отправит к праотцам.

Именно для них и для их дам существует туристическая индустрия этого города, в котором есть все, о чем только мог бы мечтать каждый, кто тайно, словно Вальтер Митти, видит себя крутым сыном Дикого Запада. Но есть одно место, один магазин в Санта‑Фе, перед которым сняли шляпы мы все – Ваня, Брайан и я. Сняли не ковбойские шляпы, а сделали это фигурально. Это как раз был магазин Ковбойских Шляп. Пишу с большой буквы, потому что в нем хозяин – человек в высшей степени колоритный и усатый – торговал не каким‑то там ширпотребом, шляпами за тридцать или сорок долларов подозрительного происхождения, а настоящими, сделанными на заказ Ковбойскими Шляпами. Надев такую, даже самый незаметный и в себе неуверенный мужчина превращается в Джона Уэйна. Впрочем, только если он готов потратить от двухсот до двух тысяч долларов за свою шляпу, потому что они делаются из самых лучших материалов.

Как ни сопротивлялся, Ваня добился того, чтобы я сел в кресло, сильно напоминавшее кресла, когда‑то украшавшие парикмахерские, и мне на голову надели тяжелый железный предмет, своего рода корону, с помощью которого снимают мерку головы. Потом вы можете выбрать цвет, материал и украшения для будущей шляпы и, заплатив в среднем девятьсот долларов, стать счастливым обладателем Настоящей Ковбойской Шляпы. Я от этого счастья отказался, но состоялся разговор с хозяином магазина, который сетовал на то, что все больше и больше товаров, которые когда‑то делали в Америке, теперь делают в Китае.

– Меня это, черт побери, достает! – выпалил он. – Представляете, что будет, сэр, если ковбойские шляпы начнут делать в Китае??? Да это будет означать конец Америке, понимаете, нет ничего более американского, чем ковбой и все, что к нему относится. Нет, сэр, я этого не потерплю!

Зайди в эту секунду в его магазин китаец, думаю, молниеносным движением выхватил бы хозяин кольт и прогремел бы выстрел: «плохой парень» был бы отправлен к праотцам. Но на самом деле, уже трудно найти в Америке товар, на котором было бы написано «Made in U.S.A.», – сплошь попадаются товары с этикеткой «Made in China».

В общем, глобализация. А проще: если китайскому рабочему, делающему кроссовки «Найки», можно платить двадцать центов в час, а американскому надо платить двадцать долларов, но при этом кроссовки «Made in China» можно продавать в Америке за те же деньги, что и кроссовки «Made in U.S.A.», а это около 180–200 долларов за пару, тут никакой кольт против этого не возразит. Как я уже писал, индейцев больше нет, то есть они есть, но это уже не совсем индейцы, их дни сочтены – как сочтены дни ковбоев. Это совершенно противоречит духу американского патриотизма, но доллар бьет патриотизм с такой же неумолимой логикой, с какой мифологический ковбой отправлял на тот свет «плохого парня».

* * *

Из Санта‑Фе наш путь лежал в городок Колорадо Спрингс, где находится Военно‑воздушная академия Соединенных Штатов Америки.

Опережая события, хочу особо отметить, что нашей съемочной группе был позволен доступ буквально неограниченный. Готовясь к поездке, наша Алена Сопина написала сотни писем в различные американские организации с просьбой разрешить нам съемки. По существу, мы не получили ни одного отказа, хотя были конкретные люди, которые нам отказывали (в основном известные деятели Голливуда и некоторые политические деятели). Я сомневался, что нам откроют доступ к американским военным базам – и сомневался напрасно. Сейчас же мы держали путь в город Колорадо Спрингс, где находится Академия ВВС США. По пути же нас ожидало торжество американской природы.

Описывать природу дело трудное и неблагодарное: как ни старайся, все равно невозможно передать хоть сколько‑нибудь адекватно то, что предстает перед глазами. Да и фотографии, размещенные в книге, дают об увиденном примерно такое же представление, насколько фотография розы дает представление о ее запахе.

Мы въехали в «Окрашенную пустыню». Ильф и Петров писали: «До самого горизонта, подобно штормовому океану, волны которого внезапно окаменели, тянулись гладкие песчаные холмы. Они налезали друг на друга, образовывали гребни и жирные круглые складки. Они были чудесно и ярко раскрашены природой в синий, розовый, красно‑коричневый и палевые цвета. Тона были ослепительно чисты».

