Глава VII. Как ни грустно это сознавать, но, увы, нет такого замысла, на который бы не нашлось исполнителя

«ЧУМАЗЫЙ РЕБЕНОК»

Как ни грустно это сознавать, но, увы, нет такого замысла, на который бы не нашлось исполнителя. А если исполнитель еще и ретив…

На одной педагогической конференции нам довелось познакомиться с молодым директором частного лицея. Много мы слышали за последнее время всякого разного, но даже на этом фоне беседа с ним нас весьма впечатлила. Со свойственным его возрасту максимализмом он решил вопрос преподавания литературы в школе радикально.

– Мы вообще отказались от преподавания литературы и заменили ее литературоведением, – сообщил директор.

В ходе дальнейшей беседы выяснилось, что под литературоведением понимается исключительно разбор художественных особенностей произведения: анализ метафор, эпитетов, языковых пластов и проч. и проч.

Выяснилось, правда, и то, что недавно лицей вынужден был отказаться от столь жесткого подхода.

– Некоторые папаши и мамаши выражали недовольство, – пожаловался директор. – Видите ли, дети не знают содержания произведений! Можно подумать, для современной жизни это актуально…

Дальше прозвучала еще одна претензия. Теперь уже в адрес учителей:

– Учителя в нашей стране нормального найти – это большая проблема. Уж, казалось бы, делай, что хочешь! И деньги я приличные плачу, и детей по 5–8 в классе… Только работай. Так нет же! Совковым учителям обязательно надо о смысле жизни с детьми разговаривать, о высоких материях. А нормально преподавать предмет им неинтересно. За год четверых словесников сменил, представляете? Вот сейчас опять нового ищу.

Честно говоря, слушать эти откровения было не только любопытно, но и радостно. Радостно, потому что до сих пор не все покупается за деньги. Даже при такой нужде, какую терпят сейчас наши педагоги, они не спешат отказываться от основ своей профессии. Ведь вопрос о смысле жизни – это главный вопрос литературы. И не только литературы, но и обществоведения, истории, философии, социологии и т.п. И как можно, преподавая эти предметы, обойти его молчанием? Ох, долго незадачливый директор будет искать «чистых предметников»!.. Или это мы незадачливые и не понимаем, что параллельно с выпуском новых учебников куются новые кадры и проходят переподготовку старые? И вообще, жизнь заставит, голод не тетка…

Можно, конечно, создать такую безработицу, что учителя будут на черное говорить белое и в рассказе «Му–Му» обращать внимание учеников главным образом на звукоподражательный характер заголовка.

Но представляете, как им будет тошно? С каким презрением к себе это будет связано? И как это презрение к себе отзовется ненавистью к тем, кто их вынудил постоянно лгать? И до какого градуса дойдет эта ненависть, поскольку будет тайной? Примеры–то подобные перед глазами. Кто громче всех кричит о коммунистических зверствах, об идентичности коммунизма и фашизма, о «проклятой тоталитарной» и о «черной дыре длиной в 70 лет»? Те, кто больше всех прогибался, «активничал», врал – в общем, был, что называется, «трижды партийным». И не задаром.

Психологически это легко понять. Нет больших мужененавистников, чем проститутки.

По нашим многочисленным наблюдениям, в последние годы чувство психологического комфорта (насколько оно вообще возможно в столь дискомфортной ситуации) испытывают либо те, кто всю свою жизнь, а не только в какой–то период, исповедовели принципы максимального «неучастия во лжи», не состояли в КПСС и даже старались не иметь друзей среди партийных карьеристов, либо те, кто вступал в партию действительно по убеждениям. Хотя в 70–е годы таких искренних неофитов уже почти не встречалось. ибо даже школьники постарше знали, что если хочешь быть начальником, надо вступать в партию. Поэтому вторую категорию сейчас составляют или люди старшего поколения, или те, кто пополнил ряды коммунистов совсем недавно, когда это уже не сулило никаких выгод.

