Алкахест атлет 3 page

— Зачем ты это делаешь, Льюис? — спросила она.

Он притворился, будто не слышит.

Она не стала настаивать.

— Тетя Салли! — крикнула она и постучала в стенку, осторожно, чтобы не зацепить веревки. — Тетя Салли, если мы снимем эту штуковину, ты выйдешь ужинать?

Прислушалась, глядя на тлеющий кончик сигареты. Ответа не было.

— И не выходи, пожалуйста, мне‑то какое дело! — крикнула Джинни.

Льюис, не оборачиваясь, проговорил громко, чтобы было слышно сквозь скрежет его скребка:

— Ишь какая хитрая, не хочет с нами разговаривать. Пусть, мол, нас совесть помучает.

Так и вышло. Тетя Салли молчала, не снисходя до оправданий, и тогда Джинни стала мысленно сама подыскивать их за нее. Отцовская ненависть к телевидению была ей понятна. Он принадлежал к другому миру и к другому времени, чем все они и даже тетка Салли, и ненависть, которую он питал ко всему, что считал дрянью, была в глазах Джинни, в общем‑то, вполне естественной и нормальной, хотя сама Джинни и любила смотреть телевизор. То, что отец сказал, витийствуя и негодуя, было не лишено правды. Один раз, когда их телевизор сломался и два месяца пробыл в ремонте, а потом его привезли и включили, она поначалу несколько дней смотрела на него совершенно новыми глазами. И обратила внимание, как назойливо веселы те передачи, которые считаются развлекательными, и как утомительно серьезны детективы; как целый день подряд по всем программам показывают одно и то же: лодки, лодки или же, наоборот, мотоциклы, мотоциклы, словно все сочинил один недоумок или один десятилетний мальчик. В течение вечера можно увидеть, как правило, три разные передачи, в которых совершаются абсолютно одинаковые убийства: человека топят в ванне или, скажем, переезжают бульдозером; или три передачи, в которых девушке угрожают городские ведьмы; или три передачи, в которых кто‑нибудь произносит дословно одну и ту же реплику: «Уолтер! Здесь что‑то произошло!» или «Бесполезно: она мертва»; в шести передачах кто‑нибудь обязательно говорит: «Подожди, не стреляй» — и, наверное, в двадцати: «Бросьте то, что держите, и медленно повернитесь». (Интересно, говорят ли это хоть когда‑нибудь в действительной жизни?) И коммерческие рекламы не лучше — надоедливые как мухи, повторяются иногда по многу раз за вечер, под конец уже стоит только тебе опять увидеть знакомый водопад, или лошадь, или снегоход, или замедленно взметнувшиеся локоны какой‑то красотки, и прямо оторопь берет, волосы дыбом, как у кота. И понятно, почему отец считает их мерзостью: ведь это растление малолетних — делают из детей маленьких расчетливых проституток с младенческими улыбками на губах, привлекают покупателей для туалетного мыла, или зубной пасты, или синтетического апельсинового сока, показывая, как пятилетние бутузы играют в футбол. Если подумать, так и вправду получается преступление против добронравия и благопристойности. Человек всю жизнь при виде белой деревенской церкви или хорошенького щеночка или котеночка обязательно должен думать о каком‑то зубном эликсире.

