Annotation 6 page

Я и Время закричали одновременно. КНИГА ВТОРАЯ
ГАНГЕЯ ГРОЗНЫЙ ПО ПРОЗВИЩУ ДЕД

Якша сказал: — Что есть святыня для кшатриев, в чем их закон? Что им свойственно, как и прочим людям? Что равняет их с нечестивыми? Царь справедливости ответил: — Стрелы и оружие — святыня кшатриев, щедрое жертвованье — непреложный закон их. Страху они подвержены, как и прочие люди. Отступничество равняет их с нечестивыми. Махабхарата, Книга Лесная, Сказание о дощечках шами, шлоки 32 — 33 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
МЛАДЕНЕЦ

Как свежее масло лучше кислого молока, а брахман лучше всех двуногих, как океан лучше озер, а корова — лучшая из четвероногих, так эти главы нашего повествования считаются наилучшими, и знающий их, несомненно, сможет избежать даже греха от убийства зародыша. Глава I
ДИТЯ, КОТОРОГО НИКТО НЕ ХОТЕЛ

Эта женщина ему сразу не понравилась. Царь Пратипа отвернулся и стал глядеть в другую сторону. Широкий плес расстилался перед ним, и сверкание реки Ямуны заставляло щуриться или прикрывать глаза ладонью, за спиной с холма сбегал лес, пытаясь щупальцами лиан дотянуться, достать, потрогать стайки отшлифованных валунов. Святое место. Не надо быть отшельником, чтобы почувствовать: сам воздух здесь пропитан размышлениями о вечном. Да, стоило временно оставить Город Слона, прадедовскую столицу, попечению министров и советников, стоило, что бы они ни твердили об ответственности и государственных заботах! Правителю тоже необходим покой. Короткий, зыбкий, как видение дхата-морганы, города гандхарвов над гладью вечернего озера — но без минуты покоя жизнь топит человека в себе, заполняя легкие души водой сиюминутного, и ты понимаешь: никогда больше тебе уже не удастся вздохнуть полной грудью. А тут еще эта женщина… На миг царь Пратипа пожалел, что отослал свиту. Легкий кивок в сторону — нет, разумеется, не в сторону воинов, а в сторону евнухов! — и безбородые ласково объяснили бы глупой, что негоже разглядывать царя, будто он не раджа Лунной династии, а боевой слон, выставленный на рынке Субханды восточными ангами. Сравнение позабавило царя. К чему незнакомке боевой слон? Корзины с грязным бельем таскать? Даже если судьба и занесет ее на рыночную площадь Субханды — в самую последнюю очередь пройдет женщина мимо оружейных рядов, за которыми торгуют жеребцами для колесниц и слонами, обученными убивать и слушаться стрекала! А если и пройдет, то едва ли заговорит с бородатым ангом о достоинствах серого зверя, похожего на грозовую тучу Индры… Пратипа улыбнулся собственному легкомыслию и продолжил глазеть на реку. Сведущие люди говорили, что Ямуна берет свое начало в горячих источниках Гималаев, на горе Бандарапуччха, здесь же воды стремнины, названной в честь Адского Князя Ямы (вернее, в честь его единоутробной сестры-близнеца, но про это шепотом, вполголоса…), бурно стремились на юг, чтобы слиться с полноводной Гангой, матерью рек. Вся территория вокруг, со всеми ее холмами, лесами, низинами и берегами, испокон веков называлась Курукшетрой, Полем Куру — в честь легендарного царя и предка Пратипы, совершавшего здесь небывалое покаяние. Злопыхатели вполголоса утверждали, что эта местность на самом деле зовется Полем Закона, а великий Куру если и побывал здесь, то исключительно предаваясь беспробудному пьянству. Но Пратипа не обращал внимания на злопыхателей. Разве что изредка, проезжая мимо городской площади, где злопыхатели имели обыкновение сидеть на колу. Что существенно влияло на красноречие. Главным были не поступки предка, а наличие на Курукшетре трех с лишним сотен священных криниц[29]. Омывшись в одной, ты обретал благополучие, в другой — здоровье, в третьей — безопасность от змеиного яда, а знаменитая криница в Праяге была единственной, где мог покончить с собой даже брахман, и грех самоубийства выворачивался наизнанку, становясь заслугой, дарующей райские миры. Старики и больные, успев зажиться на свете и устать от боли или дряхлости, стекались в Праягу толпами. Глиняные кувшины шли нарасхват — набив их камнями и привязав к телу, тонуть гораздо проще. А места на прославленном Баньяне Прощания ценились