Лидия Равера. Бессилие

Потом они говорили: мы не хотели смотреть этот фильм. Что правда, то правда — смотреть этот фильм не хотел никто. Меньше других — я. Боюсь замысловатости зла. Мне страшно, если я чего-то не понимаю. Не нужен мне весь этот беспредел войны и разрушений. Милитаристский кодекс чести в планетарном масштабе. Всё это не моё. И я сразу же предупредила об этом G. в перерыве очередного мероприятия. Мы оба усердно посещаем собрания. Как можем, пытаемся преуменьшить зловредность диктатуры правого центра. Бережём свою нервную систему. Снимаем раздражение вызванное бессилием. Главное не сидеть, сложа руки. Признаюсь, на этот раз я не стала отделываться междометиями.

«Собственно говоря, мне... — протянула я, — не хочется ещё раз смотреть, как люди пытаются спастись бегством от 11 сентября. Не хочется слышать плач и крики отчаяния. Снова увидеть столбы клубящегося дыма. Не хочу крови и воплей «Oh my god!», падающих небоскрёбов и Боингов, врезающихся в стеклянный фасад, как удар кулака. Знаешь, я настроена на сострадание, и я действительно сострадаю... Почему ты решил, что меня надо ещё раз помучить? Ведь всё, что должно было случиться, уже случилось. Что поделаешь! Лучше покажи мне цветущий луг, хотя бы на картинке. Давай всматриваться в то, что нам близко. Давай поглядим друг другу в глаза!» В ответ G. сказал только: «Важно, чтобы ты увидела “Тёмную сторону Луны”. Невидимую сторону. Присоединяйся. Остальное потом».

Миновал месяц. Мы не созванивались. Тем временем в Ираке воцарилось кровавое перемирие. Погибших было так много, что они уже ничего не значили. У них уже не было лица. Даже мёртвые дети уже никого не волновали. Иногда я вспоминала взгляд G., когда он приглашал меня на фильм. «Знаешь, — говорил он, — это потрясающее кино, настоящая сенсация». Вообще он немногословен. На этот раз хладнокровнее обычного. Казалось, он в тисках невыразимой боли. И пытался скрыть своё состояние преувеличенной сдержанностью.

Когда он позвонил, я почти обрадовалась. Он по-прежнему был немногословен. То немногое, что успел сказать, вызывало у меня чувство тревоги. Вообще-то лучше молчать, чем говорить. После 11 сентября прошло три года абсолютного молчания. Как вдруг... когда в конце рабочего дня я просматривала электронную почту, на дисплее появилось приглашение на очередное собрание.

Я решила пойти. Но почему-то на душе скребли кошки. На собраниях без определённой политической цели обычно бывает скучно. Сидишь и думаешь о бездарно потерянном времени. На этот раз дело было в другом. Просто тревожно на душе. Не более того.

Итак, погожее июньское утро. Яркая синева неба. Древнее сердце Вечного города — просторная площадь Арджентина с руинами древнеримских памятников посредине, выглядит, как оперная декорация. Открываю тяжёлую дверь и вхожу в указанный в приглашении подъезд. Отчего-то повсюду, где проводятся политические собрания, неизменно царит пыльная полутьма и канцелярский аскетизм. В просторном без архитектурных изысков зале человек двадцать. В основном мужчины. Всё, как обычно, женщин мало. Все сидят с одной стороны длинного стола. Я знакома только с G. Здороваюсь взмахом руки — вот, мол, гляди, я пришла, хотя и через силу. Он всё понял и взглядом сказал: «Молодчина, спасибо!». Или он сказал: «Ты должна это увидеть»? Наконец, закрыли ставни. Синева за окном исчезла. Воцарился полумрак.

На экране вспыхнули титры (всё-таки я бы предпочла не смотреть этот фильм) — «The dark side of the moon» — «Тёмная сторона Луны. Иная точка зрения». Прошу, не осуждайте меня! На экране был весь привычный набор. Вот небоскрёбы ВТЦ. При всём своём величии, они выглядят, как спичечные коробки. Вот зловещие силуэты Боингов. Вот столбы клубящегося дыма, крики и призывы о помощи, восклицания «Oh my god!», почерневшее от копоти небо, обрушение зданий, град осколков, фигурки людей, падающих с головокружительной высоты небоскрёба. На экране во всём своем величии подлинная трагедия. Поступь катастрофы геометрически выверена. Всё это давно уже врезалось память. Всё это я уже видела. И неизменно увиденное болью отзывается в сердце. Пусть со временем образы трагедии и превращаются в архивный материал. Однако на этот раз с экрана зазвучали леденящие душу вопросы! Никакой риторики, гневных проклятий, политических заявлений — ничего этого не было. Только вопросы.