Но все равно глупо из‑за этого расстраиваться. Джинни ни за что не согласилась бы лишиться своего цветного телевизора. Может, оно и правда, как в журналах пишут, что в больших городах, в трущобах или в пригородах, где дети богатых людей все поголовно наркоманы, — что там есть люди, которые ведут себя так, как показывают в телепередачах. Это, конечно, плохо, но они с Льюисом не станут стрелять горящими спичками человеку в глаз, оттого что видели такое по телевизору. Для них все это безобидные выдумки, пустяки, чушь какая‑то, вроде цилиндрической картошки. После утомительного дня она и Льюис устраивались полулежа в креслах, он — с бутылкой имбирного пива, она — с сигаретами и кофе, пригасят свет и отдыхают, не думая о неоплаченных счетах, которые все как‑то не убывают в стопке на кухонном столе, и о делах по дому, которых всегда остается выше головы, сколько ни выкладывайся, и расслабятся, блаженно погружаясь в волны звуков и изображений — на час, на два, а то и на три, порой задремывая и пробуждаясь, когда музыка становилась зловещей или особенно слащавой, и успевая увидеть, как кто‑то — кто такой и как звать, они проморгали, — крича, срывается в пропасть, или гибнет под колесами поезда, или целует умопомрачительную красотку в губы и в шею. Это просто такой образ жизни, не больше. Но и не меньше. И если тебя лишают того, к чему ты привык — как отец высокомерно лишил тетку Салли, — то это очень тяжело. А для тети Салли, надо признать, в особенности. Для нее телевизор, можно сказать, последняя нить, связывающая ее с жизнью — с той жизнью, какой она жила в Северном Беннингтоне. Там у них по временам бывали даже концерты. (Отец Джинни никогда в жизни не был на концерте.) Жители Северного Беннингтона пользовались всеми последними достижениями цивилизации. В доме у тети Салли и дяди Гораса Джинни впервые увидела оберточную фольгу, и пластмассовые блюда, и первую посудомоечную машину, и первый консервированный обед. Переселиться к отцу Джинни для тетки Салли было, наверно, как попасть в темное средневековье. Расстрелять ее телевизор — это все равно что запереть ее в мрачном подземелье.

Снизу донеслись запахи стряпни: отец жарил что‑то на свином сале.

— Пожалуй, пойду загляну, что папа делает, — вслух произнесла Джинни. А потом: — Ты не думаешь, что надо снять это ружье, пока не дошло до беды?

— Ничего не случится, — ответил Льюис, не отрываясь от работы. — Он даже курков не взвел.

Она закинула голову и посмотрела на висящее ружье, но в это время к дому подъехала машина.

— Скорей сними его, Льюис, — шепнула она мужу. — Кто‑то приехал!

Эстелл Паркс жила в Северном Беннингтоне дверь в дверь с Салли и Горасом Эбботами. Она много лет проработала в школе учительницей английского языка, одинокая женщина с сердитой старухой матерью на руках — их фамилия тогда была Моулдс, — спокойно и добродушно посвящая себя другим и пользуясь любовью учеников и даже злобной старушенции, своей матери, которая больше, кажется, никого на свете не любила. И была Эстелл при этом довольна жизнью, точно птичка на заборе, и с виду она тоже определенно напоминала птицу. Правда, она страдала когда‑то головными болями, и еще у нее была повышенная кислотность, от которой она принимала бромосельтерские порошки, и ее в конце концов стали мучить страшные кошмары, типичные для злоупотребляющих бромистыми препаратами, но доктор Фелпс — он и теперь был ее лечащим врачом, хотя давно уже оставил практику, и Саллиным тоже, — распознал причину и сменил ей лекарство, и тогда кошмары прекратились. Конечно, хватало у нее в жизни и своих горестей и разочарований. Она была красивая женщина, хотя чужому человеку это, может быть, и не сразу бросалось в глаза, так как нос у нее был длинноват, а подбородка почти что совсем не было; но рано или поздно нельзя было не заметить, какая она бодрая, неунывающая, какой у нее приветливый и светлый взгляд, какой славный, мягкий характер, и не признать ее красивее всякой красавицы. Она всегда следила за своей внешностью, не урывками, а строго и добросовестно, потому что так была приучена и считала это правильным, и всегда старательно душилась — даже, пожалуй, немного слишком крепко и цветочно — и так же заботилась, чтобы все было красиво и хорошо пахло у нее в доме, который она — с помощью матери, пока старушка была жива, — содержала в безупречной чистоте. Там были темные панели; немного жидконогая, но со вкусом подобранная старинная мебель; на маленьких темных картинах — английские пейзажи и птицы: птиц она любила, они жили у нее и в клетках и все носили классические имена — Ифигения, Орест, Андромаха; на спинках и подлокотниках кресел лежали вышитые салфеточки; над парадным и в окне ванной были цветные стекла; в прихожей и у лестницы — зеркала с бордюрами из матовых лилий. Спала она на высокой бронзовой кровати, закрытой розовым в цветочек покрывалом.

