Поясните

Не секрет, что именно XIX век подарил Европе мифологему национализма. Революционная Франция, истребив королевскую династию и большую часть аристократии, заменила христианскую идеологию «монарха-суверена» просветительской идеологией «нации-суверена». Из европейских антропологических мифологем того времени в творческих муках родилась идеология расизма и национализма, от умеренного культурологического до радикального политического. Именно тогда в образованных кругах Европы стало модно рассуждать о расовых и национальных отличиях. Причем антропологические теории постепенно уступили центральное место политическим доктринам и философским концепциям. Через взаимоотношения рас и наций начинает трактоваться смысл и предназначение истории, а также свойства и качества отдельного индивида.

Как вы понимаете, культурная и образованная общественность России не могла не подхватить модные европейские идеи. На малорусском грунте интеллектуальные завихрения европейцев воплотились в идеологию отдельной малорусской нации, языка и культуры.

Начиналось все очень безобидно. С фольклорных изысканий и этнографических исследований. Однако потом благодаря изобретательному уму польской шляхты, мечтающей о новой Речи Посполитой, тихие культурологические забавы малорусских интеллигентов плавно переросли в подрывное политическое движение сдвинувшихся «по фазе» фанатиков. Неожиданно в глазах этих людей этнографические особенности селян Юго-Западного края России превратились в самую древнюю и уникальную культуру, а малорусские села и хутора вдруг раздулись до масштабов самостоятельного государства и даже великой империи.

В первой четверти XIX века появились первые т. н. «украинофилы». Об «украинцах» еще тогда никто ничего не знал. Это лишь к концу вышеуказанного столетия политическое движение «украинофилов» резко трансформировалось в отдельную нацию «украинцев».

Чтобы не быть голословным, процитирую одного из вождей тогдашних украинофилов – Николая Костомарова, который в 1880 году в своей статье «Украинофильство» четко разъяснил суть данного явления.

«Украинофильство» (окрещенное таким названием только в прошлом десятилетии) явилось стремлением некоторых малорусов писать на своем родном наречии и, вместе с тем, изучать богатую сокровищницу народной поэзии. Оно показалось на свет в первой четверти текущего столетия появлением там и сям немногочисленных малорусских сочинений и, возрастая хотя медленно, но постепенно, расцвело в Харькове в 1830 и 1840 годах, сосредоточиваясь в кругу молодых университетских людей, потом перешло в Киев, а по основании Новороссийского университета коснулось и Одессы»[112].

Костомаров, можно сказать, с пеной у рта уверял своих читателей, что «украинофильство» преследует лишь просветительские и культурологические цели, а к политике, и тем более сепаратизму, оно вообще никакого отношения не имеет. Более того, как он заявил, «если бы существовала у кого-нибудь такая мысль [отделения Малороссии от России. – А.В. ], то она была бы в одинаковой степени нелепа, как мысль о самобытности всякого удельного княжения, на которые когда-то разбивалась Русская земля в удельно-вечевой период нашей истории; но едва ли бы такая мысль могла найти себе долговременное пребывание в голове, не нуждающейся в помощи психиатра»[113].

Судя по всему, с психиатрической помощью в России того времени все-таки было не очень хорошо. Последующие события наглядно показали, что либо Костомаров был крайне наивен, не зная, чем является, по сути, на тот момент украинофильская секта, либо он просто нагло лгал.

Как бы там ни было, но перед украинофилами XIX века стояла стратегическая задача доказать существование отдельной нации (которой впоследствии придумают название «украинцы») путем создания отдельного языка и отдельной культуры, ну или хотя бы литературы. Для выполнения этих сверхзадач все, кто в среде украинофилов хоть как-то мог излагать свои мысли на бумаге, были мобилизованы в качестве литературных бойцов, которым перо заменило винтовку. Так, возможно, впервые в мировой истории, начала создаваться культура некоего народа, до возникновения самого этого народа.