в зависимости от уровня ветки: верхние, упав с которых разбиваешься наверняка, стоили гораздо дороже. Не зря местные жители хорошо подрабатывали в свободное время, вертясь вокруг безутешных родственников — дров для костра натаскать, тело омыть, повыть над мертвеньким, то да се… Пратипа поиграл концом гирлянды из оранжевых цветов кадамбы и против воли снова обратил свой взгляд на женщину. Нет. Она ему по-прежнему не нравилась. Рыбачка? Ниже по течению есть поселение рыбаков, где свита Пратипы третий день закупала корзины с нежным усачом-подкоряжником и длинными телами дундубхи, водяной змеи, которую полагается запекать в ее же собственной крови. Говорят, помогает от мужского бессилия. Но рыбацкие жены и дочери низкорослы, в кости широки, и глаза у них сами опускаются долу, едва в поле зрения покажется человек, одетый богаче их мужей и отцов. Что заставляет пропахших чешуей женщин почти все время смотреть в землю. Во всяком случае, при визите свитских в поселок. Размышлять о вечном не получалось. Мысли самовольно то и дело возвращались к женщине, будь она неладна! Супруга кого-то из паломников? Дочь брахмана при кринице — вокруг каждой дваждырожденных было больше, чем мух на падали, и каждый голосил навзрыд: — Кто накормит хотя бы одного брахмана, вовеки избегнет низкого рождения! Пратипа нахмурился и легонько хлопнул себя по лбу — в наказание за нечестивые мысли. Негоже знатному кшатрию, да еще потомку Лунной династии, так думать о наставниках! Но из памяти не шло: бедняк-паломник платит лысому жрецу последние гроши за право подержать ухо коровы жреца во время обряда. А ученик достойного брахмана, сопя, записывает на пальмовых листьях: дескать, был сей бедный человек у криницы Теплых Вод и совершил жертвоприношение коровой, за что полагается щедрому возродиться в семье богатого землевладельца. И никак иначе. Пратипа тогда еще послал евнуха, чтобы среднеполый купил у сквалыги брахмана его замечательную буренку и подарил ее паломнику: невозможно было смотреть, как бедняга сияет, держась за волосатое ухо! Нет, определить происхождение и статус женщины не удавалось. Мешала властность осанки — так стоят жены царей на дворцовых террасах, наблюдая за играми девиц из дворни. Но жены царей не бродят в одиночестве по берегу Ямуны и не носят вызывающе ярких украшений, достойных скорее столичной шлюхи-гетеры. Вон, камни на браслетах — за йоджану[30] видно, что фальшивые! Чуть ли не с кулак величиной самоцветы… Говорят, в верховьях Ганга такие встречаются, только редко, и каждый в сокровищнице приходится на сто замков запирать! Может, и впрямь шлюха? Едва Пратипа решил, что и шлюхой женщина тоже быть не может — ну скажите на милость, что делать шлюхе на Поле Куру?! — как незнакомка опровергла его вывод. Подошла и уселась к царю на правое бедро. Да-да, уважаемые, именно к царю, именно на бедро и именно на правое! Ну и что, что у царей не написано на лбу «царь»?! А у вас написано, брахман вы, кшатрий-воин или вообще псоядец, чандала-неприкасаемый?! Что? Написано?! Да еще цветной тушью?! Как хотите, а это еще не повод вести себя столь вызывающим образом! Пратипа машинально погладил бок нахалки и ощутил бедром тепло упругих ягодиц. Ягодицы ему понравились, а женщина — нет. — Скучаешь, красавчик? — низким, чуть хриплым голосом поинтересовалась незнакомка. Пратипа не ответил. Сидел, смотрел в глаза с поволокой, тонул в их хищной глубине, в темно-карих омутах… Глаза ему нравились. А женщина — нет. И чем дальше, тем больше. — Прогуляемся, бычок? — хрипотца в голосе усилилась. — Прислушайся: кукушки кричат о любви, в логовах мурлычут леопарды, и люди тоже бессмысленно глядят в небо, облизывая губы… Царь Пратипа всегда был вежлив с женщинами. Независимо от сословий. Он даже с преступниками был вежлив — что мало сказывалось на приговоре. — Прости, милочка, — отозвался он, втайне ухмыляясь. — Я, конечно, с радостью, ибо красотой ты подобна апсаре… Женщина оскорбленно моргнула. На памяти Пратипы это была единственная женщина, которой не польстило сравнение с небесной танцовщицей Индры. — Но ты сама виновата! — закончил царь. — В чем? Скажи мне, красавчик: