Глава 5. Люди не люди 3 page

Едва Комов закончил, Малыш вскочил на кресло, обхватил

себя своими длинными жилистыми руками и спросил:

- А можно сделать так, чтобы я говорил, а киберы

слушали?

- Ты это уже сделал, - сказал я.

Он бесшумно, как тень, упал на руки на стол передо

мной.

- Когда?

- Ты прыгал перед ними, и самый большой - его зовут

том - останавливался и спрашивал тебя, какие будут

приказания.

- Почему я не слышал вопроса?

- Ты видел вопрос. Помнишь, там мигал красный огонек?

это был вопрос. Том задавал его по-своему.

Малыш перелился на пол.

- Феноменально! - тихо-тихо сказал он моим голосом. -

это игра. Феноменальная игра. Щелкунчик!

- Что значит "щелкунчик"? - спросил вдруг Комов.

- Не знаю, - сказал Малыш нетерпеливо. - просто слово.

приятно выговаривать. Ч-чеширский кот. Щ-щелкунчик.

- А откуда ты знаешь эти слова?

- Помню. Два больших ласковых человека. Гораздо

больше, чем вы... По бим-бом-брамселям! Щелкунчик...

с-сверчок на печи. Мар-ри, мар-ри! Сверчок кушать хоч-чет!

Честно говоря, у меня мороз пошел по коже, а

Вандерхузе побледнел, и бакенбарды его обвисли. Малыш

выкрикивал слова сочным баритоном: закрыть глаза - так и

видишь перед собой огромного, полного крови и радости жизни

человека, бесстрашного, сильного, доброго... Потом в

интонации его что-то изменилось, и он тихонько пророкотал с

неизьяснимой нежностью:

- Кошенька моя, ласонька... - и вдруг ласковым женским

голосом: - колокольчик!.. Опять мокренький...

Он замолчал, постукивая себя пальцем по носу.

- И ты все это помнишь? - слегка изменившимся голосом

произнес Комов.

- Конечно, - сказал Малыш голосом Комова, - а ты разве

не помнишь все?

- Нет, - сказал Комов.

- Это потому, что ты размышляешь не так, как я, -

уверенно сказал Малыш. - я помню все. Все, что было вокруг

меня когда-нибудь, я уже не забуду. А когда забываю, надо

только поразмыслить хорошенько, и все вспоминается. Если

тебе интересно обо мне, я потом расскажу. А сейчас ответь

мне: что вверху? Ты вчера сказал: звезды. Что такое звезды?

сверху падает вода. Иногда я не хочу, а она падает. Откуда

она? И откуда корабли? Очень много вопросов, я очень много

размышлял. Так много ответов, что ничего не понимаю. Нет,

не так. Много разных ответов, и все они спутаны друг с

другом, как листья... - он сбил листья на полу в

беспорядочную кучку. - закрывают друг друга, мешают друг

другу. Ты ответишь?

Комов принялся рассказывать, и Малыш опять заметался,

трепеща от возбуждения. У меня зарябило в глазах, я

зажмурился и стал думать, как же это аборигены не обьяснили

Малышу таких простых вещей; и как это они исхитрились так

его одурачить, что он даже не подозревал об их

существовании; и как это Малыш умудряется помнить так точно

все, что слышал во младенчестве; и как это, в сущности,

страшно - особенно то, что он ничего не понимает из

запомненного.

Тут Комов вдруг замолчал, в нос мне ударил резкий

запах нашатырного спирта, и я открыл глаза. Малыша в

кают-компании не было, только слабый, совсем прозрачный

фантом быстро таял над горстью рассыпанных листьев. В

отдалении слабо чмокнула перепонка люка. Голос Майки

обеспокоенно осведомился по интеркому:

- Куда это он так почесал? Что-нибудь случилось?

Я взглянул на Комова. Комов с шелестом потирал руки,

задумчиво улыбаясь.

- Да, - проговорил он. - любопытная картина

получается... Майя! - позвал он. - усы эти появлялись?

- Восемь штук, - сказала Майка. - только сейчас

пропали, а то торчали вдоль всего хребта... Причем, цветные

- желтые, зеленые... Я сделала несколько снимков.