Как остроумно заметил в 1894 году один из галицийских писателей Ю. Яворской, в своей статье «Верхи и низы современной малорусской поэзіи», «нужно только ближе разсмотрЪть всю современную малорусскую, или, какъ она величается, «украинскую» литературу, чтобы убЪдиться, что это только болЪзненный наростъ на русскомъ народномъ тЪлЪ. Приглянувшись, мы увидимъ, что всЪ эти Школиченки, Подоленки, Торбенки и другіе «енки» – не писатели, не поэты, даже не литературные люди, а просто политическіе солдаты, которые получили приказаніе: сочинять литературу, писать вирши по заказу, на срокъ, на фунты. Вотъ и сыплются, какъ изъ рога изобилія, безграмотныя литературныя «произведенія», а въ каждомъ изъ нихъ «ненька Украина» и «клятый москаль» водятся за чубы. Ни малЪйшаго следа таланта или вдохновенія, ни смутнаго понятія о литературной формЪ и эстетикЪ не проявляютъ эти «малые Тарасики», какъ остроумно назвалъ ихъ Драгомановъ, но этого всего отъ нихъ не требуется лишь бы они заполняли столбцы «Зори» и «Правды», лишь бы можно статистически доказать міру, что, дескать, какъ-же мы не самостоятельный народъ, а литература наша не самостоятельная, не особая отъ «московской», если у насъ имЪется цЪлыхъ 11 драматурговъ, 22 беллетриста, а 33 и 1/3 поэта, которыхъ фамиліи окончиваются на – «енко»?» [114].

Как в свое время заметил Николай Ульянов, «писать по-украински с тЪх пор значило – не просто предаваться творчеству, а выполнять нацiональную миссiю. ЧеловЪку нашего времени не нужно объяснять, какой вред наносится, таким путем истинному творчеству. Всюду, гдЪ литературЪ помимо ея прямой задачи навязывается какая-то посторонняя, она чахнет и гибнет. Этим, по-видимому, и объясняется, почему послЪ Шевченко не наблюдаем в украинской письменности ни одного значительнаго явленiя. Под опекой галичан она стала, по выраженiю Драгоманова, «украинофильской, а не украинской», т. е. – литературой не народа, не нацiи, а только самостiйническаго движенiя. Поощренiе оказывалось не подлинным талантам, а литературных дЪл мастерам, наиболЪе успЪшно выполнявшим «миссiю». Писательская слава Нечуя, Конисскаго, Чайченко – создается галичанами; без них этим авторам никогда бы не завоевать тЪх лавров, что совершенно незаслуженно выпали на их долю»[115].

Не брезговали украинофильские литераторы во имя материальных доказательств наличия «украинской литературы» и откровенным плагиатом. Вот что пишет в своей книге «Русь нерусская. Как рождалась «рідна мова», киевский историк Александр Каревин: «Во второй половине ХІХ – начале ХХ в. главной целью «национально сознательных» писателей являлось доказывание самостоятельности украинской литературы. Лучшим средством для этого, по мнению украинофилов, было «кропание» литературных произведений, которых требовалось создать как можно больше. Работали не на качество, а на количество. А поскольку таланта катастрофически не хватало, сюжеты частенько заимствовались у других авторов (в основном у пишущих на русском), действие переносилось на украинскую почву, литературные герои переименовывались на местный манер и, таким образом, создавался очередной «шедевр» «самостоятельной литературы». Естественно, когда все раскрывалось, вспыхивали скандалы, доходило даже до судебных процессов. Это вынуждало цензуру более внимательно относиться к сочинениям украинских авторов, что и трактовалось украинофилами как «преследование украинского слова».

Наиболее пышным цветом расцвел плагиат в драматургии. На этом поприще «трудились» М. П. Старицкий, М. Л. Кропивницкий, И. К. Карпенко-Карый (Тобилевич), Н. К. Садовский (Тобилевич) (все, кроме Старицкого, по происхождению польские шляхтичи) и др. «Одалживали» сюжеты они у А. Н. Островского, А. Ф. Писемского и других русских писателей. Особенно «прославился» М. П. Старицкий. Литературоведы позднее установили, что сюжеты всех пьес этого «автора», кроме одной, определенно «позаимствованы» у других (не только у общерусских литераторов, но и у деятелей провинциальной малорусской литературы). Лишь по поводу пьесы «Не судилось», очень похожей по содержанию на пьесу М. Кропивницкого «Доки сонце зійде, роса очі виїсть», специалисты не пришли к точному выводу – кто у кого украл.

Старались не отставать украинофильские деятели и в других отраслях литературы. Так, при рассмотрении цензурой в 1894 г. рукописи басен Л. Глибова было установлено, что из 107 помещенных там произведений 87 заимствованы у И. А. Крылова и лишь переведены на малорусское наречие (потом выяснилось, что цензор еще не все заимствования обнаружил), а остальные взяты у других, менее известных русских авторов. Между тем, издатели (сам Глибов к тому времени умер) пытались выдать эти басни за оригинальные сочинения «украинского байкаря». Цензура книгу запретила, после чего посыпались жалобы на притеснения и (самое интересное) украинофилы добились-таки разрешения издать сборник басен, хоть и в несколько сокращенном виде»[116].