в чем? И я мигом заглажу свою вину! — Я бы рад прогуляться с тобой в лесок, но ведь ты села ко мне на правое бедро!.. Увы, теперь никак! — Мне пересесть? — Поздно, о достойнейшая из… (Пратипа чуть не сказал «из недостойных», но вовремя осекся). Ведь знают от долины Инда до Южной Кошалы: правое бедро мужчины предназначено, чтоб на нем сидели невестки, жены взрослых сыновей, а любовницы и супруги садятся только на левое бедро, и никак иначе! — И что же нам теперь делать, о царь царей, если я изнемогаю от страсти?! Пухлые губы шепнули это, приблизясь к самому лицу Пратипы, и ловкие пальцы сдвинули ладонь царя чуть ниже — туда, где начинались «тривали», три складочки на животе, символ женской красоты. Дальше уже лежали окрестности «раковины-жемчужницы», которая только и дожидалась подходящего момента, чтобы приоткрыть створки. Эй, ныряльщик, где твой нож?! — Ждать, красавица, нам остается только ждать… пока ты не выйдешь замуж за моего сына и не сможешь по праву восседать на правом бедре царя Пратипы! Легким шлепком царь согнал нахалку и теперь, посмеиваясь, глядел на нее снизу вверх. — Надеюсь, твой сын с тобой? — Женщина и слыхом не слыхивала о такой полезной вещи, как смущение. — Я имею в виду, неподалеку? — Увы и увы еще раз, красавица: нет у Пратипы сына, одни дочери, и это удручает меня, вынуждая отправляться к священным криницам. Авось смилуется кто из богов, наградит царя потомством мужского пола, родится сынок, вырастет, возмужает — тут ты и приходи, сыграем свадебку! Дворец вам, молодоженам, воздвигну — из тысячи стволов дерева шала! Станете жить-поживать, а люди тебя встретят и головы склонят: «Здравствуй вовеки, госпожа шалава[31]!» Договорились? Пратипа встал и не оглядываясь пошел прочь — вдоль плеса, туда, откуда уже доносился шум возвращающейся свиты. Женщина долго смотрела вслед царю. — Странно, — наконец проронила она, и чувственности в ее низком голосе было примерно столько же, сколько в клекоте голодной гридхры[32], что кружила над рекой. — А с виду жеребец жеребцом… На лице женщины было написано, что у нее много времени. Очень много. И она согласна подождать. Если бы Пратипа обернулся, женщина, возможно, не понравилась ему гораздо больше, чем поначалу. Но царь разом забыл и о незнакомке, и о своей злой шутке. Поэтому он не увидел прощального взгляда наглой шлюхи, и еще он не увидел восьми призрачных силуэтов, что стояли вокруг женщины, глядели на удаляющегося царя и скорбно качали головами. …Ровно через год в Хастинапуре, Городе Слона, будет великий праздник: у царя Пратипы родится первенец мужского пола. Болезненный мальчик по имени Бахлика. Еще через год старшая жена Пратипы принесет ему второго сына. Ребенок будет назван Шантану, то есть Миротворцем, и объявлен наследником престола. В столице накроют столы, амнистируют преступников, рассыплют по улицам казну, и бедный люд станет славить имя Пратипы, желая царским сыновьям здоровья и долголетия. Еще через два десятилетия Шантану-Миротворец совершит паломничество на Курукшетру, к священным криницам — молясь о здоровье брата и прихворнувшего отца. На берегу Ямуны к нему подойдет женщина и сядет на левое бедро наследника престола. Потом они поднимутся и уйдут в лес. Восемь призраков будут провожать взглядами влюбленную чету и улыбаться. Наследник не вернется в столицу. Он только отправит гонца с приказом: ждать его возвращения. Ждать придется около трех лет. 2

Мужчина приподнялся на локте и обвел все вокруг себя безумным взором. Рука подломилась, и он упал. Сел с третьей попытки. — Я… В горле заклокотало, и умершее слово выкидышем упало в пустоту. Был он молод, красив здоровой красотой сильного человека, который лишь понаслышке сталкивался с голодом, и всерьез полагал, что сошел с ума. Не без оснований. В памяти отчетливо стояло: вот он засыпает на ложе, на шелковых покрывалах с вышивкой, усыпанных лепестками манго, под тихое пение прислужниц, убаюканный покоем и счастьем — его жена, его любимая жена вчера принесла своему супругу двойню, и оба мальчика похожи… «Сваха!» — отчетливо прозвучал в мозгу возглас, которым заканчивают жертвоприношение, и глаза мужчины