Если вернуться к учителям, то их внутренний конфликт будет куда драматичнее, чем у партийных боссов. И вовсе не потому, что им придется лгать не во имя престижных благ, а только чтобы с грехом пополам прокормиться. (Это–то как раз могло бы послужить некоторым оправданием: дескать, «не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены», как говаривал незабвенный отец Федор). Тут дело в другом.

Партийные начальники нарушали моральные нормы, что называется «в индивидуальном порядке»: призывали к добру, правде и справедливости, а поступать могли несправедливо и зло. Иначе говоря, их поведение не соответствовало провозглашаемым идеалам. Учителя же, умолчав о главном – самих идеалах – косвенно посягнут на них и тем самым предадут основы нашей культуры, а это более страшное испытание для совести. К тому же не надо забывать, что учителями по большей части становятся люди с благородными помыслами, для которых карьерные соображения не приоритетны. Функционеры и в этом смысле были в более выигрышной ситуации, т.к. это люди другой породы. Честолюбивый, конкурентный характер не слишком совместим с обостренной совестливостью.

Кроме того, функционеры занимали весьма высокое положение в щественной иерархии (т.е., не зазря страдали, с их точки зрения). Учителя же и тут безнадежно проигрывают, ибо в результате социального расслоения будут находиться, да и уже находятся на одной из низших ступенек иерархической лестницы. Зарплату им в десятки раз не увеличат, многочисленные льготы, которыми пользовались и пользуются чиновники, учителям тоже никто не даст. А что еще определяет социальную высоту? – Только одно: почет и уважение общества. А чем это завоевывалось в нашем культурном пространстве? – Именно тем, о чем с таким раздражением говорил директор частного лицея. Учителя стремились быть не чистыми предметниками, а именно «учителями жизни». И жизнь ими понималась не просто как совокупность биологических функций, а напряженный путь вверх. Не к Богу, ибо советская школа была атеистической, но к нравственно–культурным вершинам. В свете этого важнейшей функцией учителя было развитие «нравственного прямостояния» учеников.

Если же учитель откажется от этой функции, станет «профи», если он, скажем, не будет учить детей сострадать крепостному Герасиму и призывать возмутиться бессердечием его хозяйки – ну что ж, такой педагог перейдет в категорию обслуги. А что? Одни стригут, другие подают, третьи детишек по разным предметам натаскивают.

Сдав идеологические позиции, учителя окажутся неконкурентоспособными в борьбе за место под солнцем. Их единственным козырем будет объем знаний, объем информации по предмету. Но и этот козырь в очень недалеком будущем отберет у них компьютер. Собственно, так уже и происходит. Множатся обучающие компьютерные программы, и уже идут разговоры о том, что достаточно скоро дети смогут обучаться, не выходя из дому и общаясь только с «умным ящиком».

Директора упомянутого лицея такая перспектива, конечно, обрадует. Но обрадуются ли педагоги?

Впрочем, мы думаем, что столь радикальный подход не имеет в нашей стране серьезного будущего. Гораздо важнее (и сложнее) поговорить о тех учителях, которые стараются отгородиться от темы социального неравенства и классовой борьбы не из конъюнктурных соображений, а искренне. О тех, кто по–прежнему хочет «сеять разумное, доброе, вечное», но, не приемля «октябрьского переворота» и считая все происходившее после него трагической ошибкой, стремится заменить пагубную идею справедливости, которая завела страну в тупик, благородной и перспективной идеей свободы.

И тут мы ступаем даже не на скользкую, а скорее, на заминированную тропу. Дело в том, что для русского менталитета обе эти идеи не просто важны, а сверхценны. Обе они входят в культурное ядро. Да–да, несмотря на расхожие сентенции о «стране рабов» и о «рабской психологии», свобода в России одна из главнейших ценностей. Но тут такая же история как и с понятием собственности: европейская матрица не накладывается на русские представления о свободе. И поэтому, если стоять на позициях европоцентризма, может показаться, что русским вкус свободы неведом, недоступен и неугоден одновременно.