Эстелл была, как сказал бы посторонний человек, типичная героиня определенного рода романов. Она и сама это знала. Во всем городе никто не прочел столько романов. Добрая половина книг в фонде беннингтонской бесплатной библиотеки носила голубой экслибрис Эстелл Стерлинг Моулдс. Но проницательный взгляд Эстелл видел, как мелочен и несправедлив подобный стереотип.

У нее были, как и полагается по стереотипу, свои несчастные увлечения. Был, например, когда‑то давно один молодой человек в Олбенском учительском колледже, который она кончала. (Ее занятиями руководил знаменитый профессор Уильям Лайонс Фелпс, их беннингтонскому доктору не родственник, насколько ей известно.) Роман — разумеется, не в современном смысле — был нежный и трогательный, они читали друг другу стихи, вместе играли в спектакле, но кончилось все не по‑романному, без надрыва. Он выбрал другую, покрасивее, это была подруга Эстелл, а она проплакала полночи — и все. И он вовсе не был особенно хорош собой. В этом заключалась ошибка романного стереотипа. Умников и красавцев разбирали самые хорошенькие и самые умные из девушек, таким, как она, доставались мужчины второго сорта. Может быть, среди девушек ее типа — остроносых, с маленьким подбородком и заметно выступающими зубами — были такие, которые тратили пламя своих сердец на недоступные объекты; их, бесспорно, можно пожалеть. Но Эстелл вовсе не принадлежала к их числу. Она всегда хорошо относилась к людям, всю жизнь была очень общительна, но сдержанность составляла ее существо — даже в самого прекрасного в мире мужчину она никогда бы не влюбилась первая. И она преспокойно обходилась второсортными, проникалась расположением, когда выказывали расположение к ней, и всегда приземлялась на ноги, как выразился бы романист, когда к ней охладевали. Со временем эта склонность проникаться расположением прошла. А жизнь продолжалась и в отличие от романной героини, которую она напоминала, Эстелл была счастлива. Ей нравилось учить. Она любила литературу и своих учеников, но и деньги, которые зарабатывала, тоже. За годы работы, поскольку ей не на кого было тратиться, кроме самой себя и матери, пока та была жива, она достигла изрядной свободы в средствах, как выразился бы Генри Джеймс, и могла себе позволить поездки в Италию и в Англию.

«Как вам не скучно, — спрашивали у нее, — год за годом преподавать все те же стихи?» А Эстелл смеялась удивленно. «Но ведь ученики‑то каждый год новые!» — отвечала она и снова смеялась, потому что дело было даже не в этом. Одни и те же стихи раскрывались для нее с каждым десятилетием все глубже, с новых сторон — она уже учила детей своих бывших учеников и узнавала их лица, как мать узнает в сыне своего отца. Один раз белокурый пятнадцатилетний мальчик сказал, что будет учить наизусть «Стихи, сочиненные в нескольких милях от Тинтернского аббатства» Вордсворта, и при этом ее пронзило какое‑то странное ощущение — то ли дурное предчувствие, то ли явление ложной памяти, не определишь, — но потом, недели две спустя, когда он декламировал, она вдруг отчетливо услышала голос его отца, своего давнего ученика, и, закрыв ладонями лицо, заплакала счастливыми слезами, прислушиваясь к трогательной иронии прекрасных строк, и ей хотелось рассмеяться или расплакаться вслух от любви к летучему Времени.

...Ныне я

Не так, как в юности моей бездумной,

Природу вижу; человечность в ней,

Как тихую мелодию, я слышу,

Что не пьянит, не дразнит, но смиряет

И очищает душу. Постоянно

Я чувствую присутствие чего‑то,

Что возвышает мысли, наполняет

Их радостью; чего‑то, что повсюду

Растворено — и в заходящем солнце,

И в воздухе, и в небе голубом,

И в океане, что объемлет землю,

И в людях. Это — дух, дающий жизнь

Всему, что мыслит, всем предметам мысли...