неожиданно прояснились. Так звонкий клич медного горна-длинномера в руках умелого трубача поднимает дружинников по тревоге. — Я… я — Шантану! Шантану-Миротворец, сын и наследник царя Пратипы! «Ты уверен?» — спросило безумие. Под мужчиной протяжно застонал чарпай — дешевая кровать низших сословий. Даже не кровать, а лежанка, простая рама на четырех ножках, перетянутая крест-накрест веревками, поверх которых были постелены грубые циновки. О лепестках манго и речи не шло. Как и о прислужницах. Шантану лежал в лесной хижине, дымной, прокопченной насквозь и почти пустой. Словно хозяин давно покинул временную обитель и ушел невесть куда — чтобы наследник престола в один не слишком прекрасный день обнаружил себя в брошенной хижине и захлебнулся осознанием реальности. Сын царя Пратипы, прозванный Миротворцем, даже не догадывался, что именно сейчас в Городе Слона, во дворике жилища дворцового пратихары[33], закончился молебен. Дорогой, надо сказать, молебен. Во здравие пропавшего без вести наследника, и в первую очередь — во здравие душевное. Старенький пратихара ужасно рисковал: прослышь о молебне Пратипа, который в последнее время очень изменился, заставляя палачей-чандал работать сверхурочно, — не миновать беды. Допрос с пристрастием: «Душевное здравие? Стало быть, полагаешь, что царевич болен? Не в себе?! Откуда такие сведения?!» Ни один из министров не рискнул на такое (упаси Брахма, своя голова дороже!) — а тут поди ж ты, какой-то пратихара… «Сваха…» И медный рев очищает пыльный мозг, насквозь прокопченный безумием. — Я Шантану! — грозно прозвучало в ответ. Будь здесь известный на весь Хастинапур наставник искусства Ваджра-Мушти, кшатрийской «Битвы молний», он с удовольствием бы ухмыльнулся в седые усы, услышав крик своего лучшего ученика. Мужчина соскочил с заскрипевшего чарпая, наскоро оглядел себя и решил, что похож на жертвенное животное. Украшенного козла, который счастлив в вонючем хлеву над бадьей с отрубями — и будет счастлив вплоть до алтаря и ножа. Сколько же дней… лет… времени он провел здесь? Память словно метлой вымело. Одно сверкало и искрилось отчетливостью воспоминаний — жена! Властная красавица жена, искусная в постели, знающая сотни историй о богах и демонах, историй живых и презабавных, словно рассказчица сама присутствовала при описываемых событиях, жена, нарожавшая счастливому муженьку… Сколько? И где они все, эти дети? Вокруг хижины скачут?! Шантану чуть не зарычал от бессильной ярости и выскочил наружу. Никого. Лишь тропинка ведет в глубь леса, и любопытные фазаны-турачи курлычут в кустах, сверкая разноцветьем оперения. Он кинулся бежать, и тропа сама ложилась под босые ноги хастинапурского принца, облаченного лишь в полоску мочала на чреслах и увядшие гирлянды. Глухо дребезжал один-единственный браслет на щиколотке. Остановить хотел? 3

Женщина стояла по пояс в воде — мутной воде Ганги, матери рек, текущей одновременно в трех мирах. В волне нет-нет да и пробивалась кровавая струйка. Выше по течению, за вереницей крохотных островков, Ганга сливалась с Ямуной, а той было не впервой размывать по дороге красный песчаник предгорий, может, именно за цвет воды Ямуну прозвали в честь Князя-в-Красном или… тс-с-с! Молчим, молчим… На предплечье правой руки у женщины, прижав к ее плечу покрытую пушком голову, спал младенец. Дитя двух-трех дней от роду. Мальчик. Левую же руку женщина опустила в воду и время от времени двигала ею из стороны в сторону. Словно белье полоскала. Подвигает, скосится на спящего ребенка — и стоит. Ждет. А лицо такое… не бывает таких лиц. Наконец речная гладь расступилась, как если бы ей приказали, и женщина извлекла наружу еще одного ребенка. Мальчика. Мертвого. За шкирку, будто кутенка от блудливой суки топила. Брезгливо оглядела, присмотрелась — не дышит ли? — и швырнула на берег. Маленькое тельце утопленника шмякнулось о песок и по склону сползло в тростники. Женщина вздохнула, тыльной стороной ладони отерла лоб (рука была абсолютно сухая, даже какая-то пыльная) и принялась за следующее дитя. Но опустить ребенка в воду ей не дали. — Стой! — проревело совсем рядом, и в воду Ганга вепрем-подранком, весь