- Молодец, - похвалил Комов. - теперь имейте в виду,

Майя, при следующей встрече обязательно будете

присутствовать вы... Яков, забирайте регистрограммы,

пойдемте ко мне. А вы, Стась... - он встал и направился в

угол, где был установлен блок видеофонографов. - вот вам

кассета, Стась, передайте все в экстренных импульсах прямо

в центр. Дубль я возьму себе, надо проанализировать... Где

я тут видел проектор? А, вот он. Я думаю, в нашем

распоряжении еще часа три-четыре, потом он снова придет...

да, Стась! Поглядите заодно радиограммы. Если есть

что-нибудь стоящее... Только из центра, с базы или лично от

Горбовского или от мбога.

- Вы меня просили, - сказал я, поднимаясь. - вам еще

надо поговорить с михаилом альбертовичем.

- Ах, да! - лицо Комова стало виноватым. - знаете,

Стась, это не совсем законно... Окажите любезность, выдайте

запись сразу по двум каналам: не только в центр, но и на

базу, лично и конфиденциально сидорову. Под мою

ответственность.

- Я и под свою могу, - проворчал я уже за дверью.

Придя в рубку, я вставил кассету в автомат, включил

передачу и просмотрел радиограммы. На этот раз их было

немного - всего три; видимо, центр принял меры. Одна

радиограмма была из информатория и состояла из цифр, букв

греческого алфавита и значков, которые я видел, только

когда регулировал печатающее устройство. Вторая радиограмма

была из центра: бадер продолжал настойчиво требовать

предварительных соображений относительно других вероятных

зон обитания аборигенов, возможных типов предстоящего

контакта по классификации бюлова и тому подобное. Третья

радиограмма была с базы, от сидорова: сидоров официально

запрашивал Комова о порядке доставки заказанного

оборудования в зону контакта. Я пораскинул умом и решил,

что первая радиограмма Комову может понадобиться; третью не

передать неудобно перед михаилом альбертовичем; а что

касается бадера - пусть пока полежит. Какие там еще

предварительные соображения.

Через полчаса транслирующий автомат просигналил, что

передача закончена. Я вынул кассету, забрал две карточки с

радиограммами и отправился к Комову. Когда я вошел, Комов и

Вандерхузе сидели перед проектором. По экрану взад и вперед

молнией проносился Малыш, виднелись наши с Комовым

напряженные физиономии. Вандерхузе сидел, весь подавшись к

экрану, поставив локти на стол и захватив бакенбарды в

сжатые кулаки.

-... Резкое повышение температуры, - бубнил он. -

доходит до сорока трех градусов... И теперь обратите

внимание на энцефалограмму, геннадий... Вот она, волна

петерса, снова появляется...

На столе перед ними были расстелены рулоны

регистрограмм нашего диагностера, множество рулонов

валялось на полу и на койке.

- Ага... - задумчиво говорил Комов, ведя пальцем по

регистрограмме. - ага... Минуточку, а здесь у нас что было?

- он остановил проектор, повернулся, чтобы взять один из

рулонов, и заметил меня. - да? - сказал он с

неудовольствием.

Я положил перед ним радиограммы.

- Что это? - спросил он нетерпеливо. - а... - он

пробежал радиограмму из информатория, усмехнулся и отбросил

ее в сторону. - все не то, - сказал он. - впрочем, откуда

им знать... - потом он проглядел радиограмму сидорова и

поднял глаза на меня. - вы отправили ему?..

- Да, - сказал я.

- Хорошо, спасибо. Составьте от моего имени

радиограмму, что оборудование пока не нужно. Вплоть до

нового запроса.

- Хорошо, - сказал я и вышел.

Я составил и отправил радиограмму на базу и решил

посмотреть, как там Майка. Мрачная Майка старательно

крутила верньеры. Насколько я понял, она тренировалась в

наведении пушки на далеко разнесенные цели.

- Безнадежное дело, - обьявила она, заметив меня. -

если все они одновременно в нас плюнут, нам каюк. Просто не

успеть.

- Во-первых, можно увеличить телесный угол поражения,

- сказал я, подходя. - эффективность, конечно, уменьшится

порядка на три, на четыре, но зато можно охватить четверть

горизонта, расстояния здесь небольшие... А во-вторых, ты

действительно веришь, что в нас могут плюнуть?

- А ты?

- Да непохоже что-то...

