Мы прорываемся

Я довольно часто наблюдал раненых в смертельном забытьи, когда ни шум боя, ни предельное напряжение человеческих страстей вокруг больше их не касались, и могу сказать, что и мне случилось побывать за этой завесой.

Время, когда я был полностью без сознания, длилось, возможно, не очень долго – оно, по-видимому, равнялось промежутку, за который наша первая волна атакующих добралась до траншеи, куда я упал. Я очнулся с ощущением большой беды, зажатый между двумя глинистыми стенками. Крик «Санитара! Командир роты ранен!» скользнул вдоль цепи согнувшихся людей.

Пожилой мужчина из другой роты участливо склонился надо мной, освободил от портупеи и расстегнул мундир. Два кровавых пятна кругами выступали на груди справа и на спине. Ощущение сковывающей тяжести тянуло к земле. От раскаленного воздуха узкой траншеи на теле выступил мучительный пот. Заботливый помощник освежал меня, махая моим планшетом. Задыхаясь, я с нетерпением ждал темноты.

Вдруг из Сапинье грянул огневой шквал. Без сомнения, эти беспрерывные раскаты, мерный рев и толчки были чем-то большим, чем просто отражением нашей так плохо начавшейся атаки. Я снизу смотрел в окаменелое под каской лицо лейтенанта Шрадера, который, как машина, стрелял и снова заряжал. Между нами произошел разговор, напомнивший мне сцену в башне из «Орлеанской девы». Впрочем, мне было не до шуток: я ясно понимал, что все кончено.

Шрадер лишь изредка мог бросить мне пару отрывистых слов. Теперь я был не в счет. В ощущении полного бессилия я пытался по его лицу прочесть, как там наверху. По всему было видно, что побеждали контратакующие. Я слышал, как все чаще и яростнее обращал он внимание находящихся рядом людей на цели, придвигавшиеся, должно быть, все ближе.

Внезапно, как рушится плотина в наводнение, пронесся крик ужаса: «Они прорвались слева! Мы погибли!» В это ужасное мгновение я ощутил, что жизненная сила снова, как искра, вспыхнула во мне. Мне удалось двумя пальцами впиться в дыру на высоте руки, проделанную в стене траншеи мышью или кротом. Я медленно поднялся, скопившаяся в легких кровь текла из ран. По мере того как она вытекала, я ощущал облегчение. С непокрытой головой и в распахнутом мундире, с пистолетом в руке я уставился на сражение.

Сквозь белесые клубы дыма прямо на нас бежала цепь людей в полном боевом снаряжении. Некоторые падали и оставались лежать, другие перевертывались, как подстреленные зайцы. За сто метров до нас воронки поглотили оставшихся. Должно быть, это был совсем юный отряд: они выказывали рвение, свойственное неопытности.

Как по нитке, по гребню возвышенности ползли четыре танка. В несколько минут они были растоптаны артиллерией по земле. Один развалился пополам, как игрушка из жести. Справа, шатаясь, опустился на землю с предсмертным криком фаненюнкер Морман. Он был храбр, как молодой лев. Это я знал еще по Камбре. Его уложил выстрел прямо в лоб, нацеленный точнее, чем тот, рану от которого он мне тогда перевязывал.

Дело, казалось, было еще не проиграно. Я прохрипел фенриху Вильски, чтоб он полз налево и своим пулеметом заткнул прорыв. Он вернулся очень быстро и сообщил, что в двадцати метрах уже все занято: там были части совсем другого полка. До сих пор я стоял, держась левой рукой, как за руль, за пучок травы. Теперь я смог повернуться, и мне открылась странная картина: англичане частично проникли на участок траншеи, слева примыкавший к нашему, частично же двигались вдоль нее со штыками наизготовку. Едва я успел осознать близость опасности, как новый, еще более неожиданный сюрприз ошеломил меня. За моей спиной еще двигались атакующие: это по направлению к нам вели пленных с поднятыми руками. Итак, враг почти сразу же после того, как мы пошли на штурм, проник в деревню. Теперь мешок был затянут. Он отрезал нас от своих соединений.