в радуге брызг, вломился голый Шантану. Лицо его в этот миг смотрелось совсем старым — и совсем бешеным. Подобное бешенство было свойственно всей Лунной династии, уходящей корнями в глубокую древность: именно в этом состоянии раджи изгоняли или убивали любимых жен, сухим хворостом вспыхивали в гуще, казалось бы, проигранных сражений, шли укрощать слонов с лопнувшими висками…^[34] — Тварь! Сейчас молодой мужчина напрочь забыл святой долг кшатрия: не поднимать руки на раненого, сдающегося, лишившегося рассудка — и на женщину. Вспышкой озарения ему показалось, что у жены-убийцы нет ног, что есть просто речная вода, из которой растет туловище, в любой момент готовое оплыть, растечься, раствориться… Но разум исчез, осталось лишь бешенство, наследственная ярость — и ребенок проснулся уже в руках отца. Он успел вовремя. — Идиот! — истерически завизжала женщина, и лицо ее разом сделалось уродливым и почти таким же безумным, как и лик Шантану. — Козел жертвенный! Это же был последний! На берегу, рядом со скорчившимся тельцем, подпрыгивал в возбуждении призрачный силуэт, один-единственный, как браслет на щиколотке канувшего в нети принца, и туманные ладони шарили в воздухе, копошились, искали… Что? — Последний?! — до Шантану наконец дошел смысл сказанного женщиной. Он кинулся прочь, на отмель, но женщина мгновенно перетекла ближе, пальцы с крашеными ногтями впились в плечо принца мертвой хваткой — и младенец захныкал, едва не оказавшись вновь у матери. Принц извернулся и резко, по-журавлиному, вздернул колено почти до подбородка, одновременно махнув свободной рукой сверху вниз. Этот удар сломал бы локоть даже опытному бойцу. Женщину же лишь заставил отпустить плечо мужа. Спустя миг принц стоял на отмели, тяжело дыша, крепко прижимал к себе последнего ребенка и воспаленными глазами следил за приближением жены. За спиной принца гримасничал призрак. Заботливая жена и примерная мать вырастала из воды, как стебель осоки: вот у нее появились бедра, колени, лодыжки… Когда женщина поравнялась с Шантану, она внезапно подхватила горсть речной воды, словно горсть песка, и швырнула в лицо мужу. Шантану попятился, брызги полоснули его по щеке — и сильный мужчина покатился по песку, крепко прижимая к себе сына и стараясь уберечь дитя. Вскочил. Набычился зверем, защитником выводка… Бывшего выводка… По рассеченной щеке червями ползли две струйки крови, как если бы ее зацепило гранитной крошкой. Женщина уже замахивалась для второго броска. «Сваха!» — вновь прозвучал в мозгу Шантану крик далекого брахмана. И принц выпрямился во весь немалый рост, с ребенком на руках. — Если есть у меня в этой жизни хоть какие-нибудь духовные заслуги… — срывающимся голосом произнес Шантану. И каменные брызги разбились о воздух в пяди от искаженного мукой лица. Воздух вокруг принца слабо замерцал, десяток комаров, попав в ореол, полыхнули искрами-светлячками, застыл на месте призрак, и с тела женщины вдруг полилась вода — много, очень много мутной воды Ганги, матери рек. Немногие рисковали произнести те слова, что сейчас произнес хастинапурский наследник. Сказанное означало одно: человек решился изречь проклятие, собрав воедино весь Жар-тапас, накопленный им в течение жизни. Так аскеты испепеляли богов, так мудрецы заставляли горы склонять перед ними седые вершины, так ничтожные валакхильи карали возгордившегося Индру… Если же на проклятие уходил весь Жар проклинающего — ему грозила скорая смерть, преисподняя и возрождение в роду псоядцев. При нехватке тапаса проклятие не сбывалось, а про дальнейшую участь рискнувшего лучше было и не заикаться. Но после слов «Если есть у меня в этой жизни хоть какие-нибудь духовные заслуги…» даже перун Индры не мог коснуться дерзкого. Он был неуязвим. И видел правду. Одну правду, только правду и ничего, кроме правды. — Ты Ганга, — спокойно произнес Шантану, лишь побледнел как известь. — Мать рек, текущая в трех мирах. Женщина молчала. Вода текла с нее, мутная вода, а вокруг стройных ног собирались в кольцо кровавые струйки соперницы Ямуны. Радовались, багряные, переливались на солнце… — Ты одурманила меня, превратила в ходячий фаллос без