На экране бесстрастные лица компетентных особ. Они постоянно что-то объясняют. Башни небоскрёбов так не падают. Они построены таким образом, чтобы они ни при каких обстоятельствах не обрушились так, как это произошло.

Как и подобает экспертам, они говорят без особых эмоций, приводят научно-обоснованные данные. Компетентные лица терпеливо разъясняют техническую сторону катастрофы. Стальные конструкции ведут себя совершенно иначе, температура плавления стали несовместима с жизнью. А люди в это время бегут по лестнице «А»? При температуре 800° всякая жизнь погибает в доли секунды.

Под напором вопросов видеоряд выглядит совершенно иначе. Эти кадры мы уже видели, но теперь они предстают совершенно в ином свете.

Почему самолёт столь внушительных размеров пробил в здании Пентагона такую непропорционально маленькую брешь? Где останки пассажиров? Почему нет ни одного чемодана, ни одной детской игрушки? Ведь на месте катастрофы всегда остаётся «человеческий материал». Тысячу раз мы видели это. Так, где же он? Почему девственно гладок прилегающий к Пентагону газон? Где обломки огромного Боинга? Неужели здание Пентагона всосало его? Почему лайнер спикировал на безлюдное крыло здания? Ведь противники террористов находились в другом крыле здания. Неужели террористы не знали об этом? Почему в течение 52 минут между террористическим нападением на ВТЦ, а затем на Пентагон не сработал план противовоздушной обороны?

Большие проблемы порождают более мелкие. За каждым вопросом, неважно, какого калибра, маячит самый главный вопрос: как и почему это могло случиться?

В зале зажгли свет. Гробовое молчание. Никто не просит слова. А ведь это публика, привыкшая выступать на собраниях. За словом в карман не полезут. Вижу — женщина закрыла лицо ладонью. Заболела голова? Никто не решается взглянуть в глаза соседу. Такое ощущение, что мы стали свидетелями неприличного зрелища. Коллективный просмотр непристойности. Сгораем от стыда. А срам дело личное. Стыдно перед другими за соучастие. Чувствуешь себя так, словно тебя раздели до гола. Размеренным тоном G. сказал несколько слов. В голосе слышались тревожные нотки. Затем он вручил каждому из присутствующих копию фильма.

Я стыдливо улыбнулась в знак признательности. Оба ощущали себя не столько соучастниками, сколько людьми с общими взглядами.

— Что мне делать с фильмом? — спросила я.

— Покажи людям, — сказал G.

Вот, будьте любезны, я уже вроде как священник, а передо мной два десятка прихожан. Неужели именно эта мысль промелькнула в моей голове? Выходит, мне предстоит отслужить литургию. Созвать прихожан. Найти сторонников. Расширить круг людей, ещё способных задавать вопросы. Отыскать неравнодушных, которым нужны ответы.

Мы медленно покинули зал.

Очутившись на улице, я не могла смотреть прохожим в глаза. Ни одному, кто шёл навстречу, кто торопливым шагом обгонял меня, спеша по делам. Каждое человеческое существо с руками, ногами, головой, глазами, внимательно смотревшее по сторонам, прежде чем перейти дорогу, мне представлялось обречённым на заклание. Вдруг почудилось, что все вокруг меня подвергаются смертельной опасности. Хотелось успеть поговорить с каждым. И в то же время я не решалась взглянуть им в глаза. Молча брела я по тротуару. И не знала, куда теперь идти.

Увлекаемая толпой я просто шла безо всякой цели. В этот чудесный день начала лета многочисленные туристы вышли полюбоваться историческими памятниками Древнего Рима.

В некотором отдалении передо мной показалась группа туристов. Семья — все белокурые. Отец несёт на плечах свою малышку. Мать ведёт за руку мальчугана лет десяти. Очень миловидные детишки. Безотчётно некоторое время бреду следом за ними. Вот мы на площади Венеции. Сама того не желая, прислушиваюсь к оживлённому разговору. Они перебрасываются весёлыми шутками. Прекрасный грамотный английский. Таким обычно родители разговаривают с детьми. И такой язык я прекрасно понимаю.