Так прошли годы. Она плавала со своей давней подругой Рут Томас, библиотекаршей, на лайнере «Либерте» в Европу, и они провели месяц во Флоренции и месяц на острове Рай в домике по соседству со старым жилищем Генри Джеймса, что стоит у ограды деревенского кладбища. Испытала немало горя: смерть друзей, их родителей, их детей, несчастья учеников — и множество разочарований; но все‑таки жизнь была к ней милостива. Она вставила себе новые зубы, исправила прикус и продолжала работать, преподавать, читать книги и путешествовать, поддерживая близкие отношения со всеми, кого любила, и постепенно, сама того не подозревая, стала и вправду красивой. Поняла она это только тогда, когда Феррис Паркс, профессор математики в Беннингтонском колледже и вдовец, которого она до этого часто встречала на концертах — он немного напоминал ей Грегори Пека, — в один прекрасный вечер пригласил ее пообедать. Она покраснела, будто маков цвет, — так он ей, во всяком случае, потом рассказывал. Последовал, выражаясь в духе дурных романов, «вихрь ухаживания» — и они поженились. Они прожили в браке восемь лет, счастливейших в ее жизни, играли с друзьями в бридж, пили херес с Горасом и Салли Эббот, во время каникул ездили в Европу или в Японию. А потом, возвращаясь зимним вечером из города, Феррис погиб на перевале в автомобильной катастрофе. Жизнь ее угрожающе покачнулась. Может быть, если бы не Горас и Салли, она бы не пережила потери.

Все это происходило, разумеется, много лет назад. Теперь Эстелл была старуха. Восемьдесят три года.

Она еще раз, твердо, но не повелительно, постучала в дверь Джеймса Пейджа. Из‑под крыльца на нее, склонив голову набок, смотрела курица.

— Здравствуй, Джеймс, — с улыбкой сказала Эстелл. Она вытянула шею и заглянула в кухню. — Да ты, я вижу, ужинаешь? Прости, ради бога.

— Нет, кончил уже, — ответил он. И посторонился, пропуская ее в дверь.

Его дочь Вирджиния открыла дверь с лестницы и вошла в кухню. На ней лица не было.

— А‑а, Вирджиния. Здравствуй, здравствуй, — сказала Эстелл.

— Эстелл? Вот мило, что заехали. — Она вымученно улыбнулась.

Эстелл приветливо улыбнулась в ответ, хотя она, конечно, не настолько выжила из ума, чтобы не понять, что у них в доме что‑то неладно. Тяжело опираясь на две палки, она проковыляла с порога на середину кухни, и Джеймс теперь смог закрыть за ней дверь.

— Ох, до чего же у вас хорошо, тепло, — проговорила Эстелл. — На дворе такой холод.

— Знаю, — буркнул Джеймс. — Был.

Она взглянула на него искоса и снова улыбнулась.

— А Салли дома, Джеймс?

— Сейчас я ей скажу, — поспешила отозваться чуть не со стоном Вирджиния и бросилась обратно к лестнице.

Эстелл медленно, тяжело упирая в пол резиновые наконечники палок двинулась к кухонному столу. Джеймс провожал ее, неловко протянув руку, но так и не коснувшись ее локтя. Вид у него, она сразу заметила, был сумрачнее некуда. Она обернулась к нему с улыбкой.

— Тетя Салли! — позвала Вирджиния с нижней ступеньки. — Спустись, пожалуйста. К тебе гости.

До Эстелл донесся сверху невнятный мужской голос. Но Вирджиния, что‑то отвечая, закрыла за собой дверь из кухни.

Джеймс принес для Эстелл стул с высокой спинкой. Она сцепила загнутыми ручками свои темные палки, прислонила к столу и медленно опустилась на стул.

— Вот так, — поощряюще пробормотал Джеймс. — Эдак оно будет лучше.

Руками в перчатках она ощупала позади себя сиденье, уперлась и потихоньку, с бьющимся сердцем, откинулась на спинку.

— Уфф!

Ну, все в порядке. Она улыбнулась. Джеймс придвинул ее, словно на каталке, поближе к столу.