души и сознания, я прожил с тобой три года. Первый раз ты принесла мне тройню, затем — опять тройню, и вот: еще двое детей спали у тебя на руках, когда ты покидала хижину, казавшуюся мне дворцом. Женщина молчала. И безмолвствовал призрак за спиной Шантану, стараясь не касаться радужного ореола. — Где наши дети, жена? Где они, Ганга?! Я полагаю, их можно найти на твоем дне, где с ними играют скользкие рыбы, или кости младенцев сверкают белизной в прибрежных тростниках? Но речь не о них, подлая супруга и смертоносная мать! Речь о тебе и нашем последнем отпрыске. Прекратила вечный ропот осока, утихли птицы над водной гладью, смолк шелест деревьев — мир внимал Шантану. — Слушай же меня, богиня! Если когда-либо, вольно или невольно, словом или делом, прямо или косвенно ты причинишь вред этому ребенку — рожать тебе мертвых змей на протяжении тысячи лет ежегодно! Я, Шантану, наследник престола в Хастинапуре, ничем не погрешивший против долга кшатрия, возглашаю это! Принц собрался с духом и закончил: — Да будет так! Ореол вокруг него на мгновение вспыхнул ярче солнца — и погас. Поэтому Шантану не видел, как призрак, спотыкаясь, подошел к отцу с сыном, положил зыбкую ладонь на пушистую головку младенца… и исчез. Как не бывало. Лишь долгий вздох разнесся над речной стремниной. Ганга вышла из кровавого кольца и щелкнула пальцами. Дитя выскользнуло из отцовских рук и по воздуху проплыло к матери. Судорога скрутила крохотное тельце тугим узлом, на губах выступила пена, как бывает, когда ребенок срыгивает после обильного кормления, но потрясенному Шантану было не до того. — Да будет так! — тихо повторила богиня. — Но и тебе не ведать покоя, глупый муж! Сейчас ты похож на юродивого, который кинулся растаскивать влюбленных только потому, что несчастная девица стонала и вскрикивала, а юродивому стало ее жаль! Но слова произнесены, а я не хочу тысячу лет рожать мертвых змей… Женщина прижала дрожащего ребенка к груди, с бесконечной скорбью посмотрела на притихшее дитя — и водяным столбом опала сама в себя. Шантану рухнул на колени, запрокинул голову к небу и завыл. В чаще откликнулись шакалы. Именно в этот скорбный день царь хайхайев по прозвищу Тысячерукий, пребывая в дурном настроении, силой отберет теленка у отшельника по имени Пламенный Джамад. На обратном пути Тысячерукий насильник встретится с сыном Пламенного Джамада, суровым Рамой-с-Топором, и лишится всей тысячи своих рук, а затем — и жизни. Родичи царя в отместку убьют престарелого Джамада, сын справит поминки по отцу — и топор его, подарок Синешеего Шивы, с того дня не будет знать устали. Пять лет станет гулять Рама-с-Топором по Курукшетре, и кровью умоются хайхайи, а всякий кшатрий, оказавшись внутри незримых границ, что очертит гневный мститель, умрет плохой смертью. И пять озер в Пятиозерье потекут кровью вместо воды. Кровью кшатры. Говорят, по ночам из этих озер пьет тень Пламенного Джамада, и жалобно мычит рядом с духом отшельника краденый теленок. Телята умнее людей, а кровь плохо утоляет жажду… Зарницы полыхают над Полем Куру, воют шакалы, кричат голубые сойки-капинджалы, и у проходящих мимо людей дергается левое веко. Глава II
МАЛЫШ ГАНГЕЯ — ТЮРЬМА ДЛЯ БОГА

Старик, похожий на самца кукушки-коиля, стоял на берегу и зачем-то тыкал палкой в воду. Смотрел на расходящиеся круги. Один, второй, третий, третий с половиной… Складчатая ряса ниспадала до самого песка, и золотое нагрудное ожерелье играло зайчиками в лучах заходящего солнца. — Ну и?.. — непонятно обратился Старик к самому себе. — Звала, говорила, будто очень важно, а теперь не выходит! Обидеться, что ли? — Эй, Словоблуд! — надсадно раздалось у него за спиной, и после паузы, переждав приступ кашля: — Это ты, старина?! И тебя позвала… текущая в трех мирах? Похожий на кукушку старик, кряхтя, обернулся и задрал лысую голову вверх. Шея его при этом хрустнула так, что впору было бежать заготавливать дрова для погребального костра. На склоне, у кривой ольхи, стоял еще один старик. Похожий на болотного кулика, и потому заодно похожий на старика первого. Даже одет был примерно так же — и солнечные зайчики, спрыгнув с ожерелья