Конечно, североамериканцы, подумала я. Благополучная молодая семья в отпуске в Вечном городе. Продолжаю вслушиваться в их разговор, понимаю, что они из Нью-Йорка. Надо сказать, что несколько месяцев в 1980-1986 годах я работала в Нью-Йорке. Снимала документальный материал о трёх поколениях американцев итальянского происхождения. Постоянно курсировала между Римом и Нью-Йорком. У меня на руках был совсем маленький ребёнок, и мне не хотелось слишком надолго оставлять его с бабушкой и дедушкой. Так что, специфическое звучание нью-йоркской речи надолго врезалось в память.

Вместе с американцами я подошла к беломраморному монументу — Алтарь Отечества. Молчу, молчу — ужасное сооружение! Слава богу, и у моих американцев он не вызвал особых восторгов. Просто памятник. Из белого мрамора. Точно — это ньюйоркцы, осенило меня. Семья американцев со Среднего Запада, увидев эту гору мрамора, завопила бы от восторга.

Я подошла поближе. Вроде я тоже турист на прогулке по Вечному городу. Девочка хлопала ладошками отца по голове, упираясь крошечными красными теннисками ему в грудь. Я заглянула ему в глаза — слегка усталый, но не унывающий взгляд голубых, словно фарфоровых глаз американца. В этот момент я уже не могла сдержать слёз. Я разрыдалась. Жена американца подошла ко мне и с прямотой, типичной для бесцеремонных американок, стала расспрашивать, что со мной? Как чувствую себя? Не нужна ли помощь?

Женщина сносно говорила по-итальянски. Я спросила:

— Вы из Нью-Йорка? Да?

Блондинка радостно закивала головой. Поинтересовалась, бывала ли я в их городе?

Я ответила, что люблю её город. Но не была там ни разу после «Nine Eleven» — Одиннадцатого Сентября.

Белокурая американка и её белокурый муж были растроганы той взволнованностью, с какой я произнесла «Nine Eleven». Говоря об 11 сентября, я печально опустила глаза.

Они поинтересовались, нет ли у меня близких или знакомых из числа погибших в катастрофе. Мальчуган по имени Сеймур с мальчишеской гордостью заявил, что у одного из его школьных приятелей погиб родной отец. Он работал на девяносто шестом этаже башни номер один.

Я сосредоточилась на разговоре с Сеймуром. Как часто бывает в беседах с детьми, у меня слегка закружилась голова. Встреча с детской наивностью вызывает у меня странную реакцию. Говоря с ребёнком, будто стоишь на краю пропасти. Там на бездонной глубине вместилище жизненной правды. Вот бы добраться до неё! Но никто ещё не придумал таких страховочных приспособлений, чтобы хотя бы на мгновение вернуться в детство. Отбросить на мгновение привычные убеждения, идеи, нормы и предубеждения. Давно замечено, что дети платят сторицей за внимание, с каким их выслушивают. В такие минуты они необыкновенно красноречивы. Обычно родители высоко ценят такое отношение к их отпрыскам. С удивлением и восхищением глядят на свои чада.

Белокурые ньюйоркцы вели себя точно так же, как все молодые родители. Я заметила, что маленькая девочка не принимает участия в разговоре, и рассказала ей о своём детстве. Когда мне было столько же лет, сколько сейчас ей, я целых четыре дня не желала слезать с плеч своего «daddy». Так что, по утрам он приносил меня на работу на своих плечах. Девочка понимающе рассмеялась. Родители были окончательно покорены моей открытостью и пригласили поужинать вместе.

Они собирались ещё целую неделю провести в Риме. Поблагодарив, я сама пригласила всю семью на ужин к себе домой. У меня не было никакого плана. У меня и в мыслях не было показывать фильм, тем более — этим тридцатилетним американцам, интеллигентам средней руки, голосующим за демократов.

Всё случилось как бы само собой. После нашего знакомства в течение двух дней я постоянно размышляла о семи проклятых вопросах. По ночам, то и дело просыпалась. Днём не могла сосредоточиться. Вопросы терзали меня, как жук-точильщик, как зубная боль, как наваждение. На вопрос, который они могли бы задать: а что, собственно говоря, производит такое сильное впечатление в этом фильме, — у меня не было исчерпывающего ответа.