- А если непохоже, то чего ради я здесь сижу?

Я опустился на пол возле ее кресла.

- Честно говоря, не знаю, - сказал я. - все равно надо

вести наблюдение. Раз уж планета оказалась биологически

активной, надо выполнять инструкцию. Сторожа-разведчика

ведь не разрешают выпускать...

Мы помолчали.

- Тебе его жалко? - спросила вдруг Майка.

- Н-не знаю, - сказал я. - почему жалко? Я бы сказал -

жутко. А жалеть... Почему, собственно, я должен его жалеть?

он бодрый, живой... Совсем не жалкий.

- Я не об этом. Не знаю, как это сформулировать... Вот

я слушала, и мне тошно делалось, как Комов себя с ним

держит. Ведь ему абсолютно наплевать на мальчишку...

- Что значит - наплевать? Комову надо установить

контакт. Он проводит определенную стратегию... Ты ведь

понимаешь, что без Малыша в контакт нам не вступить...

- Понимаю. От этого меня, наверное, и тошнит. Малыш-то

ничего не знает об аборигенах... Слепое орудие!

- Ну, не знаю, - сказал я. - по-моему, ты здесь

впадаешь в сентиментальность. Он ведь все-таки не человек.

он абориген. Мы налаживаем с ним контакт. Для этого надо

преодолеть какие-то препятствия, разгадать какие-то

загадки... Трезво надо к этому относиться, по-деловому.

чувства здесь ни при чем. Он ведь к нам тоже, прямо скажем,

любви не испытывает. И испытывать не может. В конце концов,

что такое контакт? Столкновение двух стратегий.

- Ох, - сказала Майка. - скучно ты говоришь. Суконно.

тебе только программы составлять. Кибертехник.

Я не обидился. Я видел, что Майке нечего возразить по

существу, и я чувствовал, что ее действительно что-то

мучает.

- Опять у тебя предчувствия, - сказал я. - но ведь на

самом-то деле ты и сама прекрасно понимаешь, что Малыш -

это единственная ниточка, которая связывает нас с этими

невидимками. Если мы Малышу не понравимся, если мы его не

завоюем...

- Вот-вот, - прервала меня Майка. - в том-то и дело.

что бы Комов ни говорил, как бы он ни поступал, сразу

чувствуется: его интересует только одно - контакт. Все для

великой идеи вертикального прогресса!

- А как надо? - спросил я.

Она дернула плечом.

- Не знаю. Может быть, как яков... Во всяком случае,

он - единственный из вас - говорил с Малышом

по-человечески.

- Ну, знаешь, - сказал я, несколько обидевшись, -

контакт на бакенбардном уровне - тоже, в общем...

Мы помолчали, дуясь друг на друга. Майка с

преувеличенным старанием крутила верньеры, нацеливая черное

перекрестие на заснеженные зубцы хребта.

- В самом деле, Майка, - сказал я наконец. - ты что,

не хочешь, чтобы контакт состоялся?

- Да хочу, наверное, - сказала Майка без всякого

энтузиазма. - ты же видел, я очень обрадовалась, когда мы

впервые поняли, что к чему... Но вот прослушала я эту вашу

беседу... Не знаю. Может быть, это потому, что я никогда не

участвовала в контактах... Я все не так себе представляла.

- Нет, - сказал я. - здесь дело не в этом. Я

догадываюсь, что с тобой происходит. Ты думаешь, что он -

человек...

- Ты уже говорил это, - сказала Майка.

- Нет, ты дослушай. Тебе все время бросается в глаза

человеческое. А ты подойди к этому с другой стороны. Не

будем говорить про фантомы, про мимикрию - что у него

вообще наше? В какой-то степени общий облик, прямохождение.

ну, голосовые связки... Что еще? У него даже мускулатура не

наша, а уж это, казалось бы, прямо из ген... Тебя просто

сбивает с толку, что он умеет говорить. Действительно, он

великолепно говорит... Но и это ведь, в конце концов, не

наше! Никакой человек не способен научиться бегло говорить

за четыре часа. И тут дело даже не в запасе слов - надо

освоить интонации, фразеологию... Оборотень это, если

хочешь знать! А не человек. Мастерская подделка. Подумай

только: помнить, что было с тобой в грудном возрасте, а

может быть - как знать! - и в утробе матери... Разве это

человеческое?.. Вот ты видела когда-нибудь

роботов-андроидов? Не видела, конечно, а я видел.