— О господи! — вздохнула она и засмеялась.

Он обошел угол стола и взял свою тарелку и стакан.

— Тебя племянник привез? — спросил он.

— Да, внучатый племянник, — ответила она. — Теренс.

Джеймс, хмурясь, разглядывал стакан и тарелку.

— Не дело это, что он там в машине дожидается.

Он отнес тарелку и стакан в раковину и пустил воду. Нагнувшись, стал мыть, вернее, полоскать под горячей струей, скрючившись, а Эстелл с задумчивой улыбкой смотрела ему в спину, крест‑накрест перечеркнутую серыми подтяжками.

— Ты насчет Теренса не беспокойся, Джеймс. У него там радио есть, ты же знаешь. — Она прислушалась к невнятному разговору за закрытой дверью. — Салли что, больна?

— Нет, просто дурь напала, — ответил он.

И не столько эти его слова и тон, которым они были сказаны, сколько сама его поза — так, бывало, перед ней стоял какой‑нибудь ее старшеклассник, негодуя на несправедливости и придирки, — побудила ее переспросить участливо:

— Она что же, на тебя рассердилась, Джеймс?

— Забастовку объявила, вот что. — Он поставил тарелку, стакан и ножик с вилкой в сушилку возле раковины. — Заперлась у себя в комнате. Что ты на это скажешь? — Он повернулся и посмотрел на нее, ну прямо рассерженный осел. Эстелл только улыбнулась растерянно, и тогда он достал из кармана рубахи трубку и табак в ярко‑красной фольге и неловкими, будто деревянными пальцами набил полную чашечку. Эстелл сняла перчатки, тактично давая ему этим понять, что она сама займется его делами, и пусть он лучше не спорит. Пальцы у нее были маленькие, скрюченные, но еще двигались, действовали, даже за фортепиано, хотя уже далеко не так, как когда‑то. Джеймс подошел к столу. Согнутый в пояснице. Старый.

— Бедная Салли, — сказала она, вспомнив, что он сделал с ее телевизором. — И Джеймс тоже бедный. Давно это она бастует?

— Две ночи и два дня.

Эстелл округлила глаза:

— Надо же.

В эту минуту распахнулась дверь с лестницы, и выглянула Вирджиния с притворной улыбкой на лице. Улыбка тут же пропала.

— Отец? — только и произнесла Вирджиния. И метнула виноватый взгляд на Эстелл.

— Она спросила про Салли, и я ей сказал. А что, неправильно сделал?

— Не надо стыдиться, Джинни, — поспешила успокоить ее Эстелл. — Такие вещи бывают. Ты не должна винить своего отца. И тетю Салли тоже. Этому я научилась, работая в школе: искать виноватых — бесполезная трата времени. Как ни поверни, все равно кто‑то останется обижен. И по‑своему справедливо. Это уж непременно. — Она улыбнулась Вирджинии, потом Джеймсу. — Так что давайте уговоримся, что виноватых нет, и попробуем все уладить.

Джинни неуверенно — не то обиженно, не то сокрушенно — шагнула от порога.

— Это все хорошо на словах, — сказал Джеймс. — Со школьниками, может, оно так и надо. Но тут у тебя ничего не выйдет, вот увидишь.

Он раскурил трубку.

— Джеймс, ну что ты говоришь? — с укором, будто огорчившему ее любимому ученику, произнесла Эстелл.

— Папа, пойми ты наконец, — простонала Вирджиния.

Старик ничего не ответил, узкогубый рот его был плотно сжат, из трубки взлетали клубы дыма.

На лестнице послышались шаги — кто‑то спускался вниз, — за спиной у Джинни появился Льюис и, обойдя жену, подошел к столу.

— Добрый вечер, Льюис, — приветливо сказала Эстелл. Мальчики Хиксы всегда были ее любимцами. Это они чинили ей забор, малярничали, подстригали у нее газон.

Льюис кивнул:

— Добрый вечер, миссис Паркс. — И двумя пальцами потеребил ус.

— Надо же, какая неприятность, — покачала головой Эстелл.