Картина все больше оживлялась. Англичане и немцы окружили нас и потребовали бросить оружие. Произошло замешательство, как на тонущем корабле. Слабым голосом подбадривал я рядом стоящих к борьбе. Они стреляли в своих и чужих. Наша горстка была окружена немым молчанием и криками. Два могучих англичанина слева погружали свои штыки в траншею, откуда к ним моляще тянулись руки.

И под нами стали раздаваться пронзительные голоса: «Нет смысла! Снимай оружие! Не стреляйте, ребята!»

Я взглянул на двух офицеров, стоящих рядом со мной в траншее. Они беспомощно улыбнулись в ответ и бросили на землю свои портупеи.

Теперь выбор оставался только между пленом и пулей. Я выполз из траншеи и, шатаясь, двинулся к Фаврёю. Словно в страшном сне, ощущал я, как ноги будто прилипли к земле. Единственное, что, может быть, было на руку, так это неразбериха, во время которой часть людей уже обменивалась сигаретами, часть же снова устроила резню. Два англичанина, приведших на линию отряд пленного 99-го, стояли против меня. Наставив свой пистолет на ближнего, я нажал курок. Он свалился, как фигурка в тире. Другой разрядил в меня винтовку, но не попал. Быстрые движения резко вытолкнули кровь из легкого. Мне стало свободнее дышать и я начал пробираться вдоль траншеи. За одной поперечиной прятался лейтенант Шлегер с огневым расчетом. Они присоединились ко мне. Кроме меня, Шлегера и еще двоих, все были убиты. Близорукий Шлегер, потерявший свои очки, как он мне потом рассказывал, ничего не видел, кроме моего подпрыгивающего планшета. Из-за большой потери крови я ощутил свободу и легкий хмель. Меня беспокоила только мысль, как бы мне не упасть слишком рано.

Наконец мы добрались до земляной насыпи в виде полумесяца справа от Фаврёя, с которой полудюжина станковых пулеметов извергала огонь на своих и чужих. Итак, здесь был просвет или хотя бы остров в нашем окружении; счастье нам не изменило. Вражеские пули разбрызгивали песок укрепления, офицеры кричали, возбужденные люди метались в разные стороны. Офицер санитаров шестой роты сорвал с меня мундир и велел мне тут же улечься, так как каждую минуту я мог истечь кровью.

Меня завернули в плащ-палатку и потащили вдоль восточной окраины Фаврёя. Несколько человек из моей шестой роты сопровождали меня. Деревня уже кишела англичанами, и неудивительно, что их огонь не заставил себя долго ждать. Выстрелы, грохоча, били по человеческим телам. Санитара шестой, державшего задний конец моего брезента, выстрел в голову свалил на землю. Я упал вместе с ним.

Маленькая группа распласталась по земле и, подстегиваемая ударами, ползла до ближайшего углубления.

Я остался на поле один, закатанный в брезент, и почти равнодушно ожидал удара, который положит конец этой одиссее.

Впрочем, и в этом безвыходном положении я не был покинут. Спутники следили за мной и снова предприняли попытку к моему спасению. Возле меня раздался голос ефрейтора Хенгстмана – длинного, светлорусого парня из Нижней Саксонии: «Я возьму герра лейтенанта на спину, мы прорвемся или поляжем!»

К сожалению, мы не прошли: слишком много орудий стояло на краю деревни. Хенгстман побежал, тогда как я обеими руками обхватил его за шею. Тут же поднялась стрельба, как на полигоне, когда целятся в мишень за сто метров. И тонкое металлическое жужжание оповестило о выстреле, заставившем обмякнуть тело Хенгстмана подо мной. Он упал беззвучно, но я почувствовал, как смерть еще прежде, чем мы коснулись земли, завладела им. Я высвободился из его рук, еще крепко державших меня, и увидел, что пуля пробила ему каску и висок. Смельчак был сыном учителя из Леттера под Ганновером. Как только я снова смог ходить, я разыскал его родителей и обо всем им рассказал.