- Ну и что? - мрачно спросила Майка.

- А то, что теоретически идеальный робот-андроид может

быть построен только из человека. Это будет сверхмыслитель,

это будет сверхсилач, сверхэмоционал, все что угодно

"сверх", в том числе и сверхчеловек, но только не

человек...

- Ты, кажется, хочешь сказать, что аборигены

превратили его в робота? - проговорила Майка, криво

улыбаясь.

- Да нет же, - сказал я с досадой. - я только хочу

убедить тебя, что все человеческое в нем случайно, это

просто свойство исходного материала... И что не нужно

разводить вокруг него сантименты. Считай, что ты ведешь

переговоры с этими цветными усами...

Майка вдруг схватила меня за плечо и сказала

вполголоса:

- Смотри, возвращается!

Я привстал и посмотрел на экран. От болота, прямо к

кораблю, быстро семеня ногами, во весь дух чесала

скособоченная фигурка. Короткая черно-лиловая тень моталась

по земле перед нею, грязный хохол на макушке отсвечивал

рыжим. Малыш возвращался, Малыш спешил. Длинными своими

руками он обнимал и прижимал к животу что-то вроде большой

плетеной корзины, доверху набитой камнями. Тяжеленная,

должно быть, была корзина.

Майка включила интерком.

- Пост <уас> - Комову, - громко сказала она. - Малыш

приближается.

- Понял вас, - сейчас же откликнулся Комов. - яков, по

местам... Попов, смените глумову на посту <уас>. Майя, в

кают-компанию.

Майка нехотя поднялась.

- Иди, иди, - сказал я. - посмотри на него вблизи,

сосуд скорби.

Она сердито фыркнула и взбежала по трапу. Я занял ее

место. Малыш был уже совсем близко. Теперь он замедлил свой

бег и смотрел на корабль, и снова у меня появилось

ощущение, будто он глядит мне прямо в глаза.

И тут я увидел: над хребтом, в серо-лиловом небе

возникли из ничего, словно проявились, чудовищные усы

чудовищных тараканов. Как и давеча, они медленно гнулись,

вздрагивали, сокращались. Я насчитал их шесть.

- Пост <уас>! - окликнул меня Комов. - сколько усов на

горизонте?

- Шесть, - ответил я. - три белых, два красных, один

зеленый.

- Вот видите, яков, - сказал Комов, - строгая

закономерность. Малыш к нам - усы наружу.

Приглушенный голос Вандерхузе отозвался:

- Отдаю должное вашей проницательности, геннадий, и

тем не менее дежурство полагаю пока обязательным.

- Ваше право, - коротко сказал Комов. - Майя, садитесь

вот сюда...

Я доложил:

- Малыш скрылся в мертвом пространстве. Тащит с собой

здоровенную плетенку с камнями.

- Понятно, - сказал Комов. - приготовились, коллеги!

Я весь обратился в слух и сильно вздрогнул, когда из

интеркома грянул рассыпчатый грохот. Я не сразу сообразил,

что это Малыш разом высыпал на пол свои булыжники. Я слышал

его мощное дыхание, и вдруг совершенно младенческий голос

произнес:

- Мам-ма!.. - и снова: - мам-ма...

А затем раздался уже знакомый мне захлебывающийся плач

годовалого младенца. По старой памяти у меня что-то

сьежилось внутри, и в то же мгновение я понял, что это:

Малыш увидел Майку. Это продолжалось не больше полуминуты;

плач оборвался, снова загремели камни, и голос Комова

деловито произнес:

- Вот вопрос. Почему мне все интересно? Все вокруг.

почему у меня все время появляются вопросы? Ведь мне от них

нехорошо. Они у меня чешутся. Много вопросов. Десять

вопросов в день, двадцать вопросов в день. Я стараюсь

спастись: бегаю, целый день бегаю или плаваю, - не

помогает. Тогда начинаю размышлять. Иногда приходит ответ.

это - удовольствие. Иногда приходят много ответов, не могу

выбрать. Это - неудовольствие. Иногда ответы не приходят.