Все так. И все же почти невозможно передать ощущение, будто ты попал в другой мир, на другую планету. Здесь пропадает всякое желание говорить, будто человеческая речь может нарушить очарование этой бесконечной пустыни, которая ничем пустыню не напоминает – нет дюн, нет вечно перекатывающихся песков, нет меняющихся от часа к часу очертаний – есть застывшая вечность. Но нет, путник скоро начинает понимать, что застывшая вечность не здесь, а чуть дальше. Это Окаменевший лес.

Признаться, я полагал, что Окаменевший лес, о котором я, конечно, слышал, но никогда не видел, представляет собой… ну, как это сказать, словом, лес, который окаменел. Стоит себе и стоит, только не растет, на деревьях нет листьев, а есть лишь окаменевшие стволы и ветки. Поэтому, когда я увидел дорожный указатель «Окаменевший лес», я жадно стал искать глазами лес, который должен был внезапно вынырнуть из пустынной равнины. Но ничего подобного не произошло. Мы въехали на территорию национального заповедника, припарковались у небольшого здания музея, которому было около одного года, когда здесь припарковались чета Адамс и Ильф с Петровым. А Окаменевший лес был здесь, он лежал посреди пустыни у наших ног – окаменевшие стволы деревьев, которые почему‑то не разрушились, в которых происходил процесс замены древесины солями, металлами, в результате чего стволы стали тверже мрамора.

Несколько десятилетий тому назад я впервые попал на римский Форум. Стоял знойный августовский полдень, Рим кипел, но почему‑то здесь слышалось только пение цикад. Я стоял среди этих сохранившихся руин, испытывая сильнейшее волнение. Не только от того, что здесь ступала нога Юлия Цезаря и Тиберия, Катона‑старшего и младшего, не только от понимания того, что здесь проходили торжественные шествия непобедимых войск, что здесь шумела многотысячная толпа, не сомневавшаяся в том, что римский порядок, первенство Рима вечны, но от того, что я остро почувствовал, что вот я откуда родом, вот где мои корни, вот к чему я восхожу. Это был один из самых ярких моментов моей жизни.

А теперь я стоял среди окаменевших стволов, которым было сто пятьдесят миллионов лет! Это непостижимо. Сто пятьдесят миллионов. И кругом – на сотни и сотни километров – пустыня и полнейшая тишина. Такая тишина, что как‑то неловко заговорить. Даже Иван Ургант если и говорит что‑то, то полушепотом.

Отколовшиеся кусочки стволов необыкновенно красивы, они переливаются всевозможными оттенками красного, розового, синего и коричневого, то и дело в эту гамму врываются жилки аквамарина, изумрудного и янтарного цветов. Велик соблазн взять кусочек на память, хотя это строжайше запрещено. Тем не менее, как нам сказали в музее, ежегодно туристы уносят отсюда не меньше тонны окаменевших осколков на память, а иные затем бойко ими торгуют – кстати, еще в Санта‑Фе на прилавках индейцев лежали полированные образцы этой уникальной природы.

Побродив среди того, что можно было бы назвать не древностью или античностью, а временем, когда еще не было на Земле рода человеческого, мы поехали дальше.

Заночевали в очередном мотеле, таком же, как десятки и сотни других, в которых мы ночевали прежде, или мимо которых проехали, а утром, все еще потрясенные дивной красотой и мощью природы, поехали посмотреть на Гранд Каньон.

Позвольте загадку: что имеют между собой общего картина Леонардо да Винчи «Ла Джоконда» и Гранд Каньон? А то, что их изображения в виде миллионов открыток, фотографий и монографий, наклеек на спичечных коробках, татуировок на разных участках тела и прочего и прочего даже приблизительно не способны передать величие и красоту оригинала.

«Представьте себе вот что. Берется громадная горная цепь, подрезывается у корня, поворачивается вершинами вниз и вдавливается в ровную, покрытую лесами землю. Потом она вынимается. Остается как бы форма горной цепи. Горы – наоборот. Это и есть Гранд Каньон – Великий каньон, гигантские разрывы почвы.

На горы надо смотреть снизу вверх. На каньон – сверху вниз. Зрелище Гранд Каньона не имеет себе равного на земле. Да это и не было похоже на землю. Пейзаж опрокидывал все, если так можно выразиться, европейские представления о земном шаре. Такими могут представиться мальчику во время чтения фантастического романа Луна или Марс. Мы долго простояли у края этой великолепной бездны. Мы, четверо болтунов, не произнесли ни слова. Глубоко внизу проплыла птица, медленно, как рыба. Еще глубже, почти поглощенная тенью, текла река Колорадо».