Безусловно, говорить о создании целой «украинской» культуры в XIX веке не приходится. Слишком уж малочисленной и бездарной в своей основной массе была секта украинствующих. Поэтому дальше графоманских псевдоисторических опусов Грушевского и вала никчемных литературных поделок она исторгнуть из себя не смогла.

Как вынужден был с сожалением констатировать в 1892-м идеолог украинофильства и непримиримый враг русского самодержавия Драгоманов, «не один уже десяток лет слышим о самостоятельности украинской литературы, о ее праве быть равной русской и т. д. Только настоящая работа украинских писателей вовсе не соответствует таким претензиям, а в литературе, может, еще больше, чем в чем-то другом, право без труда, который дает силу, не имеет никакой ценности: буряты, напр., имеют, может, еще большее право иметь своего Шекспира, чем англичане, которые в своем роде могли бы довольствоваться латынью, но, тем не менее, английского Шекспира весь мир читает, а о бурятском не слышно»[117].

В своей книге «Литературное и политическое украинофильство», изданной во Львове в 1898 году, галицийский публицист Мончаловский цитирует доклад бывшего украинского социалиста, предназначавшийся для Второго съезда «Русско-украинской радикальной партии»[118], состоявшегося во Львове 3–4 октября 1891 года. В этом докладе, в частности, утверждалось следующее: «Украинофильскія чаянія получили, какъ извЪстно, совершенно иное, утопическое конечно, направленіе. Оно создало – чего только въ видЪ курьеза и исключенія создать невозможно? – и кой-какую литературу. Но что значить эта литература – и по содержанію и по формЪ – въ сравненіи съ тЪмъ, что даетъ УкраинЪ совокупная дЪятельность всей литературной Россіи, включая сюда, конечно и всЪ почти творчеекіе элементы самой Украины? Что значить Марко Вовчокъ въ сравненіи съ авторомъ «Записокъ охотника»? Что единственный Шевченко даже – съ Пушкинымъ или Некрасовымъ? Что такое «Основа» въ сравненіи съ «Современникомъ»? Ничто или очень мало. Не «Сіонъ», не Катковъ, не Юзефовичъ, даже и не указы тутъ виноваты, какъ думаютъ подчасъ проницательные украинофильскіе поносители. Сама жизнь «виновата». О литературныхъ произведеніяхъ на «украинскомъ» языкЪ послЪ Шевченка за очень и очень рЪдкими исключеніями и говорить нечего. Макулатуры обиліе. Скудныя по содержанію и блудныя по идеямъ, произведенія эти и по языку, именно благодаря «чистотЪ» языка, еще болЪе чужды дЪйствительной жизни»[119].

В том же смысле с сожалением высказывался и апостол советской украинизации Скрыпник: «Во времена котляревщины, гулаковщины, артемовщины и т. п. украинская литература была лишь провинциальной литературой, дополнительной к русской, это была литература гопака, горилки, дьяка и кумы. Этого характера украинская литература не лишилась даже во времена Шевченко, Кулиша, Марка Вовчка и других»[120].

Пантелеймон Кулиш, которого сейчас считают основоположником украинской литературной критики, был вынужден признать в 1857 году, что «наша словесность южная только еще просыпается после долгого сна; у нас нет такого ряда писателей, как у москалей от Ломоносова до Пушкина…»[121].

В 1869 году в одном из своих писем к галичанину Барвинскому он дает советы относительно написания учебника по украинской литературе, характеризуя ее представителей таким образом: «Вот переберу Вам реестрик по персоналиям. Гоголь Василий не добавил ничегошеньки в украинское слово. О его пробе комедии годится разве что в истории словесности помянуть, а в хрестоматии по литературе ей не место. Максимович «говорил сказанное». Не та это натура, чтобы проявить хоть малейший источник творчества, да еще в таком большом деле, как слово. […]

Костомаров имеет большую заслугу в истории, а в развитии слова – ни малейшей. Все его стихи – без поэзии и без языкового вкуса. Переводить «Кремуция Корда» – совсем некстати. Метлинский – во всем ничтожество, даже в издании сборника песен. Стихи его – горох в кожаном решете.

Петренко – пришей кобыле хвост; нате и мой кувшин на сыворотку; «знайте мене перепечайку, що на воротях тісто». Метлинский – большой поэт по сравнению с ним.

Конисский ни одной формы не ввел в наш язык, а брал готовую, это как женщина, которая говорила мужу: «Не печалься, муженек, что люди узнают краденую муку пшеничную: я так испеку, что она будет казаться хуже ржаной».

