Вертопрах, любовью исправленный. Иван Долгоруков

Не умерен в похоти, самолюбив, тщетной

Славы раб, невежеством наипаче приметной.

На ловли с младенчества воспитан псарями,

Как, ничему не учась, смелыми словами

И дерзким лицом о всем хотел рассуждати, –

так поэт Антиох Кантемир отозвался о любимце императора‑отрока Петра II, обер‑камергере, светлейшем князе, майоре гвардии Иване Алексеевиче Долгорукове (1708–1739). Кантемир знал, о чем говорил, ибо приятельствовал с князем Никитой Трубецким, пострадавшим от самоуправства сего фаворита. Князь Михаил Щербатов рассказал: “Слюбился он [И. А. Долгоруков – Л.Б], иль лутче сказать, взял на блудодеяние себе и между прочими жену к[нязя] Н. Ю. Т[рубецкого], рожденную Головкину, и не токмо без всякой закрытности с нею жил, но при частых выездах у к[нязя] Т[рубецкого] с другими своими молодыми сообщниками пивал до крайности, бивал и ругивал мужа, бывшего тогда офицера кавалергардов, имеющего чин генерал‑майора, и с терпением стыд свой от прелюбодеяния своей жены сносящего. И мне самому случалось слышать, что, единожды быв в доме сего князя Т[рубецкого], по исполнении многих над ним ругательств, хотел наконец его выкинуть в окошко, и естли бы… сему не восприпятствовал[и], то бы сие исполнено было”.

Однако и эта, и другие проказы временщика легко сходили ему с рук, благодаря заступничеству венценосного друга.

Чем же заслужил Иван Алексеевич монаршую любовь и покровительство? Ответ на вопрос может дать сама жизнь князя Долгорукова. Потомок Рюриковичей, который знатностью рода мог поспорить с самими Романовыми, князь был на семь лет старше Петра II, и можно представить, что значила компания “знающего жизнь” девятнадцатилетнего молодца для царственного отпрыска. Тем более, что в манерах Ивана сквозил столь притягательный для отрока Петра заграничный лоск. Ведь отрочество и раннюю юность Иван провел в Варшаве, куда его дед, блистательный дипломат Григорий Федорович Долгоруков, получил назначение посланника при Дворе короля польского и курфюрста саксонского Августа II Сильного. Там господствовали галломания и утонченный политес. Причем пример задавал сам Август II, изощренный в модах и любовных утехах (по некоторым подсчетам, у него было свыше шестисот метресс) и снискавший славу истинного петиметра.

“Молодежь брала пример с взрослых, – живописует исторический романист Петр Полежаев, – а взрослые, в особенности придворного круга, отличались крайней легкостью нравов. Около трона короля Августа II кружились роями обольстительные красавицы, интриговавшие розовыми губками гораздо действеннее своих усатых панов и, в сущности, управлявшие государством”.

Несмотря на все старания деда, а затем сменившего его на дипломатическом посту дяди, Сергея Григорьевича Долгорукова, дать юноше надлежащее образование (а к нему пригласили в учителя известного в то время ученого Генриха Фика), Иван отнюдь не налегал на учебу – он рано закружился в вихре светских удовольствий и легких побед над доступными жрицами любви.

Из всех своих сверстников он сделался самым развязным и озорным, отличаясь при этом животной грубостью. Впоследствии историк Петр Щербальский отметит, что “согласие женщины на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало”, потому‑то он нередко прибегал к насилию. Известно, что такие поступки часто носят маниакальный характер. Это уже патология, разобраться в которой по силам лишь врачам‑психиатрам. Мы же можем констатировать, что любострастие и грубость князя вполне укладываются в психологические и поведенческие рамки петиметра той эпохи. Английский писатель, издатель журнала “Te Tattler” Джозеф Аддисон шутил, что был бы весьма одолжен петиметрами, если бы те носили нагрудные отличительные знаки класса, к коему принадлежали. А французский культуролог Фредерик Делоффре уточнил, что среди щеголей как раз выделялся особый класс со свойственным ему вызывающим поведением: “Они не уважали разницу полов, были отчаянно разнузданы… Поведение их было шокирующим… В обществе они демонстрировали пренебрежение к женщинам, особенно к женщинам высших слоев”.