это - беда. Очень чешется. Ш-шарада. Сначала я думал,

вопросы идут изнутри. Но я поразмыслил и понял: все, что

идет изнутри, должно делать мне удовольствие. Значит,

вопросы идут снаружи? Правильно? Я размышляю, как ты. Но

тогда, где они лежат, где они висят, где их точка?

Пауза. Потом снова раздался голос Комова - настоящего

Комова. Очень похоже, только настоящий Комов говорил не так

отрывисто, и голос его звучал не так резко. В общем,

отличить было можно, если знаешь, в чем дело.

- Я мог бы уже сейчас ответить на этот твой вопрос, -

медленно проговорил Комов. - но я боюсь ошибиться. Боюсь

ответить неправильно или неточно. Когда я узнаю о тебе все,

я смогу ответить без ошибки.

Пауза. Загремели и заскрипели по полу передвигаемые

камни.

- Ф-фрагмент, - сказал Малыш. - вот еще вопрос. Откуда

берутся ответы? Ты меня заставил думать. Я всегда считал:

есть ответ - это удовольствие, нет ответа - беда. Ты мне

рассказал, как размышляешь ты. Я вспоминал и вспомнил, что

я тоже часто так размышляю, и часто приходит ответ. Видно,

как он приходит. Так я делаю обьем для камней. Вот такой.

("корзину", - подсказал Комов). Да, корзину. Один прут

цепляется за второй, второй - за третий, третий - дальше, и

получается... Корзина. Видно - как. Но гораздо чаще я

размышляю, - снова загремели камни, - и ответ получается

готовый. Есть куча прутьев, и вдруг - готовая корзина.

почему?

- И на этот вопрос, - сказал Комов, - я смогу

ответить, только когда узнаю о тебе все.

- Тогда узнавай! - потребовал Малыш. - узнавай скорее!

почему не узнаешь? Я расскажу сам. Был корабль, только

больше твоего, теперь он сьежился, а был очень большой. Это

ты знаешь сам. Потом было так.

Из интеркома донесся раздирающий хруст и треск, и

сейчас же отчаянно, на нестерпимо высокой ноте завизжал

ребенок. И сквозь этот визг, сквозь затихающий треск,

удары, звон бьющегося стекла прохрипел мужской задыхающийся

голос:

- Мари... Мари... Ма... Ри...

Ребенок кричал, надрываясь, и некоторое время ничего

больше не было слышно. Потом раздался какой-то шорох,

сдавленный стон. Кто-то полз по полу, усеянному обломками и

осколками, что-то покатилось с дребезгом. До жути знакомый

женский голос простонал:

- Шура... Где ты, шура... Больно... Что случилось? Где

ты? Я ничего не вижу, шура... Да отзовись же. Шура! Больно

как! Помоги мне, я ничего не вижу...

И все это сквозь непрекращающийся крик младенца. Потом

женщина затихла, через некоторое время затих и младенец. Я

перевел дух и обнаружил, что кулаки у меня сжаты, а ногти

глубоко вонзились в ладони. Челюсти у меня онемели.

- Так было долго, - сказал Малыш торжественно. - я

устал кричать. Я заснул. Когда я проснулся, было темно, как

раньше. Мне было холодно. Я хотел есть. Я так сильно хотел

есть и чтобы было тепло, что сделалось так.

Целый каскад звуков хлынул из интеркома - совершенно

незнакомых звуков. Ровное нарастающее гудение, частое

щелканье, какие-то гулы, похожие на эхо, басистое, на

пороге слышимости, бормотание; писк, скрип, зудение, медные

удары, потрескИвание... Это продолжалось долго, несколько

минут. Потом все разом стихло, и Малыш, чуть задыхаясь,

сказал:

- Нет. Так мне не рассказать. Так я буду рассказывать

столько времени, сколько я живу. Что делать?

- И тебя накормили? Согрели тебя? - спросил Комов

ровным голосом.

- Стало так, как мне хотелось. И с тех пор всегда было

так, как мне хотелось. Пока не прилетел первый корабль.

- А что это было? - спросил Комов, и, на мой взгляд,

очень удачно проимитировал звуковую кашу, которую мы только

что слышали.

Пауза.

- А, понимаю, - сказал Малыш. - ты совсем не умеешь,

но я тебя понял. Но я не могу ответить. Ведь у тебя самого

нет слова, чтобы назвать. А ты знаешь больше слов, чем я.