Я принялась обсуждать проклятые вопросы с окружающими. Коллеги смотрели на меня с циничным сочувствием. В журналистской среде такое сочувствие неизбежно. Всякий, кто слишком всерьёз воспринимает скандальные происшествия и трагические события, становится жертвой сострадания. Обычно коллеги-журналисты сострадают каждому, кто не равнодушен к сообщениям о гибели ни в чём неповинных людей, кто, принимая душ, начинает вдруг экономить воду, задумываясь о судьбе умирающих от засухи. Сочувствуют и тем, кто не в состоянии заказать в ресторане по пять блюд, а затем, пресытившись, отправляет их на помойку. Какая разница, что каждые три минуты во всём мире от голода умирает один ребёнок. На меня смотрели так, как смотрят на круглую дуру, романтиков и неудачников.

Я понимаю своих коллег. Быть может, и я бы смотрела точно так же на саму себя, если бы увидела себя со стороны. Я не сердилась на них. Просто предлагала посмотреть фильм.

В ответ я только и слышала: «Да, конечно, разумеется», или: «Вот, погоди, как только появится свободное время». Мой муж обвинил меня в распространении теории заговора. «Это очень характерно для тебя, — говорил он. — У тебя всегда кругом таинственные интриги, оккультные силы, плетущие заговор по захвату власти над планетой. Но жизнь, дорогая, это не кино про агента 007. Нет никакого дьявольского злодея. Всё гораздо сложнее и запутаннее».

В ответ на семь вопросов, поставленных в фильме, он сказал, что американцы великие путаники, Буш известный кретин, о чём написана целая книга, а ЦРУ всё время ведёт себя с наглым упрямством. Подумаешь новость! Но сравнение с Пёрл-Харбор — нет уж, уволь! Это чересчур! Тезис о том, что нападение на ВТЦ — самопровокация с целью предоставить Бушу алиби для поглощения очередного куска планеты, — нет. Уволь! Подобный тезис — это самое настоящее свинство. Лучше прекрати трепаться об этом. А то все подумают, что ты ностальгируешь по славным Семидесятым. Тоже мне, придумали контринформацию! Что-то вроде Белоснежки с классовых позиций и семи гномов-пролетариев.

Кстати, своему мужу я даже и не предлагала посмотреть фильм. Заранее знала, что он сделает с кассетой, как только я успокоюсь и перестану рассуждать на эту тему. Единственное, что я сказала ему, так это о приглашении на ужин американской семьи.

— Вот и отлично, — сказал муж, — пойду куплю свежей рыбы, приготовлю суши и тартар из тунца.

На кухне споры с мужем бесполезны. Всё-таки мои американцы ньюйоркцы, а не обитатели Среднего Запада. Правда, на всякий случай, желая угодить Сеймуру, я решила приготовить собственноручно спагетти а ля карбонара.

Ужин прошёл в полной приятности и гармонии. Блондинка, которую, как оказалось, зовут Джинни, а белокурого мужа Гарольд, работали в архитектурном ателье. Джинни тридцать шесть, а Гарольду тридцать восемь лет. Они смешили нас бесконечными анекдотами про Буша, уверяли, что он ни за что не будет переизбран, с похвалой отзывались о Синди Шин (Cindy Shean), матери погибшего в Ираке солдата. Она основала ассоциацию родителей погибших солдат, которая борется против войны в Ираке. Когда они узнали, что однажды я взяла у неё интервью, то Джинни и Гарольд принялись благодарить меня, будто я оказала услугу их ближайшему родственнику, какой-нибудь сумасшедшей тётушке, к которой окружающие относятся без должного уважения.

Когда Сеймур и младшая сестра по имени Фрэнни (стало быть, Джинни тоже очень любит романы Сэлинджера!) в отличие от римских сорванцов дисциплинированно, как и подобает воспитанным детям, отправились в спальную комнату, атмосфера за столом стала более задушевной. Разговор о фильме затеял мой муж. Видно, ему захотелось попрактиковаться в английском языке, который у него хромает на обе ноги. Представьте себе, фильм был упомянут в качестве доказательства моей чрезмерной пассионарности.