Всякая типизация неизбежно грешит схематизмом. В действительности характер Ивана отличался своеобычностью и был куда сложнее заданного шаблона. По отзывам очевидцев, он был легкомысленным и развратным человеком, не выделялся ни умом, ни способностями, слыл непросвещенным и безнравственным. Болезненное честолюбие, а точнее, непомерная гордыня, презрение по отношению к другим дворянским фамилиям (не говоря уже о безродных “выскочках”), безудержная страсть к кутежам и озорству принесли ему дурную славу. Вместе с тем (это тоже отмечали очевидцы), в нем наличествовала какая‑то особая внутренняя доброта, отзывчивость на все благородное. В его дерзких, иногда безумных выходках проглядывало скорее легкомыслие, чем подлость и низость.

В романе “Юный император” Всеволод Н. Иванов написал о нем: “Всегда франтоватый и даже роскошно одетый, умевший, когда надо, вести себя прилично и с тактом, понявший характер императора, естественно, должен был играть большую роль при Петре”.

И к царю он привязался искренне. Они сошлись еще в 1725 году, во время правления Екатерины I, когда Долгорукова назначили гоф‑юнкером к тогда еще десятилетнему великому князю Петру Алексеевичу. Иван сразу встал перед ним на колени, “изъясняя всю привязанность, какую весь род его к деду его, Петру Великому, имеет и к его крови, по рождению и по крови почитает его законным наследником российского престола, прося… увериться в его усердии и преданности к нему”.

Как и все семейство Долгоруких, он интриговал против сына конюха, генералиссимуса Александра Меншикова, который после провозглашения Петра II императором стал фактически правителем России. Особенно противился Иван плану Меншикова женить царя‑отрока на своей дочери Марии, за что был понижен в чине и записан в полевые полки. Однако после падения “прегордого Голиафа” Меншикова, Иван Долгоруков становится неразлучен с царем.

Испанский посланник в России герцог де Лириа‑и – Херика отмечал, что “его величество очень любит молодого князя Долгорукова Ивана Алексеевича, который по молодости своей угождает ему во всем, и нельзя сомневаться, что он не остался главнейшим фаворитом”.

Дружба их стала настолько глубокой, что князь даже почивал в покоях Петра II. Причина такой их близости коренилась и в характере самого императора. Последний любил всякого рода потехи и был расположен к той бездельной жизни, в которую втянул его ветреный фаворит. Князь же, потакая Петру, с готовностью доставлял ему всевозможные удовольствия: балы, куртаги, кутежи за городом с бенгальским огнями, иллюминацией и фейерверком. Он привил царю‑подростку и вкус к развлечениям эротического свойства. Есть свидетельства, что с наступлением ночи они выезжали из дворца и неизвестно где пропадали до утра; спать же ложились в семь часов утра; а на следующий день все начиналось сызнова.

Другой страстью царя и его наперсника была охота. Значительную часть времени друзья проводили в лесу на биваках с их незатейливыми радостями. Известно, к примеру, что за осеннюю охоту 1729 года Петр и его свита, разместившаяся на пятьюстах экипажах, затравили 4000 зайцев, 50 лисиц, 5 рысей и 3‑х медведей. А один дотошный царедворец подсчитал, что в июле‑августе 1729 года они были на охоте 55 дней, а из двадцати месяцев 1728–1729 годов – целых восемь месяцев.

Модной игрой при Дворе юного императора становятся карты, столь ненавидимые когда‑то его великим дедом. Иногда Петр II предпочитал их даже “игре в любовь”. Можно только присоединиться к словам австрийского посланника: “Дело воспитания государя идет из рук вон плохо” и к заключению польского эмиссара Иоганна Лефорта: “Он действует исключительно по своему усмотрению, следуя лишь советам фаворитов”.

В фавориты Петра выдвинулся и соперничавший с сыном во влиянии на государя князь Алексей Григорьевич Долгоруков. Человек невеликого ума и непомерных амбиций, он вел свою собственную игру, решив повторить опасный путь Меншикова и стать императорским тестем (злые языки говорили, что он тем самым открыл “второй том глупости Меншикова”). Рассчитывал он на то, что красота и отсутствие предрассудков у его старшей дочери Екатерины заставят Петра потерять голову, а уж потом “покрыть грех” можно будет только свадьбой. К тому же княжна Екатерина, не менее тщеславная, чем ее батюшка, ради короны была готова пожертвовать всем, включая любовь. Старший Долгоруков с братьями заманили царя‑отрока в примитивную ловушку: напоили и доставили прямиком в опочивальню княжны. Даже князь Иван был шокирован поведением родственников и покинул родительскую усадьбу. Припертый к стенке, Петр вынужден был дать обязательство жениться на Екатерине. Их обручение было торжественно отпраздновано в Москве 30 ноября 1730 года.