— Да, мэм, — согласился Льюис. Он вопросительно взглянул на Джинни, но она хмуро смотрела в стол — или на спокойно сложенные, в коричневых пятнах руки Эстелл? — он даже не мог сделать ей знак, что ружье снято. Она словно передоверила все Эстелл, хотя по ней и незаметно было, чтобы она особенно надеялась на чей‑то успех там, где у нее самой ничего не вышло. Понурившись, Льюис искоса взглянул на Джеймса: старик стоял все так же — вредный, упрямый, точно седовласый козел.

А Эстелл спрашивала:

— Ну так почему же ты говоришь, что ничего не выйдет, Джеймс?

Вопрос ее прозвучал мягко, и, хотя было очевидно, что она намерена тут распоряжаться, так же очевидно было, что она готова внимательно и непредубежденно выслушать, что он ей ответит.

Старик, по‑видимому, колебался, отвечать или нет. Прищурившись, он затянулся дымом и вдруг выговорил:

— Потому, что она первая начала, вот почему. Хорошо вам говорить, что виноватых нет, но Салли знала правила, когда сюда вселялась, а соблюдать не захотела. Хорошо вам говорить: начнем прямо отсюда, где стоим, словно бы ничего раньше и не было. На самом‑то деле было. Я ей как на ладони ясно правила изложил, а она их соблюдать не пожелала.

— Я тебя вполне понимаю, — сказала Эстелл. Она потянулась через стол, словно хотела сочувственно к нему прикоснуться, хотя он стоял слишком далеко и руки убрал, одну спрятал в карман, другую держал у рта, сжимая трубку. — Только ведь никому из нас не нравится соблюдать правила, которые не мы устанавливали, — добавила она.

Он не ответил — не потому, что ему нечего было ответить, это Эстелл Паркс понимала. Мы же все живем, подчиняясь законам, которые нам даны, начиная хотя бы с закона всемирного тяготения. Но все равно он не прав, только не стоит сейчас об этом спорить.

— Мы знаем, что тебе было нелегко, Джеймс, — сказала она.

Джинни вдруг выпалила, покраснев и на минуту подняв взгляд на Эстелл:

— Для папы это было ужасно!

Глаза ее наполнили слезы. Припомнилась отцовская тирада в коровнике и открывшаяся ей пустота и горечь его жизни, его негодование против наступившего, как ему казалось, всеобщего вырождения.

— Я знаю, тетя Салли любила смотреть телевизор, но нужно ведь и папу понять. Он столько лет работал и жил по своим убеждениям, и...

— Ну конечно, — согласилась Эстелл. Ей это как будто все было еще понятнее, чем Вирджинии. — Может быть, если я поговорю с Салли...

— Она не хочет разговаривать, — выпалил Льюис и тут же, спохватившись, умолк и стал теребить ус.

— Не хочет разговаривать? — повторила Эстелл без тени осуждения в голосе, а просто с интересом.

Джинни неохотно подтвердила, сердясь на Льюиса:

— Мы к ней обращаемся, а она не отвечает. Видно, обиделась.

Эстелл выпрямила спину.

— Господи, надо же. — И стала с трудом выбираться из кресла. Льюис, с озабоченным видом, не раздумывая, подошел и стал сбоку и чуть позади, готовый помочь.

— Тебе не подняться по лестнице, — сказал, как отрезал, Джеймс.

— Ну, это мы посмотрим, — с напряжением произнесла Эстелл. — Спасибо, Льюис. — Она ласково, чуть рассеянно ему улыбнулась, уже стоя и разбирая палки. Она была в пальто и шляпке, но, видимо, забыла об этом. — Джинни, будь так добра, подойди ко мне с этой стороны. Вот так, хорошо. Поддерживай меня немного, вот‑вот, спасибо. А ты, Льюис, здесь. — И они спохватиться не успели, как уже поднимались бок о бок с Эстелл по ступенькам, а Эстелл Паркс сосредоточенно улыбалась и руководила их действиями, медленно и трудно взбираясь вверх к дверям тети Салли и на ходу, заранее, окликая ее:

— Ау! Ау! Салли!