И тем не менее, вся русская история и культура проникнуты стремлением к свободе. Что такое собирание земель при Иване Калите как не стремление освободиться от междоусобной распри? Разве не освобождение русской земли от «полчищ поганых» – главная тема «Слова о полку Игореве»? А тема воли, так часто и так пронзительно звучащая в русском фольклоре? И то, что после татаро–монгольского ига вот уже полтысячелетия никто не смог завоевать нашу страну, хотя не раз пытались? Как это увязать с рабской психологией? (Между прочим, ни одна европейская страна, кроме Англии, не может похвастаться такой длительной, пятивековой независимостью).

По мере укрепления государственности, соответственно, уменьшалось субъективное чувство опасности, исходящей от внешних врагов. В своем крайнем появлении это называется «синдромом шапкозакидательства.» И акценты постепенно смещались в сторону свободы внутригосударственной, которая тесно переплеталась с понятием социальной справедливости. Освобождение крестьян, уничтожение сословных переговродок, отказ от ущемления гражданских прав иноверцев, отмена эксплуатации, свобода слова, понимавшаяся прежде всего как возможность свободно критиковать власть, – вот основной, но далеко не полный перечень вопросов, которые волновали русское общество XIX – начала XX вв.

– Да, но в чем же тут различия с западными представлениями? – спросите вы. – Там решали те же самые вопросы, разве что намного раньше.

Где раньше, а где и позже. В США рабство было уничтожено на 4 года позже. чем у нас крепостное право, а расовые барьеры существовали до 70–х годо нашего (!) века. Но речь сейчас не о том.

Различия есть. И не в частностях, а в самой сути. В западных представлениях о свободе во главу угла поставлена свобода отдельного человека. Т.е., частная жизнь является важнейшей ценностью. Образно говоря, на Западе, в этом открытом мире, «железный занавес» висит на окне каждого дома, каждой квартиры. И это воспринимается как благо и как священное право.

Сказать, что в России отдельный человек и частная жизнь не имеют никакой ценности, значит либо ничего не понимать, либо безбожно лгать. Все социологические опросы показывают огромную важность семьи для наших людей. И это даже сейчас, при такой ужасающей статистике разводов! Довольно наивно полагать, что в 30–е, 40–е, 50–е гг., когда семьи были крепче и разводы реже, частная жизнь не имела ценности. Конечно, имела, – поэтому–то многими так болезненно воспринималось вмешательство в нее: проработки на собраниях, жалобы об изменах мужа в партком и т.п. А богатейшая, на любой вкус лирическая поэзия – от Асадова до Пастернака – это что, свидетельство равнодушия к частной жизни? А то, что наши дети чуть ли не с пеленок начинают думать о том, кем они станут, когда вырастут, причем думать, исходя именно из личных пристрастий и склонностей?

Другое дело, что свободой отдельного человека и его частной жизнью русские представления о свободе не исчерпываются. Скажем определеннее: частная жизнь при всей своей важности не ставится во главу угла. Больше того, люди, провозглашающие ее безоговорочный приоритет, русской культурой столь же безоговорочно (и часто с перехлестом) порицаются. Их называют мещанами, обывателями, эгоистами, индивидуалистами (все эти слова имеют в русском языке ярко выраженный отрицательный оттенок). А с какой неприязнью про таких говорят: «Моя хата с краю, ничего не знаю»! (Сравните с совершенно нейтральным английским эквивалентом «It's not my business» – «Это не мое дело», «I have nothing to do with it» – «Я не имею к этому никакого отношения»).

Вот почему такими жалкими и смешными выглядят современные потуги реабилитировать эти слова. Например, идея назвать мужской журнал «Обыватель». Или когда интеллигентные люди с каким–то надрывным пафосом называют себя мещанами, как бы бросая вызов обществу, а при этом совершенно очевидно, что движимы они идейными соображениями – дескать, пора вернуть очерненному большевиками понятию его исконный смысл. И это безумно комично, ведь мещанам, в каком значении это слово не употребляй, свойственна приземленность, а не идеализм, и уж тем более не идейная горячка. Да и с обществом они в противоречие не вступают. Но это так, между прочим.