Кузьменко писал чужими руками, как я уже говорил в первом письме.

Кулик в своем болоте может и громкий имел писк, а в обществе того писка не было слышно.

Навроцкий – без таланта человек, хотя и добрый. Цись дрянь. […]

У Котляревского можно брать только то, что в трех первых песнях «Энеиды»; ибо последние свелись к «московщине», написанной, будто бы «украинщиной», и все у них вялое. С «Наталки [Полтавки]» ничего не надо брать, потому что она держится на кону песнями и разговорами, а ценности драматической нет.

У Квитки – «Перекати-поле» не дает типа украинского: это вещь припадочная. Душегубство у нас другое – не за деньги. Возьмите из «Мертвецкой Пасхи», из «Козырь Девки». Не надо трогать «Вот тебе и Сокровище!», потому что он съехал на ерунду, а в литературных произведениях великая вещь: finis coronat opus. Одна «Маруся» дает из себя в хрестоматию. Из «Солдатского Портрета» хорошо бы взять о кабаках и о москалях на ярмарке: это – народный взгляд, а комизмом отличается от «Маруси» [122].

Хотя, конечно же, необходимо признать, что в рядах украинофилов были талантливые в литературном плане люди. Для политической пропаганды подобные жемчужины в море навоза были крайне ценными. Однако из них все равно невозможно было сложить ожерелье не то что «украинской культуры», но даже самостоятельной, оригинальной литературы.

Фактически XIX век – это не эпоха зарождения «украинской литературы», как это принято писать в идеологически правильных школьных и вузовских учебниках современной Украины, а время возникновения малороссийской литературы, как небольшой, региональной разновидности (сегмента), общерусской литературы. Даже те из малорусских литераторов, которые были фанатиками украинофильской идеологии, вместе с тем оставались в матрице общерусской культуры и литературы. Они являлись их порождением, некой флуктуацией, возникшей под воздействием модных европейских политических и философских идей.

Как бы там ни было, но такие литераторы, как Квитка-Основьяненко, Котляревский, Артемовский-Гулак, Шевченко, Кулиш, Вовчок, Нечуй-Левицкий, Мирный, Карпенко-Карый и др., сформировались в рамках общерусской культуры вообще и литературы в частности. И это не случайно, ведь на тот момент ничего другого в России не существовало. Это потом их подали как возродителей «украинской литературы»…

Да, некоторые из них, став украинофилами, принялись сознательно и целенаправленно создавать отдельную от общерусской «украинскую литературу», как то Кулиш и Нечуй-Левицкий, но это все равно не делало их нерусскими писателями. Они всецело были продуктом, пускай и специфическим, возникшим в русской культурной/интеллектуальной среде, они были сформированы русской, точнее, общерусской культурой. Разговоры украинствующих сектантов о том, что они представляют собой некий уникальный и самобытный феномен культуры, совершенно отличный от русской культурной матрицы, выглядели весьма забавно как в XIX веке, так и сейчас. Даже Драгоманов был вынужден саркастично прокомментировать пропагандистские заявления украинофилов по поводу их якобы абсолютной обособленности, отличности от русской культуры, заметив, что «в Польше обособленность национальная и право на автономию слышится не в ученых кабинетах, а повсюду в жизни и манифестируется всячески среди польских мужиков, как и среди господ и литераторов. На Украине не так. Даже запрет 1863-го препятствовал, напр., Костомарову печатать в России по-украински Библию и популярно педагогические книги, но не запрещал ему печатать по-украински «Богдана Хмельницкого», «Мазепы» и т. д. Почему же он писал их по-русски? Почему пишут по-русски научные произведения все теперешние украинские ученые, даже патентованные украинофилы? Почему сам Шевченко писал по-русски повести или даже интимный «Дневник»? Очевидно, что все те интеллигентные украинцы совсем не так чувствуют свою обособленность от москалей, как, напр., поляки»[123].

И когда эти бунтари-украинофилы из политических соображений и во имя националистической философии попытались с нуля создать «украинскую литературу», они фактически создавали региональное зеркальное отражение литературы общерусской, точнее, ее слабую провинциальную копию, отображавшую, как правило, сельский быт, природу и «национально-вызвольну боротьбу» в виде народной анархии и лихой, кровожадной казацкой вольности.

Мне кажется, что очень точно «украинскую» литературу XIX века охарактеризовал тот же Николай Костомаров. Позволю себе привести длинную цитату из его статьи «Малорусская литература».