Как обычно, муж дружелюбно подтрунивал надо мной. Я выскочила из-за стола, стараясь разрядить совершенно неуместное нервное напряжение. Драматическим тоном спросила, не хотят ли гости посмотреть фильм? Он потряс меня, а вот мужа настроил на скептический лад.

— Дети уже спят, фильм длится не более шестидесяти минут... Потом подброшу вас до гостиницы, так что не придётся будить Сеймура и Фрэнни, — предложила я.

В гостиной наступила тишина. Муж, как всегда, попытался отшутиться, мол, такой приятный вечер не надо портить печальными аккордами.

По счастью, на помощь поспешила Джинни. Видимо у неё сработал инстинкт школьницы-отличницы. Меня же пробирал нервный озноб. Над моим многолетним браком нависла угроза.

На экране один за другим сменяются жуткие кадры. Прислушиваюсь к дыханию своих новых американских друзей. Молчат. Когда на экране появляются вопросы на итальянском языке — перевожу. При этом стараюсь не впадать в патетический тон. Говорю нейтральным голосом. Правда, выходит не особенно естественно.

Чувствую, как к горлу подкатывает комок. Так дело не пойдёт, говорю я себе. Надо овладеть своими эмоциями. Не ожидала, что будет так тяжело. Не знала, что мне так важно, чтобы Джинни и Гарольд поняли, о чём этот фильм, чтобы они приняли мою сторону. При этом кожей я ощущала скептицизм своего мужа. Вот положил ногу на ногу, не проронив при этом ни слова. Но чувствую, что он тоже нервничает. Ёрзает в кресле, постоянно меняет позу. Кому, как не мне, знать, что всё это значит.

В гостиной полумрак. Стараюсь не смотреть в его сторону. Мысленно понимаю, о чём он сейчас думает. Разгадываю каждое его движение. Думаю, пора запретить браки сроком более двадцати пяти лет. Нельзя жить с одним мужчиной так долго. За годы, прожитые вместе, муж и жена становятся как бы единым телом. В то же время, мозг работает разнонаправлено. И женщины, и мужчины мыслят всё более радикально. Причём, каждый в своём направлении. Всё чаще культивируют свои экстремальные недостатки и достоинства. Как говорится, в силу половой принадлежности. Вот я, например, с годами стала более ранимой и более пассионарной. Он — ещё более недосягаемым и невозмутимым. Он обустраивает всё более прочную оборону.

После того, как авторы фильма сформулировали последний вопрос, я услышала, как муж выпустил воздух ноздрями. Долгий тяжёлый выдох. Дурной знак. Даёт понять, как ему надоело всё это. И фильм — дерьмо. Нечто среднее между вздохом облегчения и недовольства. Эхом отозвался другой мужчина. Выдавил из себя пренебрежительный смешок. Это Гарольд!

Я щёлкнула выключателем. Щёки мои горели. Сердце учащенно билось. Гарольд и муж переглянулись. Словно сговорились. Джинни встала с кресла. На лице печать беспокойства.

— Взгляну, как там дети, — извинилась она и направилась в спальню.

Я поспешила присоединиться к Джинни. Удачный повод не оставаться в компании с мужьями — своим и Джинни.

Дети были необыкновенно красивы. У всех детей черты лица приобретают во сне особую гармонию. Детская красота сродни цветам или фруктам. Безмятежное совершенство запечатлено светоносной кистью великого живописца.

Джинни поправила одеяло в ногах Фрэнни. Я же прикоснулась ладонью ко лбу Сеймура. Ощутила свежесть сонного тепла. Присела на краешек двуспальной семейной кровати. Джинни присоединилась ко мне. В наступившей тишине особенно отчётливо слышался дружный смех в гостиной. Но каким-то безрадостным был этот мужской хохот.

— Джинни, — сказала я не без усилия, — прости.

Почему-то я употребила напыщенную формулу английского языка. Думаю, она тяжело прозвучала в её ушах: «I beg your pardon», — зачем-то сказала я.

— Наверное, не стоило смотреть этот фильм, — продолжила я виновато. — Но, знаешь, он почему-то засел у меня в голове. Я не могла думать ни о чём другом... Сама не знаю, зачем я впутала вас в это дело...

Прежде чем ответить, Джинни долго молчала. Не сводила глаз со спящих детей, словно моля о защите невинных.