Достигнув верхнего этажа (ружья и бечевок капкана уже не было, остались только дырки от гвоздей в стене), Эстелл крикнула приветливее прежнего:

— Салли! Ты тут?

Все замерли.

— Салли?

В ответ молчание. Эстелл перед закрытой дверью — крохотная, усохшая, скрюченная старушка в синем пальто и шляпке — оглянулась на Джинни, поджав губы, и вдруг с озорной улыбкой громко сказала:

— Ну, все равно, я здесь побуду, поговорю с ней немного, чтобы ей не так скучно было. Пусть знает, что у нее, бедняжки, есть друзья. — Она снова повернулась к двери. — Можно мне войти, Салли? — Дернула ручку, улыбаясь, будто радуясь, покачала головой и задумалась, наморщив брови. — М‑да, — произнесла она, обращаясь к закрытой двери.

Джинни предложила:

— Может быть, пусть Льюис принесет вам стул, Эстелл?

— Отличная мысль. Пожалуйста, Льюис.

Льюис сбежал по лестнице. И через минуту вернулся с одним из кухонных стульев. Усадил Эстелл.

— Знаешь, Салли, — громко сказала Эстелл, — ты меня удивляешь!

Джинни и Льюис затаили дыхание. Эстелл оглянулась, глаза ее улыбались. Кивком отпустила их от себя. Льюис присел над своим ящиком с инструментами, размышляя, уместно ли будет сейчас продолжать работу. Джинни попятилась к лестнице, постояла еще минуту и пошла вниз. Когда она уже открывала дверь на кухню, сверху вдруг послышался тонкий голос тети Салли:

— Это ты, Эстелл? Я, видно, вздремнула.

Джинни покачала головой, драматически возвела глаза к потолку и закрыла за собой дверь на кухню. Ни слова не сказав отцу, она прошла через кухню в гостиную посмотреть, что делает Дикки. Мальчик крепко спал перед камином, а в руках у него и вокруг на полу пестрели пластмассовые кубики — зеленые, желтые, красные.

Добрых полчаса Эстелл старалась, как только могла, образумить свою подругу, но безуспешно. Хоть бейся головой об стену. Оба они, и Джеймс и Салли, были упрямыми идеалистами, а спорить с упрямыми идеалистами дело безнадежное — это она усвоила за годы учительства. «М‑да», — повторяла она, качая головой и посматривая на Льюиса, который сдирал краску с двери в ванную. Он мрачно кивал головой и продолжал работу. Это он верно придумал, конечно. Просто быть поблизости на случай, если рано или поздно понадобишься.

Она опять сказала, обращаясь к запертой двери:

— Салли, почему бы тебе не выйти и не поужинать по крайней мере? Ты бы тогда, может быть, взглянула на все иначе.

— Тебе хорошо говорить, Эстелл, — ответила старуха из‑за двери, — но есть такие вещи, которые невозможно ни простить, ни забыть. Если положение становится просто невыносимым, разве это правильно — покориться и махнуть на все рукой? Слишком часто и слишком давно у нас в стране так поступают.

Эстелл вздохнула.

— Ну Салли, голубушка, при чем тут еще страна?

Голос Салли зазвучал выспренне:

— Не обманывай себя, Эстелл. Страна тут очень даже при чем. У одних есть, у других нету, в этом‑то все и дело. Джеймс раньше меня в этом доме живет — вот и весь его сказ, поэтому, когда я сюда переехала, я уже должна была ему беспрекословно подчиняться. Пусть даже это меня и убивает.

— Ну Салли, честное слово!

— И не говори мне: «Салли, честное слово!», Эстелл. Это правда, ты сама знаешь. А если по справедливости, так это вообще должен быть мой дом. Старшая‑то я. У нас в стране все достается мужчинам, испокон веку так было. Мы — словно негры. Я этому мальчишке пеленки меняла, таскала его на закорках, учила его шнурки завязывать, за ручку водила в школу, один раз даже спасла от бешеного быка — и вот мне награда! У него есть собственные взгляды, не спорю, он в своем праве их иметь. Но ведь и у меня есть свои взгляды, и нельзя же так разрешать противоречия — гонять старую женщину горящей головней и запирать ее в спальне!