Помните, как в «Мастере и Маргарите», находясь на Воробьевых горах высоко над Москва‑рекой, Бегемот свистнул, после чего Коровьев снисходительно заметил: «Свистнуто, не спорю, действительно, свистнуто, но если говорить беспристрастно, свистнуто очень средне?!»

Так вот, у Ильфа с Петровым тоже «свистнуто», но и у них «свистнуто» очень средне. К сожалению, я, как и незабвенный Бегемот, не регент, не Коровьев я, чтобы свистнуть так, чтобы пред вашими глазами предстало то, что мы увидели. Конечно, можно вообразить себе слепок от вдавленной в землю горной цепи, но это больше описание технического приема, чем реальная картина. Скажу только, что, после того, как мы постояли на краю каньона, потрясенные этим зрелищем, мы отправились на вертолетную станцию, где еще раз убедились во всеохватности американского сервиса. Вошли в небольшое, уютное здание, в котором туристу предлагают все – от бесчисленных сувениров до полета‑экскурсии над каньоном. Заплатили за четыре билета (оба оператора, Ваня Ургант и я) и вы 102 шли на вертолетную площадку. Там нас ждал летчик – субтильный блондин, которому от силы можно было дать лет 18.

– О'кей, джентльмены, – приветствовал он нас, – прошу сюда для групповой фотографии.

Мы выстроились вдоль вертолета, откуда‑то мгновенно вынырнул фотограф, сделал свое дело и исчез.

– Пара советов, джентльмены, – ослепительно улыбаясь, сказал летчик. – Вот это, – он показал на дверь, – ручка. Если поднять ее вверх, дверь запирается, если повернуть вниз – дверь откроется. Хоть вы и будете пристегнуты, но во время полета не советую это делать. А вот это, – он показал на красный штырь, – аварийный кран. Нажмешь и дверь целиком отвалится. Трогать это не следует. Был случай, один тронул, до сих пор не можем найти его останков, – сказал и снова весело рассмеялся.

Сели – полетели. Под нами довольно редкие деревья, в основном хвойные, между ними красноватые разрывы земли. Так и летим, минут пять и вдруг – как будто провалились, нет, не мы, как будто провалилась земля, ушла от нас куда‑то далеко‑далеко. Под нами бездна, она образовалась мгновенно за кромками стоящих на самом краю каньона деревьев. Вертолет стремительно идет вниз, потом резко вверх и несется прямо на изрешеченную, всю в морщинах глыбу стены, все ближе, ближе, резкий вираж, и мимо нас проплывают причудливые, сделанные, как кажется, руками обезумевшего ваятеля, каменные торосы – желтые, красные, фиолетовые, синие. Там, далеко внизу, чуть отбрасывает блики солнца река Колорадо, она кажется не шире нитки.

Летчик продолжает весело рассказывать какие‑то небылицы, а на мой вопрос, давно ли он занимается этим делом, отвечает:

– Нет, сэр, это мой второй день за штурвалом, – и вновь беззаботно хохочет.

Зрелище незабываемое. Иногда оно снится мне.

* * *

Вернувшись на станцию, обнаруживаем, что наше фото готово. Хотите купить? Пожалуйста, двадцать долларов за штуку. Не хотите? Тоже пожалуйста, надеемся, вам все понравилось. Никакого нажима. Сервис, притом совершенно неназойливый.

Еще до полета я взял интервью и у одного из рейнджеров (так называются работники этого громадного национального парка, занимающего сотни квадратных километров). Их дело – защищать природу от миллионов туристов, которые приезжают сюда каждый год, и, в случае необходимости, оказать помощь тем, кто попал в беду. Это в основном люди молодые, страстно преданные своему делу. «Мой» рейнджер была миловидная девушка лет двадцати двух, которая с гордостью сообщила:

– Вы здесь не найдете ни брошенного окурка, ни бумажки или банки из‑под кока‑колы. У нас с этим строго, да и сами люди ценят эту красоту.

– Ну, а если все‑таки вы увидите, что кто‑то мусорит? Как поступите? Сбросите в каньон?

Девушка улыбается.

– Нет, сэр, оштрафуем на тысячу долларов.

– А как быть с теми, кто хочет унести камешек или веточку на память?

Рейнджер делает страшное лицо.

– Этого никто в своем здравом уме не делает. Иначе его будет преследовать кикимора каньона.

Я удивленно поднимаю брови.