— Этот фильму покажут в кинотеатрах? — спросила она едва слышно.

Казалось, она напугана. Я поспешила успокоить её:

— Не стоит волноваться. Считается, что фильм предвзятый. Высосан из пальца врагами Америки. Не сомневайся, я не против Америки или американцев. Разве что, я против Буша. И всё равно мне не хочется, чтобы фильм оказался правдой... Знаешь, во всём этом деле слишком много нестыковок и противоречий. Допустим, администрация Буша ни в чём не виновата и не связана с террористами. Предположим худшее: администрация проявила некомпетентность. Бездействовала. Не среагировала на нападение вовремя. Но ведь она же не хотела ставить на карту жизнь тысяч людей, причинять страдания миллиардам людей во всём мире. Пусть так. Тогда, почему не выступить с разъяснением, зачем чинить препятствия задающим вопрос за вопросом? Не лучше ли ответить на них?

Джинни посмотрела на меня глазами полными слёз. Нижняя губа нервно дрожала. В едва слышном голосе слышалось раздражение:

— Какая всё-таки несправедливость... смотреть такой фильм... в Италии. Ведь мы в Риме из-за... Колизея... Микеланджело... музеев Ватикана...

— Я уже попросила прощения... извини...

Я не знала, что сказать дальше. Теперь вообще было не о чём говорить. В общем, мне всё равно, поселился ли червь сомнения в этих здоровых и нетронутых политикой американцах. Но я отчётливо осознавала, что совершила ошибку. Мысль об этом не покидала меня ни на минуту. Единственное, что сейчас нужно, так это прекратить спектакль. Поскорее бы белокурое семейство попрощалось с нами и растворилось в ночной темноте.

— Что же, пора ехать. Я провожу вас, — решительно сказала я.

Джинни ничего не ответила. И продолжала смотреть на спящих детей.

Как же неприятно возвращаться в гостиную под яркий свет люстры. Гарольд и мой благоверный только что распечатали бутылку сладкого десертного вина и вели разговор про кино. Последний фильм Клинта Иствуда оказался как нельзя кстати. Великое кино, соглашались друг с другом мужчины. И взахлёб пересказывали друг другу сцену за сценой, лишний раз убеждая себя любимых, что они видели шедевр.

Мужья предложили нам выпить.

Мы не стали присоединяться. Обеим не хотелось продолжать светскую игру в прекрасный ужин. Ах, до чего же великолепно время после ужина в Риме. Вечерний разговор. Вам чай или кофе? Что-нибудь выпить?

В моей душе нарастала волна гнева. Медленно, но неотвратимо. Нет, меня вовсе не выводила из себя реакция белокурой американки. Раздражало безотчётное веселье и безразличие мужчин.

— Не хочу, — отвела я в сторону бокал и вместе с ним всё остальное, что не могла отвергнуть открыто. Ведь о главном не было сказано ни слова.

— Джинни, давайте я отвезу вас в гостиницу.

Гарольд сначала посмотрел на меня, потом перевёл взгляд на мужа. По всему видно, что ему не хочется уезжать. Муж тяжело вздохнул. Потом, не сводя с меня глаз, обратился к Гарольду:

— Гарольд, моя жена просит поделиться мнением о фильме, который вынудила вас посмотреть. Давайте уважим её. Хотите — начну я? Итак, противоречия действительно существуют. В этой связи поставленные вопросы не лишены разумности. Но, думаю, на все вопросы есть разумный ответ. Лично я считаю, что фильм должен выйти на широкий экран. Пусть посмотрят во всём мире, а официальная комиссия по расследованию снимет свой фильм с ответами. В итоге сторонники теории заговора успокоятся, и я вместе с ними.

Довольный своей оценкой, правда, слегка раздосадованный тем, что его заставили говорить, он улыбнулся Гарольду:

— Теперь твоя очередь.

Гарольд не совсем понял, о чём говорил муж. Как только речь заходит о сложных вещах, он переходит на итальянский. Гарольд попросил уточнить сказанное. Он, видите ли, не решается высказать своё мнение прежде, чем не поймёт сказанное до конца. Он дорожит мнением человека, судя по всему, более здравомыслящего, чем я. Выслушав ещё раз мой перевод, Гарольд согласно закивал белокурой головой. Выдержав паузу Гарольд наконец произнёс:

— Я наслышан об этом фильме. Он давно в нашей сети. У нас в Америке. Правда, я не стал смотреть. Честно говоря, совсем не хотелось...