Как он был вынужден признать, украинофильский «журнал «Основа», давший, бесспорно, большой толчок литературной малорусской деятельности, не мог долго существовать по малости подписчиков, что, во всяком случае, указывало на недостаток сочувствия в высшем классе Малороссии. Это одно уже, кроме других соображений, указывало, что для малорусской письменности нужен иной путь. Изобразительно-этнографическое направление исчерпывалось; в эпоху, когда все мыслящее думало о прогрессе, о движении вперед, о расширении просвещения, свободы и благосостояния, оно оказывалось слишком узким, простонародная жизнь, представлявшаяся прежде обладающею несметным богатством для литературы, с этой точки зрения, являлась, напротив, очень скудною: в ней не видно было движения, а если оно в самом деле и существовало, то до такой степени медленное и трудно уловимое, что не могло удовлетворять требованиям скорых, плодотворных и знаменательных улучшений, какими занята была мыслящая сила общества. Стихотворство еще меньше возбуждало интерес. Буйные ветры, степовые могилы, казаки, чумаки, чорнобриви дивчата, зозули, соловейки, барвинковые веночки и прочие принадлежности малороссийской поэзии становились избитыми, типическими, опошленными призраками, подобными античным богам и пастушкам псевдоклассической литературы или сентиментальным романам двадцатых годов, наполняющим старые наши «Новейшие песенники». Поднимать малорусский язык до уровня образованного, литературного в высшем смысле, пригодного для всех отраслей знания и для описания человеческих обществ в высшем развитии была мысль соблазнительная, но ее несостоятельность высказалась с первого взгляда. Язык может развиваться с развитием самого того общества, которое на нем говорит; но развивающегося общества, говорящего малороссийским языком, не существовало; те немногие, в сравнении со всею массою образованного класса, которые, ставши на степень высшую по развитию от простого народа, любили малорусский язык и употребляли его из любви, те уже усвоили себе общий русский язык: он для них был родной; они привыкли к нему более, чем к малорусскому, и как по причине большего своего знакомства с ним, так и по причине большей развитости русского языка пред малорусским, удобнее обращались с первым, чем с последним. Таким образом, в желании поднять малорусский язык к уровню образованных литературных языков было много искусственного. Кроме того, сознавалось, что общерусский язык никак не исключительно великорусский, а в равной степени и малорусский. И в самом деле, если он, по формам своим, удалялся от народного малорусского, то в то же время удалялся, хоть и в меньшей степени, от народного великорусского; то был общий недостаток его постройки, но в этой постройке участвовали также малорусы. Как бы то ни было, во всяком случае язык этот был не чужд уже малорусам, получившим образование, в равной степени, как и великорусам, и как для тех, так и для других представлял одинаково готовое средство к деятельности на поприще наук, искусств, литературы. При таком готовом языке, творя для себя же другой, пришлось бы создать язык непременно искусственный, потому что, за неимением слов и оборотов в области знаний и житейском быту, пришлось бы их выдумывать и вводить предумышленно. Как бы ни любили образованные малорусы язык своего простого народа, как бы ни рвались составить с ним единое тело, все-таки, положа руку на сердце, пришлось бы сознаться, что простонародный язык Малороссии – уже не их язык, что у них уже есть другой, и собственно для них самих не нужно двух разом»[124].

Как видите, позиция «украинофоба» Ваджры полностью совпала с позицией украинофила Костомарова.

Наверное, единственным исключением в провинциальном украинофильском литературном примитивизме был Иван Франко. Однако, несмотря на его «свидомисть», он не был «украинским» писателем. Франко – чистый продукт европейской культуры. Его представление об «Украине» (а точнее, Малороссии), которую он воспевал, но никогда не видел воочию, четко укладывается в рамки украинофильской идеологии, почерпнутой им при переписке и непосредственном общении с малорусскими и галицийскими украинофилами. Именно под ее воздействием он из польского социалиста трансформировался в национального «украинского» социалиста.

Необходимо отдать должное Ивану Яковлевичу, он обладал ярким талантом мыслителя и писателя, но… отнюдь не «украинского», а европейского. Что знал он о реальной Малороссии, просидев всю жизнь в Галиции? То, что он писал об идиллическом образе под названием «Украина», да еще с национал-социалистическим уклоном, и призывал за него бороться, не делало его «украинцем». Он, как я уже сказал, сформировался в европейской культурной и политической среде конца XIX века и на идею «Украины» смотрел, как мог бы тогда смотреть национально настроенный европейский социалист того времени. Иван Франко – это феномен польско-австрийской культурной среды.