После этого на клан Долгоруковых словно пролился золотой дождь. Представители этого семейства вкупе с их родственниками и свойственниками получили назначения на самые хлебные и высокие посты. Корыстолюбивые и “роскошные” (как назвал их Щербатов), они не брезговали ничем и запускали руки в государственную казну: присвоили себе великолепные адаманты, всякого рода украшения, наличные деньги, дорогую мебель, многие пуды дворцовой серебряной посуды; привели в свои конюшни лучших скакунов, заполучили отменных собак. Убыток казне составил аж полтора миллиона рублей. Причем не щадили даже церковного имущества – приказали изъять в свою пользу из главного храма украшавшие евангелия, скипетры, священническое облачение. Всеволод Н. Иванов писал: “Всем было известно, что Долгоруковы злоупотребляют своим влиянием, как обирают казну, творят разные несправедливости. Только за одного Ивана Алексеевича находились заступники: в войске его любили”.

И причина тому та, что Иван любил царя и не искал корысти в дружбе с ним. В отличие от отца, он не был слишком озабочен возвышением своих родственников; гораздо больше занимали его амурные дела.

Американский исследователь Мишель Фехер отмечал, что для петиметров “похоть – это единственный мотив эротической привлекательности. Сексуальное удовольствие – единственная цель, к которой стоит стремиться. Что же касается великодушной любви, то вертопрахи видели в ней искусственное и опасное искажение чувственного желания”. Именно поэтому во французских пьесах конца XVII – середины XVIII века (а из них не менее шестидесяти были посвящены непосредственно щеголям) существовали два самостоятельных амплуа – серьезного любовника и петиметра. Петиметр же, по словам русского поэта XVIII века Алексея Ржевского, мог “говорить о своей любви как можно больше, а любить как можно меньше… Петиметры не имеют сердец, или сердца их непобедимы!”.

Надо сказать, что сердце Ивана Алексеевича не совсем зачерствело, поскольку, наконец, было побеждено всепоглощающей любовью, наполнившей его прежде беспутную жизнь новым смыслом. Сам князь, казалось, не вполне осознавал, как произошла в нем эта разительная перемена. Ведь никакие слова, никакие красноречивые фразы не могли описать того глубокого впечатления, кое произвела на него милая и женственная графиня Наталья Борисовна Шереметева (1714–1771) (он впервые встретил ее на балу по случаю дня рождения герцога Голштинского). Совсем иное чувство, столь непохожее на то, что двигало им в его бесчисленных донжуанских подвигах, овладело им. Стало вдруг невозможно увлекаться разом несколькими женщинами, да и все они будто померкли, шарм свой потеряли перед кружившейся с ним в контрдансе юной графиней. И пленили его не только изящный стан, румяные щеки, огромные глаза, брови соболиными дугами, не только изящество ее убора, искусный фонтанаж с драгоценностями и кружевными лентами, не только воздушная легкость, с которой выписывала она фигуры церемонного танца, – но какое‑то особое внутреннее свечение, исходящее от души чистой, отзывчивой.

Сколь же непохожей на малообразованного, легкомысленного Ивана была Наталья Борисовна – прямо “лед и пламень”! “Нашло на меня высокоумие, – писала она впоследствии о своей ранней юности, – вздумала себя сохранить от излишнего гулянья, чтоб мне чего не понести, какого поносного слова – тогда очень наблюдали честь… Я молодость свою пленила разумом, удерживала на время свои желания в рассуждении о том, что еще будет время к моему удовольствию”.

Дочь сподвижника Петра Великого “Шереметева благородного”, Наталья в свои четырнадцать лет (тогда брачный возраст наступал рано) была одной из самых завидных невест в России. Ее называли еще “книжной молчальницей”, поскольку долгие часы она проводила в чтении книг и изучении иностранных языков. Знала, между прочим, не только французский и немецкий, но и древнегреческий – самому архимандриту впору. И, как чувствительная героиня из прочитанных романов, она ждала жениха, готового разделить с ней, по слову поэта, “любовью озаренный путь”.