дай мне слова. Ты мне дал много ценных слов, но все не те.

Пауза.

- Какого это было цвета? - спросил Комов.

- Никакого. Цвет - это когда смотришь глазами. Там

нельзя смотреть глазами.

- Где - там?

- У меня. Глубоко. В земле.

- А как там на ощупь?

- Прекрасно, - сказал Малыш. - удовольствие.

ч-чеширский кот! У меня лучше всего. Так было, пока не

пришли люди.

- Ты там спишь? - спросил Комов.

- Я там все. Сплю, ем, размышляю. Только играю я

здесь, потому что люблю глядеть глазами. И там тесно

играть. Как в воде, только еще теснее.

- Но ведь в воде нельзя дышать, - сказал Комов.

- Почему нельзя? Можно. И играть можно. Только тесно.

Пауза.

- Теперь ты все обо мне узнал? - осведомился Малыш.

- Нет, - решительно сказал Комов. - ничего я о тебе не

узнал. Ты же видишь, у нас нет общих слов. Может быть, у

тебя есть свои слова?

- Слова... - медленно повторил Малыш. - это когда

двигается рот, а потом слышно ушами. Нет. Это только у

людей. Я знал, что есть слова, потому что я помню. По

бим-бом-брамселям. Что это такое? Я не знаю. Но теперь я

знаю, зачем многие слова. Раньше не знал. Было удовольствие

говорить. Игра.

- Теперь ты знаешь, что значит слово "океан", -

произнес Комов, - но океан ты видел и раньше. Как ты его

называл?

Пауза.

- Я слушаю, - сказал Комов.

- Что ты слушаешь? Зачем? Я назвал. Так нельзя

услышать. Это внутри.

- Может быть, ты можешь показать? - сказал Комов. - у

тебя есть камни, прутья...

- Камни и прутья не для того, чтобы показывать, -

обьявил Малыш, как мне показалось, сердито. - камни и

прутья - для того, чтобы размышлять. Если тяжелый вопрос -

камни и прутья. Если не знаешь, какой вопрос, - листья. Тут

много всяких вещей. Вода, лед - он хорошо тает, поэтому...

- Малыш помолчал. - нет слов, - сообщил он. - много всяких

вещей. Волосы... И много такого, для чего нет слова. Но это

там, у меня.

Послышался протяжный тяжкий вздох. По-моему,

Вандерхузе. Майка вдруг спросила:

- А когда ты двигаешь лицом? Что это?

- Мам-ма... - сказал Малыш нежным мяукающим голоском.

- лицо, руки, тело, - продолжал он голосом Майки, - это

тоже вещи для размышления. Этих вещей много. Долго все

называть.

Пауза.

- Что делать? - спросил Малыш. - ты придумал?

- Придумал, - ответил Комов. - ты возьмешь меня к

себе. Я посмотрю и сразу многое узнаю. Может быть, даже

все.

- Об этом я размышлял, - сказал Малыш. - я знаю, что

ты хочешь ко мне. Я тоже хочу, но я не могу. Это вопрос!

когда я хочу, я все могу. Только не про людей. Я не хочу,

чтобы они были, а они есть. Я хочу, чтобы ты пришел ко мне,

но не могу. Люди - это беда.

- Понимаю, - сказал Комов. - тогда я возьму тебя к

себе. Хочешь?

- Куда?

- К себе. Туда, откуда я пришел. На землю, где живут

все люди. Там я тоже смогу узнать о тебе все, и довольно

быстро.

- Но ведь это далеко, - проговорил Малыш. - или я тебя

не понял?

- Да, это очень далеко, - сказал Комов. - но мой

корабль...

- Нет! - сказал Малыш. - ты не понимаешь. Я не могу

далеко. Я не могу даже просто далеко и уж совсем не могу

очень далеко. Один раз я играл на льдинах. Заснул.

проснулся от страха. Большой страх, огромный. Я даже

закричал. Фрагмент! Льдина уплыла, и я видел только

верхушки гор. Я подумал, что океан проглотил землю.

конечно, я вернулся. Я очень захотел, и льдина сразу пошла

обратно к берегу. Но теперь я знаю, мне нельзя далеко. Я не

только боялся. Мне было худо. Как от голода, только гораздо

хуже. Нет, к тебе я не могу.