– Да‑да, сэр, этот унесенный кусочек принесет несчастье, мы это знаем точно, бывали случаи, когда мы получали посылки или конверты с камешком или еще с чем‑то отсюда и запиской: «С тех пор, как я увез это, у меня сплошные неудачи, ничего не получается, плохо с работой, от меня жена ушла, возьмите это назад». Так что, не советую, сэр.

Она явно гордилась своей работой, своим каньоном. Национальные парки – нечто сродни нашим заповедникам – представляют собой предмет гордости и любви американцев. Это – вне всякого сомнения. Чем же это не конкретное и, на мой взгляд, очень привлекательное выражение патриотизма?

* * *

И еще одно чудо природы, о котором невозможно не сказать: небо. Именно здесь, на северо‑западе Америки. Оно необычайно высоко, и по нему плывут облака такой красоты, что хочется, как в детстве, прыгать и кричать от какой‑то необъяснимой радости. По пути в Колорадо Спрингс мы остановились на обочине прямой, как стрела, дороги и, задрав головы вверх, простояли минут сорок, глядя, как заходящее солнце красит облака в цвета от пурпура до коралла, а операторы, найдя «точку», снимали это для вашего, зрители, услаждения.

* * *

Ранним утром мы прибыли в Академию ВВС США. Здесь готовится элита военно‑воздушного состава Америки – элита в самом прямом смысле этого слова. Вот несколько, пусть очень разных, подтверждений сказанного:

– Для поступления в Академию, помимо рекомендации школы, необходима рекомендация сенатора вашего штата; исключение делается для тех, чей отец является выпускником Академии или военным летчиком (можно отставным). Разумеется, это совершенно не освобождает от конкурсных экзаменов.

– Все новобранцы (первокурсники) обязаны передвигаться по гигантскому плацу, вокруг которого расположены учебные корпуса и общежития Академии, только бегом, поворачиваясь только под прямым углом, неся свои битком набитые рюкзаки перед собой на руках, а не на спине.

– Каждый новобранец обязан убрать свое спальное место так, чтобы проверяющий – один из старшекурсников, надевший белые перчатки, – не обнаружил пылинки.

– Каждый новобранец, придя в столовую, обязан весь обед просидеть по стойке «смирно».

Когда я спросил старшекурсника, сидевшего рядом с таким проглотившим аршин парнишкой лет 18‑ти, зачем это надо, он ответил:

– Мы – будущие офицеры, мы обязаны уметь вести себя за столом, не сутулиться, подносить ложку и вилку ко рту, а не опускать голову в тарелку, мы будем представлять Соединенные Штаты Америки, сэр, и нам это не должно быть безразлично.

Два слова о столовой. Это гигантское помещение, в котором одновременно рассаживаются чуть более четырех тысяч человек. Дело организовано так, что они успевают пообедать за 20 минут – невольно вновь перед мысленным взором предстает образ сухощавого высоченного Генри Форда, отца не самого конвейера, а его рационального использования: не кадеты выстраиваются в длинные очереди с подносами в руках, чтобы им накладывали еду, а, напротив, они сидят за столами, а их обслуживают «официанты», подкатывающие высоченные тележки, нагруженные уже полностью сервированными подносами. Кормят обильно – тут тебе и разные салаты, и выбор из двух вторых, и мороженое. Кадеты не очень довольны едой, но те члены нашей съемочной группы, которые служили в рядах Советских или Российских Вооруженных сил, только тихо вздыхали и смотрели с завистью на эти деликатесы.

Нас, конечно, сопровождали в течение всего дня, но не отказывали ни в чем. Кое‑что организовали для нас, но это было то, о чем мы заранее просили, или же нечто такое, что отвечавшие за наше посещение посчитали для нас интересным. Например, класс изучения русского языка.

Изучают русский язык, как вы понимаете, не из любви к лингвистике или желания прочитать Достоевского в оригинале: Россию все еще видят потенциальным противником.

Класс состоял из человек двадцати, которым было предложено преподавателем – женщиной средних лет, отлично говорившей по‑русски – задать мне вопросы. Первый вопрос прозвучал так:

– Что вам понравится в Америку… в Америке?

Я стал отвечать очень медленно, четко выговаривая самые простые слова, избегая сложных предложений. Все равно поняли меня не все. Вообще, процесс задавания вопросов был мучительным до зубной боли. Следует помнить, что эти скудные познания были результатом девяти месяцев занятий, – если эти ребята после такого срока обучения летают так же, как говорят по‑русски, у ВВС США серьезные проблемы.