Гарольд всё время ерошил ёжик белокурых волос, будто стряхивая паутину со своей прекрасной целомудренной головы.

— И что из этого? — не выдержала я, стараясь не смотреть на Гарольда.

Мне было в тягость молчание, нависшее над столом с неубранной посудой, куском увядающего торта и недопитой минералкой в стаканах. Терпеть не могу такого безмолвия. Всё, что угодно, но только не тишина. Лучше вдребезги разругаться. Потом разберёмся. От Гарольда я ждала главного — опровержения. А не едва прикрытого вежливостью надменного скепсиса, как у моего мужа. Я хотела услышать настоящее аргументированное опровержение! Чтобы камня на камне не осталось от проклятых вопросов. Опровержения по пунктам.

Увы, я так и не дождалась опровержения. Гарольд уселся за стол и налил себе ещё полный бокал сладкого вина. Осушил его залпом. В один присест. Утёр губы тыльной стороной ладони. Наконец произнес:

— Лучше бы я этого не видел. Одним словом — жесть.

Джинни тихо встала у него за спиной и обняла мужа за плечи.

Джинни говорила, глядя мне в глаза:

— Я хорошо знала отца школьного товарища Сеймура. Мы подружились. Он был женат во второй раз. Я тоже замужем второй раз. Первый брак распался. Жена не хотела иметь детей. Со мной та же история. Мой первый муж, так же, как и его первая жена, считали, что не надо рожать детей. Использовали одни и те же доводы. Убеждали себя. Мир на грани катастрофы. Кругом одни опасности. Всё так непонятно. Будущее под угрозой. Наша страна ведёт одну войну за другой. Зачем рожать и поднимать на ноги детей? Всё равно их убьют. Не на войне, так во время террористической атаки. Или какой-нибудь камикадзе взорвёт себя рядом. Я очень хорошо помню тот день, когда мы наперебой рассказывали друг другу, как нам тяжело. Нам обоим хотелось жить наполненной жизнью.

Как-то раз мы пошли на прогулку в парк. Я взяла Сеймура и Билли. Так звали школьного товарища моего сына. Обоим было по четыре года. Мальчики играли в песочнице. Закапывали, потом раскапывали игрушки. Нам было хорошо в тот день. Мы почувствовали взаимную симпатию друг к другу. Разговаривали о жизни. Мы оба решили расстаться со своими супругами. Хотели избавиться от их депрессии. Бесконечных причитаний о грядущих несчастьях. Мы оба верили в человеческий разум. Думали, что, в сущности, все люди стремятся к добру, и человечество сумеет защитить себя от грядущего хаоса. Через год отец Билли погиб. Он выбросился из окна. Девяносто седьмой этаж первой башни ВТЦ. Он там нашёл работу.

— В тот день, ровно за год до события, когда я встретила отца Билли, он временно был без работы, — продолжала Джинни. — Компания, в которой он работал, уволила менеджеров по сокращению штата. Конечно, он здорово переживал. Не то слово. Но убеждал меня, что, в сущности, рад своей неожиданной свободе. Ведь у него появилось свободное время на малыша. Отец Билли говорил: «Вот выйду на пенсию и стану работать с детьми. Неважно, кем — воспитателем, массовиком-затейником. Буду играть с детьми. Общество можно изменить через детей». Его взяли на работу в ВТЦ. И он погиб. Через три месяца. Когда он получил работу, я больше ни разу не видела его в парке. Да и у меня не было времени для прогулок. Последний раз мы встретились на детском утреннике. Сеймур был котом, Билли мышонком.

Джинни замолчала. У неё не было сил говорить. Никто не проронил ни слова. Гарольд и Джинни не хотели садиться со мной в машину. Пришлось уговаривать. Наконец, они согласились. Весь путь от дома до гостиницы мы ехали в молчании. Что ж, всё выглядело вполне естественно. Мы боялись разбудить детей. Выходя из машины, Джинни и Гарольд взяли детей на руки. Гарольд прижал Сеймура к груди. Высокий мальчик. Ноги волочились по полу. Мы с Джинни взглянули друг другу в глаза. Таким бывает взгляд только у людей, вместе переживших боль. И вдруг я всё поняла. Джинни заметила это. Отец Билли был её настоящей любовью.