- Ну, хорошо, - произнес Комов натужно-веселым

голосом. - наверное, тебе надоело отвечать и рассказывать.

я знаю, что ты любишь задавать вопросы. Задавай, я буду

отвечать.

- Нет, - сказал Малыш. - у меня много вопросов к тебе.

почему падает камень? Что такое горячая вода? Почему

пальцев десять, а чтобы считать, нужен всего один? Много

вопросов. Но я не буду сейчас спрашивать. Сейчас плохо. Ты

не можешь ко мне, я не могу к тебе, слов нет. Значит,

узнать все про меня ты не можешь. Ш-шарада! Значит, не

можешь уйти. Я прошу тебя: думай, что делать. Если сам не

можешь быстро думать, пусть думают твои машины в миллион

раз быстрее. Я ухожу. Нельзя размышлять, когда

разговариваешь. Размышляй быстрее, потому что мне хуже, чем

вчера. А вчера было хуже, чем позавчера.

Загремел и покатился камень. Вандерхузе опять протяжно

и тяжко вздохнул. Я глазом не успел моргнуть, а Малыш уже

вихрем мчался к сопкам через строительную площадку. Я

видел, как он проскочил взлетную полосу и вдруг исчез,

словно его и не было. И в ту же секунду, как по команде,

исчезли разноцветные усы над хребтом.

- Так, - сказал Комов. - ничего не поделаешь. Яков,

прошу вас, дайте радиограмму сидорову, пусть доставит сюда

оборудование, я вижу, без ментоскопа мне не обойтись.

- Хорошо, - сказал Вандерхузе. - но я хотел бы

обратить ваше внимание, геннадий... За весь разговор на

индикаторе ни разу не зажегся зеленый огонь.

- Я видел, - сказал Комов.

- Но ведь это не просто отрицательные эмоции,

геннадий. Это ярко выраженные отрицательные эмоции...

Ответа Комова я не расслышал.

Я просидел на посту весь вечер и половину ночи. Ни

вечером, ни ночью Малыш больше не появлялся. Усы тоже не

появлялись. И Майка тоже.

Глава 7. Вопросы и сомнения

За завтраком Комов был очень разговорчив. Ночью он,

по-моему, совсем не спал, глаза у него были красные, щеки

запали, но был он весел и возбужден. Он наливался крепким

чаем и излагал нам свои предварительные соображения и

выводы.

По его словам, теперь уже не было никакого сомнения в

том, что аборигены подвергли организм мальчика самым

коренным изменениям. Они оказались удивительно смелыми и

знающими экспериментаторами: они изменили его физиологию и,

частично, анатомию, невероятно расширили активную область

его мозга, а также снабдили его новыми физиологическими

механизмами, развить которые на базе обычного человеческого

организма с точки зрения современной земной науки

представляется пока невозможным. Цель этих

анатомо-физиологических изменений лежит, может быть, на

поверхности: аборигены попросту стремились приспособить

беспомощного человеческого детеныша к совершенно

нечеловеческим условиям существования в этом мире. Не

совсем ясным представляется вопрос, зачем они так серьезно

вмешались в работу центральной нервной. Можно допустить,

конечно, что это получилось у них случайно, как побочное

следствие анатомо-физиологических изменений. Но можно

допустить также, что они использовали резервы человеческого

мозга целенаправленно. Тогда возникает веер предположений.

например, они стремились сохранить у Малыша все его

младенческие воспоминания и впечатления, с тем чтобы

облегчить ему обратную адаптацию, если он вновь попадет в

человеческое общество. Действительно, Малыш поразительно

легко сошелся с нами, так что мы не кажемся ему ни уродами,

ни чудовищами. Но не исключено также, что громадная память

Малыша и феноменальное развитие его звуковоспроизводящих

центров есть опять же лишь побочный результат работы

аборигенов над его мозгом. Возможно, аборигены прежде всего

стремились создать между собой и центральной нервной Малыша

устойчивую психическую связь. То, что такая связь

существует, представляется в высшей степени вероятным. Во

всяком случае, трудно иначе обьяснить такие факты, как

спонтанное - внелогическое - появление у Малыша ответов на