Несколько штрихов, оставивших след в памяти:

– Женщины учатся здесь наравне с мужчинами. Их гораздо меньше, но вполне достаточно, чтобы быть замеченными. Несколько лет назад разразился громкий скандал в связи с изнасилованиями кадеток, – последовало правительственное расследование, увольнения, но количество женщин, желающих учиться на военного летчика, не изменилось. Было установлено несколько «горячих» линий, телефонов доверия. Как говорят, сегодня проблем нет – понятно, что за один день пребывания в Академии не было возможности убедиться в том, что это так или не так. Но когда я спросил у одной из кадеток о принятом ею решении, она сказала:

– Знаете, мне все сказали, что я сошла с ума.

Я пыталась объяснить им, что хочу летать, что хочу служить своей стране, а понял меня один‑единственный человек, все остальные так ничего и не поняли.

Мы сидели за одним из столов в зале библиотеки Академии – огромном, очень светлом помещении – и разговаривали с кадетами. Здесь учатся четыре года, и среди собеседников были представлены все – от «салаг» до выпускников. Вот некоторые ответы кадетов на мои вопросы:

– Почему я решил учиться здесь? Потому что обожаю скорость, мечтаю летать на этих красивых машинах.

– Думал ли я о том, что мне, возможно, придется убивать? Думал, конечно. Очень надеюсь, что не придется. Но если кто‑то будет угрожать моей стране, моим любимым… Я давал присягу, сэр, и я ее исполню.

– Муштруют ли нас? Можно сказать, да, муштруют. Семь шкур спускают, особенно с нас, первогодков. И правильно делают. Это ведь происходит до присяги, и нам надо понять, мы действительно хотим учиться здесь, или нет? Есть время подумать, передумать. Бить? Нет, сэр, никакого рукоприкладства быть не может, но за нарушение дисциплины заставят отжаться столько раз – мало не покажется.

– Для меня служить моей стране – миссия почетная. Защищать демократию и свободу в мире – это наш долг. Я считаю, что меня Бог избрал для этой цели.

– Война в Ираке? Это дело политиков. Наше дело выполнять приказы. Любые? Нет, сэр, если приказ покажется мне противоречащим существующим законам и порядкам, я имею право не выполнять его.

Позже, разговаривая с преподавателем‑полковником ВВС, я спросил его, так ли это, и получил подтверждение: никто не обязан выполнять преступный приказ. Спросил я его и об отношении к войне в Ираке:

– Не опасаетесь ли вы того, что точно так же, как неудача во Вьетнамской войне сильно навредила престижу Вооруженных сил США даже в самой Америке, неудачная война в Ираке возымеет такое же действие?

Полковник молча посмотрел на меня секунд десять и ответил:

– Сэр, я предпочел бы оставить ваш вопрос без внимания.

Что ж, все справедливо. Я имею право задавать любой вопрос, а он имеет такое же право не отвечать на него.

На территории Академии находится и храм. Это гигантское здание, увенчанное четырнадцатью башнями. Словом, смесь Диснейленда с Хогвартом Гарри Поттера. Смотришь на этот разгул архитектурной фантазии и не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать. Все‑таки китч, хоть и не американское слово, но явление, дорогое американскому сердцу. Китч проникает во все, даже в облик церквей. Но вместе с тем: этот храм многоконфессионален, он открыт не только для христиан, но и для иудеев и даже мусульман. Вдумайтесь: тот или иной конкретный храм всегда служит только одной конкретной религии, то есть по определению разделяет верующих, а здесь все наоборот, храм открыт для всех, он людей объединяет, хотя это противоречит канонам. Не поклоняться неразумному канону столь же американская черта, как любовь к китчу.

Уезжали мы из Академии в задумчивости. «Сержант» ВДВ Артем Шейнин был явно под впечатлением увиденного. Брайан Кан из Монтаны высказал явное удовольствие от увиденного, тем, насколько откровенно разговаривали с нами, несмотря на сугубо военный характер места пребывания. Я тоже должен признать, что уровень рассуждений кадетов и офицеров, общий дух Академии, явное чувство гордости, которое испытывают будущие летчики, не только то, что они говорят, но как они это говорят – все это было для меня неожиданным.

Единственное, что посеяло тревогу в моем сердце, были слова молодого офицера, сказавшего, что его для защиты свободы и демократии в мире выбрал сам Господь. Боль ли разница между таким убеждением и верой мусульманского экстремиста в том, что если он взорвет автобус, набитый женщинами и детьми «неверного», его будет ожидать в раю сам пророк и сорок девственниц.