— Я рада, что мы познакомились, — сказала она.

И это были не пустые, сказанные для приличия, слова.

По возвращении домой, я не стала ложиться, а принялась убирать со стола. Пыталась войти в ритм повседневной жизни. Но сейчас привычные движения показались мне таинственным ритуалом искупления. Я чувствовала себя раскаявшейся грешницей. Какая-то невысказанная тревога теснилась в груди. Буквально физически я ощущала её тяжесть.

«Не надо было устраивать просмотр, — продолжала я разговор сама с собой. — Жить с горем и без того тяжело. Надо научиться оставлять его за порогом. Нет лекарств, чтобы вылечить от горя. Нет такого хирурга, который бы удалил его скальпелем. А фильм при всей своей взрывной силе вопросов, остающихся без ответа, только усугубляет горечь страданий. Зло загоняет твою боль внутрь. Отягощает подозрениями всё, что казалось судьбой. С тех пор, как я посмотрела этот фильм и показала его своим гостям, меня не покидает страх. Какой-то телесный недуг. Неизлечимая болезнь».

Покончив с уборкой, я закурила сигарету и присела на диван в гостиной.

Предстояло пережить наступившую ночь. Не из-за угрызений совести, а потому, что ночь — самое опасное время суток. Особенно, если на душе скребут кошки. Вот снова закурила. Мысли путались. Я пыталась отыскать в их клубке ту логическую нить, потянув за которую, можно было бы внести ясность в события дня.

Четыре часа утра. Я всё ещё сижу с отяжелевшей от воспоминаний головой. На ум приходит моя юность. Членство в компартии. В восемнадцать лет черта — вступление во взрослую жизнь. Первая поездка в Соединённые Штаты. Помнится, была открытка, которую я вклеила в дневник. С дневником я не расставалась ни на минуту: «It has been such a long travel, that I've forgotten where I was going» — написала я по-английски. — «Такое долгое путешествие, что я забыла, куда еду». Тогда мне и в голову не приходило, что, быть может, речь идёт о всей моей жизни.

И вот я уже на полпути. С точки зрения арифметики я уже преодолела первую часть: «Земную жизнь пройдя до половины». Но так до сих пор и не поняла, почему в человеческом сердце есть место для индифферентности. Организовать кровавую бойню во имя оправдания войны! Убить одного, чтобы затем убить многих! Как вообще такое возможно? Неужели всё это наяву? Или мы имеем дело с бредом? Безумство вскармливает невежество. Наподобие эпидемии оно растёт вширь. Вместе с ним возрастает и страх.

Когда наконец мы с бессонницей решили перебраться в спальную комнату, за окном светало.

Муж включил ночник, как только я закрыла за собой дверь.

— Ну наконец-то, — ласково пробормотал он.

— Не спишь?

— Как, по-твоему?

— По-моему, что?.

Я нырнула под оделяло в поисках привычного тепла. Сначала согреться, потом заснуть.

Муж понюхал воздух:

— Курила?

— Одну.

— Не ври, не меньше трёх.

— Три...

Я закрыла глаза. Но чувствовала — муж не спит. Мышцы напряжены. Кстати, он всегда доволен, когда не спит и мышцы напряжены. Казалось, хочет сказать этим: «Думаешь, я бесчувственное животное? Ошибаешься, я не такой, как все».

Потом он скажет об этом своими словами:

— Сегодня не спится, даже старым медведям-выпивохам.

Я улыбнулась, не открывая глаз:

— Ты всё равно не поверил в фильм?

— Но это же не символ веры, пассионария!

Я присела в постели:

— За ужином ты, кажется, всё расставил по своим местам.

— Не хотелось мучить американцев.

— Почему? Они же не голосуют за республиканцев...

— Ну и ты вроде не совсем дура.

— Вроде нет.

— Тогда перестань говорить глупости. Американцам приходится труднее, чем нам.

— Вот как? Назови хотя бы один факт. Скажи почему? Скажи, почему им труднее?

Он молча взглянул на меня, пытаясь поймать выражение глаз. Не затаился ли страх в уголках сердца. Тогда он прогонит его.

Муж щёлкнул выключателем:

— Все дело в бессилии, — сказал он и повернулся ко мне спиной.