— Да что ты, Салли? Не может быть! — всплеснула руками Эстелл, просто чтобы выразить сочувствие. На самом‑то деле обвинение звучало вполне правдоподобно. Она все это представила себе ясно, как на картинке, и не сумела сдержать улыбку.

— Именно, что так, — подтвердила Салли. — И еще хуже того. Угрожал мне ружьем. Он ведь пьет, ты знаешь.

— Нет! — возразила Эстелл. Вот это уж едва ли, уже много лет как не слышно было, чтобы он пил. Но неважно! Важно, что сама Салли в это верит. Эстелл оглянулась на Льюиса: что он по этому поводу думает? Он покачал головой, отрицая все начисто, но промолчал, продолжая работать скребком. Он ободрал уже весь косяк и половину двери.

Салли не унималась:

— Нельзя мириться с тиранией. Если враг не идет на уступки, ничего не поделаешь, надо стоять на своем, и будь что будет.

— О господи, — вздохнула Эстелл. Ей не нравилось направление, которое принимал разговор. Не то чтобы она не верила в принципы. Нет, без принципов жизнь вообще не имеет смысла — опрятность, пунктуальность, готовность выслушать другую сторону... Но эта дорога была ею слишком уж исхожена. Что она заводит в тупик, давно не осталось и тени сомнения. — Все это, конечно, верно, — сказала она. — Но надо, знаешь ли, и создавать условия, чтобы наш противник мог пойти на уступки. У каждого из нас есть своя гордость. Надо сообразовываться со здравым смыслом и поступать с другими, знаешь ли, так, как хочется, чтобы с тобой поступали.

Старая голова ее дрожала, шишковатые руки недвижно лежали на коленях, и, едва только выговорив это, Эстелл уже поняла, что ее доводы бессильны, хотя и справедливы. Голос Салли зазвучал еще убежденнее, чем прежде:

— Вот пусть Джеймс и сообразуется со здравым смыслом! У кого сила, тот и должен проявлять разум. Как Соединенные Штаты после второй мировой войны. Когда Германия и Япония безоговорочно капитулировали, мы протянули им руку помощи, помогли подняться на ноги, раз мы великая нация и образец для всего мира, и теперь Германия и Япония — вполне пристойные и благополучные государства. Так и надо чтобы было. Так по‑христиански. Но Джеймс, конечно, иначе считает — куда там! Он — как Соединенные Штаты после войны во Вьетнаме, скуп и чуть не лопается от обид и угрызнений. Жалкого гроша не отдаст. Вот увидишь, что из этого выйдет! Попомни мои слова! Вьетнам обратится в другую сторону, и Африка тоже, и бог знает кто еще, и вместо рынков и полезных конкурентов мы получим свиней в гостиной.

— Салли, ради всего святого, о чем ты толкуешь? Как можно сравнивать бедного Джеймса и правительство Соединенных Штатов?

— Вот увидишь! — повторила Салли.

Как давно они ни дружили, но Эстелл до сих пор не сознавала, что Салли — с чудинкой, не меньше, чем ее брат Джеймс. Может быть, это только теперь на нее нашло, с тех пор как она переехала к брату, на родительскую ферму, а может, всегда в ней было и теперь только вышло наружу. Когда они в давние времена играли вместе в бридж, Салли и Горас и Эстелл с Феррисом, у них бывали интереснейшие разговоры о политике, образовании, религии — обо всем на свете, вернее, обо всем, что принято было обсуждать в приличном обществе; но о политике говорили главным образом мужчины. Салли если уж принимала чью‑то сторону, то, надо признать, стояла твердо; однажды она, помнится, изумила их: вошла в раж, даже карты швырнула — но обычно в присутствии Ферриса и Гораса до этого не доходило. Феррис, красивый, элегантный, сразу начинал шутить, лишь только разговор принимал чересчур серьезный оборот, Горас же обладал очаровательным, почти комичным даром понимать и разделять оба противоборствующих мнения в споре.