Неудачный пример не помешал другому сопровождающему предпринять новую попытку спасти меня. Это был сержант санитаров Штрихальски. Он взял меня на плечи и донес, хотя рой пуль снова кружил возле нас, до тихого угла следующей высоты.

Стемнело. Люди отыскали брезент с мертвецом и понесли меня по одинокой равнине, на которой то близко, то далеко вспыхивали колючим сиянием звезды. Я впервые ощутил, как это ужасно, когда чувствуешь, что задыхаешься. Запах сигареты, которую курил человек в десяти шагах от меня, чуть меня не задушил.

Наконец мы добрались до санитарного блиндажа, там мой добрый знакомый доктор Кай нес свою службу. Он намешал мне восхитительного напитка с лимоном и сделал укол морфия, погрузившего меня в целительный сон.

На следующий день началась обычная, разделившаяся на этапы транспортировка. Тряска в автомобиле до военного лазарета была последним тяжким испытанием моей способности выжить. Затем я поступил в руки сестер и продолжал чтение «Тристрама Шенди» там, где его прервал приказ о выступлении.

Множество проявлений участия приносили мне облегчение во время кризисов, характерных для легочных ранений. Солдаты и начальство дивизии посещали меня. Участники штурма Сапинье все, конечно, или погибли, или были, как Киус, в английском плену. Супруги Планко, несмотря на то что уже первые снаряды наступавшего противника рвались в Камбре, прислали мне милое письмо, банку молока, оторванную от себя, и единственную дыню – все, что было в их саду.

Мой последний денщик не составил исключения из длинного ряда своих предшественников, он остался при мне, хотя в лазарете ему не был положен паек и он должен был выпрашивать себе съестное на кухне.

Когда скучаешь лежа, ищешь всякие способы развеяться; так, однажды я проводил время, подсчитывая свои ранения. Я установил, что, не считая таких мелочей, как рикошеты и царапины, на меня пришлось в целом четырнадцать попаданий, а именно: пять винтовочных выстрелов, два снарядных осколка, четыре ручных гранаты, одна шрапнельная пуля и два пулевых осколка, входные и выходные отверстия от которых оставили на мне двадцать шрамов. В этой войне, где под обстрелом были скорей пространства, чем отдельные люди, я все же удостоился того, что одиннадцать из этих выстрелов предназначались лично мне. И потому я по праву прикрепил к себе на грудь Золотой Знак раненого, присужденный мне в эти дни.

Спустя четырнадцать дней я лежал на мягкой постели санитарного поезда. Уже появился немецкий ландшафт в первых проблесках осени. К счастью, нас выгрузили в Ганновере и отправили в Приют клементинок. Среди множества посетителей, которые скоро явились, я особенно радовался брату. Он еще вырос со времени своего ранения. Впрочем, его правая, сильно задетая сторона тела не действовала.

Я делил свою комнату с молодым военным летчиком эскадрильи Рихтхофен по имени Венцель, – одним из тех высоких, отчаянных парней, каких еще рождает Германия. Он делал честь девизу своей эскадрильи: «Железный, но бешеный!» – и уничтожил в воздушном бою двенадцать противников, из которых последний, прежде чем умереть, прострелил ему плечевую кость.

Свой первый выход я отпраздновал с ним, моим братом и несколькими товарищами, ожидавшими своего транспорта в залах старого Ганноверского Гвардейского полка. Поскольку наша боеспособность теперь была под сомнением, мы чувствовали настоятельную потребность поупражняться с тяжелым креслом. Это плохо кончилось: Венцель сломал себе руку, я же на следующий день лежал в постели с температурой сорок; более того, температурная кривая совершила даже несколько рискованных скачков к красной линии, за которой искусство врачей бессильно. При такой температуре исчезает ощущение времени; пока сестры боролись за меня, я лежал в горячечных снах, многие из которых бывают даже очень веселыми.

В один из этих дней, это было 22 сентября 1918 года, я получил следующую телеграмму:

«Его Величество кайзер присуждает Вам Орден за Мужество. Поздравляю Вас от имени всей дивизии.

Генерал фон Буссе»

Date: 2015-11-14; view: 235; Нарушение авторских прав