пришельца, гурьбой заскакали вниз, к своим родичам. — Ну вот… — пробурчал первый старик, которого только что во всеуслышание назвали Словоблудом. — Стоило тащиться во Второй мир, дабы узреть этого впавшего в детство маразматика! Ушанас, друг мой, светоч разума, ты не хочешь прогуляться во-он туда… и как можно дальше?! — Шиш тебе! — Старик, похожий на кулика, действительно скрутил здоровенный кукиш, помахал им в воздухе и стал спускаться к реке. Последний отрезок пути он проехал на той части тела, которая всегда считалась особо важной для знатока Вед — усидчивость, усидчивость, почтеннейшие, и еще раз усидчивость! Первейшая заповедь брахмана. Минут через пять на берегу стояли уже два старика. Молчали. Палками в воду тыкали. И всякий, кто знает толк в людях, успел бы заметить искры приязни в выцветших старческих глазах, искры приязни — и еще трепет сохлой руки, когда один из старцев, не глядя, потрепал другого по плечу и отвернулся. Чтобы скрыть предательский блеск под плесенью блеклых ресниц. Надо полагать, Индра-Громовержец, Владыка Тридцати Трех, и князь мятежных асуров Бали-Праведник были бы весьма озабочены, расскажи им кто про эту удивительную встречу. Потому что на берегу Ганги встретились два родовых жреца-советника, двое Идущих Впереди: Брихас, Повелитель Слов, Наставник богов, которого Индра в минуты веселья звал просто Словоблудом, — и Наставник асуров Ушанас, чье искусство мантр до сих пор считалось непревзойденным. Сура-гуру и Асура-гуру. Но, не считая этих двоих, берег был пуст — лишь в дальней протоке, еле различимые с такого расстояния, возились пятеро рыбаков. То ли бредень ставили, то ли — еще что… Потому и не заметили, как двое почтенных старцев рука об руку вошли в воды Ганги и двигались до тех пор, пока речная гладь не сомкнулась над их лысинами. 2

— …Вот, сами смотрите! — всхлипнула Ганга и невпопад добавила: — А он меня проклял, дурачок… Последнее, видимо, относилось к вспыльчивому Шантану, а не к годовалому карапузу, шнырявшему меж колонн на четвереньках. Перед самым носом малыша порхала золотая рыбка, растопырив сияющий хвост, и ребенок взахлеб хохотал — изловить проказницу не удавалось, но зато какая потеха! Оба старца, как по команде, честно воззрились на карапуза. Дитя себе и дитя: сытое, ухоженное, ручки-ножки пухлые, мордочка чумазая — хотя как это ему удается на дне Ганги, в подводном дворце матери рек, оставалось загадкой. Закончив осмотр, наставники перевели взгляды на пригорюнившуюся Гангу. Богиня сидела, подперев щеку ладонью, и жалостно хлопала длиннющими ресницами. Хотя это не красит женщин, но от стариков не укрылись благотворные перемены в облике «Текущей в трех мирах». Пополнела, что называется, «вошла в тело», хотя до весеннего разлива оставалась куча времени, на щеках румянец, глаза теплые-теплые, особенно когда на ребенка косится… Былая властность сменилась тихим покоем пополам с озабоченностью: рыбка-то шустрая, захороводит младенца, а там и нос разбить недолго! Видно, быть матерью рек — это одно, и совсем другое — быть просто матерью. Мамой. — Прости, милая, но я одного в толк не возьму, — вкрадчиво начал Ушанас, толкнув локтем в бок собрата по должности. Уж больно откровенно пялился друг Словоблуд на раскрасавицу — любил старик фигуристых: седина в бороду, а бхут^[35] в ребро… — Невдомек мне, глупому! Нас-то ты зачем позвала? Малыш хороший, дай ему Брахма здоровьица, пусть растет себе… Пристроим, как в возраст войдет, а сейчас — рановато вроде бы? Или кормить нечем? Ганга пропустила мимо ушей ехидство последнего вопроса. — Корма хватит, — серьезно ответила богиня. — Уж чего-чего, а корма… Вы, наставники, лучше мне вот что скажите: сплетни про Восьмерку Благих слыхали? Которые у Лучшенького^[36] корову свести пытались? Старики разом бросили перемигиваться да зубоскалить. История Восьмерки Благих, мелких божеств из Обители Индры, была самым громким скандалом Трехмирья за последние тридцать лет. Братец Вишну, Опекун Мира, подбил Восьмерку на кражу: дескать, ни в жизнь вам, восьмерым, не свести со двора мудреца Васиштхи его небесную пеструху Шамбалу! Кто только ни пытался — не дается корова! «Нам — ни в жизнь?» — хором спросили Благие. И пошло-поехало… — Они ж как раз наутро ко мне явились, — продолжила Ганга, хлюпая носом. — Грустные-грустные… Влезли ночью за коровой, а у Лучшенького живот пучит, бессонница одолела — ну и услыхал! И нет чтоб разобраться — сразу клясть: в Брахму, в Манматху, в солнечный свет, в Тридцать Три Обители! Нрав у мудреца… одним словом — Лучшенький! Короче, под конец не пожалел он Жару, напророчил всей Восьмерке земное перерождение. Хорошо хоть не крокодилами… — А ты здесь каким краем? — поинтересовался Брихас, разминая в чашке переспелый плод манго. — Таким, что родить их должна, — доступно объяснила Ганга. — Тоже Лучшенький проклял? Из-за коровы?! — Да не из-за коровы! Стану я к мудрецам за коровами лазить! Благие плачут, криком кричат: чем на земле жить, лучше к Яме в подручные! В ногах ползают… Сошлись на том, что рожу я их от хорошего человека и утоплю сразу же: чтоб, значит, долго не мучились! Сама рожу, в себе и схороню! И Лучшенькому потрафим, и Благим! Старики вновь переглянулись. — Родила? — поинтересовались оба в один голос. — Родила, — всхлипнула Ганга. — Утопила, дурища?! — Утопила! — богиня рыдала уже взахлеб, самозабвенно, и сквозь причитания пробивалось: — У-у-утопила!.. Своими руками в себя макала! Выла, а топила… только не всех! Последненького муж из рук вырва-а-ал! Бледный Словоблуд встал, хрустнув коленями, доковылял до уснувшего под колонной малыша и долго смотрел на него. Губы кусал. — Суры-асуры! — наконец просипел родовой жрец Индры. — Который? Как ни странно, и Ганга, и Ушанас прекрасно поняли смысл вопроса. — Говорю ж: последненький! — Мать рек, текущая в трех мирах, красными от слез глазами глядела на старика и спящего ребенка. — Младшенький!.. Дитя причмокнуло во сне и хихикнуло чуть слышно: видно, рыбка снилась, с хвостом… — Ты что. Словоблуд? — тихо начал Ушанас, и от скрежета, который рождало горло старца, на душе становилось тоскливо. — Забыл, кто у Благих восьмой? Дьяус, кто же еще! И через минуту встал рядом с Брихасом. Обоим жрецам не надо было напоминать, кто такой Дьяус, последний из Восьмерки Благих. Благих всегда было Восемь. Но сегодня это были одни боги, завтра другие, отвернешься — а они уже опять местами поменялись! Лишь Дьяус, шустрый божок без определенного рода занятий (по небесной голубизне числился или по солнечным зайчикам?) оставался в числе Благих при любых перестановках. Вроде шута-пустосмеха, кому есть место у подножия престола любого раджи. Одно смущало Брихаса, Наставника богов: он не помнил себя без Дьяуса. Вот и получалось, что сур-весельчак будет постарше Словоблуда, да и одного ли Словоблуда? Как-то Варуна-Водоворот резко окоротил братца Вишну, когда Опекун смеялся над Дьяусом. Дескать, амрита на губах не обсохла, Упендра, а шут Дьяус, когда я еще… И не договорил. Махнул на глубину, и поминай как звали! Только и удалось позже выяснить Словоблуду, что странное имечко Дьяус происходит то ли от полузабытого мудреца Дьявола, медитирующего в кромешной тьме, то ли от Деуса-Безликого, которого определяли одним словом: «Неправильно!» В смысле, как ни определи — неправильно! И теперь этот самый Дьяус… — Влип! — подвел итог Ушанас. Малыш перевернулся на другой бок, голой задницей к Наставнику асуров. — Не он, — посерьезнел Брихас. — Мы влипли. Вырастет — в такого репьями вцепятся… Найдутся желающие, мигом сыщутся! Происхождение — лучше некуда: сын царя из Лунной династии и Ганги, да вдобавок с богом в душе! Потом Трехмирье ходуном ходит, а мы сокрушаемся: проморгали! Ушанас раздраженно поскреб ногтем родимое пятно, винной кляксой украшавшее его щеку. — О пустом думаешь, старина! Ясное дело, бедняга Дьяус сейчас себя не помнит, и до смерти этого шалопая не вспомнит… Для него этот мальчишка — тюрьма! Темница без выхода! Как хоть назвала-то сына, мать рек? — Гангея, — гордо сообщила богиня. — Сын Ганги. Сперва хотела назвать Подарком Богов, а после передумала. Чего зря язык ломать? Пусть Гангеей будет. — Ну и правильно, что передумала. Подарок… подарочек… Наставник мятежников-асуров нахмурился и еще раз повторил: — Малыш Гангея — тюрьма для Бога. * * *