Нам кажется, в коллективном бессознательном русского народа заложено представление о свободе как о личном благе, напрямую увязанным с благом всеобщим, т.е. с идеей всеобщей справедливости. В России, как ни старайся, не получается отгородиться «железным занавесом» на окне. Это не дает ощущение психологического комфорта, ибо свобода здесь предполагает и чистую совесть, свободную от угрызений.

Какая, собственно говоря, основная претензия людей к советской власти? Что привело в свое время очень многих под знамена демократов? Что вменяется в вину КПСС? – А то, что ее вожди нарушали принцип справедливости: обещали одно – делали другое, провозглашали равенство, а сами пользовались множеством привилегий, декларировали свободу и при этом очень во многом ее ограничивали.

Но больше всего чувство справедливости оказалось ранено сознанием, что в тюрьмы и лагеря было посажено много невинных людей. Настолько ранено, что совсем недавняя, близкая история стремительно трансформировалась в исторический миф. И теперь уже все, сидевшие в лагерях и тюрьмах, воспринимаются как невинные жертвы. (Хотя ясно, что такого не бывает. Это как утверждать, что все, кто сидят сейчас, сидят за дело).

В перестройку у многих людей возник соблазн отказаться от идеала справедливости, который был так дискредитирован реальной жизнью, что уже и сама его идеальная суть стала вызывать сомнение. Помните анекдот про цыгана, который смотрит на своего чумазого ребенка и думает: «Что легче? Этого отмыть или нового сделать?»

Но история продолжается, и порой возникает впечатление, что она решила преподнести нам всем, как нерадивым ученикам, наглядный урок: поставила перед нами гигантские весы и все подкладывает, подкладывает гирьки… На одной чаше весов свобода слова и печати, демократические выборы, возможность увидеть мир и затеять какое–то свое дело, купить то, что ты хочешь без очереди.

Все это замечательно. Кто же спорит? Но как быть с тем, что другая чаша – чаша издержек свободы – стремительно тяжелеет? Как быть сельскому учителю, который, увидев зимой полупустой класс, понимает, что дети отсутствуют не по болезни, а потому что у них нет теплый вещей и не в чем прийти в школу? (Это настолько уже распространенное явление, что даже обсуждается в Государственной Думе). Сказать, что дети свободны в своем выборе ходить или не ходить в школу и что надо потерпеть лет тридцать, пока все встанет на свои места?

А что сказать про миллион беспризорников? Что это как–нибудь рассосется? А про растущее число заболеваний детским туберкулезом? Что как–нибудь вылечится? А про 40 тысяч погибших за полтора года в чеченской войне? Что в Афганистане тоже погибали, и вообще, мол, все происходящее – это расплата за революцию, сталинские репрессии и брежневский застой? А если вдруг какой‑ ‑нибудь шустрый ученик спросит, почему, собственно, расплачиваться должны потомки тех, кто гнил в лагерях, голодал в деревне и надрывал здоровье на великих стройках, заявить ему, что он свободен выйти из класса? И, спокойно приступив к разбору «Му–му», зафиксировать внимание учащихся на защите прав домашних животных?

Но ведь мы с самого начала подчеркнули, что будем говорить не о циниках и конъюнктурщиках, а о людях, которые искренне восприняли призывы к гуманизации образования. Онито очень быстро поймут (и уже понимают), что уход от социальных проблем в столь острой социальной ситуации прежде всего негуманен.

Мы не западные люди, которые могут развести руками и сказать: «Да, конечно, несправедливость огорчает, но что поделаешь? Так всегда было.» У нас, во–первых, такой вопиющей несправедливости, когда одни строят виллы за сотни тысяч долларов, а у других хронически не хватает белка в организме, не было уже десятки лет. А во–вторых, даже когда было, не воспринималось как трагическая неизбежность, а вызывало жгучий протест и желание бороться. Это записано в русском культурном коде, от которого нам никуда не деться. И чем раньше мы признаем, что для России разрыв свободы и справедливости – это как разрыв сердца, тем будет лучше для всех. Отмывать «чумазого ребенка» все равно придется. И потому что другого Бог не дал, и потому что на самом деле только этот нам по–настоящему дорог.

Date: 2015-11-14; view: 286; Нарушение авторских прав