Когда к ней посватался Иван Долгоруков, Наталья сразу же согласилась пойти за него. Потом она вспоминала с гордостью: “Первая персона в государстве нашем был мой жених. При всех природных достоинствах имел он знатные чины при Дворе и в гвардии”.

Сверх того, добавим, он принадлежал к знатнейшей и богатой фамилии. И не беда, что “природные достоинства” князя в глазах окружающих были более чем спорными – эта девушка видела в нем то, что хотела. Она говорила: “Он рожден был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскоши жил яко человек, – говорила она, – толко никому зла не сделал и никово ничем не обидел, разве што нечаянно… Я признаюсь вам, что почитала за великое благополучие его к себе благосклонность… И я ему ответствовала, любила его очень”.

Эта любовь Натальи с ее неукротимой верой в его добрую натуру преобразила князя. Ивана Алексеевича уже нельзя было узнать. Те же черты лица, но их будто одушевил какой‑то неузнаваемый налет. Он любит и любим! Без ведома его самого любовь эта заставила глубже относиться к себе и ко всему окружающему, наложила на открытое, милое, но беспечное лицо выражение вдумчивости и заботы. Историк Дмитрий Корсаков подчеркнул, что чувство князя к Шереметевой “служит лучшим мерилом его собственной души: в нем выразилось все лучшее в его природе”.

Обручение молодых проходило в особняке Шереметева на Воздвиженке 24 декабря 1729 года исключительно пышно. Сам государь и первые сановники почтили обряд своим присутствием. Церковную службу отправляли в великолепном зале архиерей и два архимандрита. Высокие гости жаловали обрученых богатыми дарами – бриллиантовыми серьгами и кольцами, часами, табакерками и готовальнями, старинными кубками, драгоценными фляшами, столовым серебром, парчовыми тканями. Одни только перстни жениха и невесты стоили: его – 12 тысяч, а ее – 6 тысяч рублей. И как же счастлива в тот день была Наталья Борисовна: “Я не иное что воображала, что сфера небесная для меня переменилась”, – признавалась она. Что до Ивана, то, если верить авторам исторических романов, его радость была омрачена смутными предчувствиями капризов непостоянной придворной Фортуны и скором возмездии за содеянные ранее проступки. Писатель Александр Павлов вводит в свою повесть “Божья воля” характерную сцену: в ходе обручения Долгорукова отзывает в сторону ворожея‑цыганка и пророчит ему страшную мученическую смерть. Подлинность этого эпизода сомнительна, но сумятицу души князя он передает совершенно точно. Тем более, что Иван сознавал ответственность не только за собственное будущее, но и за жизнь своей любимой и любящей спутницы. Он как бы испытывал ее верность, говоря о возможных злоключениях судьбы такого “припадочного человека” (так аттестовали тогда фаворитов), как он. Наталья, однако, ни в какую не желала отступиться от своего суженого, и их бракосочетание было назначено на 19 января 1730 года и приурочено к свадьбе Петра II и Екатерины Долгоруковой.

А в ночь с 18–19 января, то есть именно тогда, когда должны были проходить свадебные торжества, умирал император Петр II. Он простудился на празднике Водосвятия и сгорел в две недели от лихорадки, осложненной оспой. Лицо и тело умирающего было покрыто черными язвами; испуганные придворные боялись даже приближаться к одру царя (обрученная невеста Екатерина и та его покинула). Рядом с ним оставался лишь наш Иван Алексеевич. Он был отуманен горечью потери друга, покинувшего свет в такие юные лета. Его же отец, без пяти минут тесть царя, скорбел, конечно, не о самом государе, а о неотвратимой потере влияния Долгоруковых при Дворе. Неизвестно, какими просьбами и доводами, но Алексей Григорьевич уговорил сына подписать почерком царя (который Иван навострился так ловко имитировать) подложную духовную, по которой Петр II якобы завещает трон и власть “государевой невесте” Екатерине Долгоруковой. Однако пустить в ход это обманное завещание не удалось – его забраковали даже некоторые здравомыслящие люди из клана Долгоруковых: они понимали, что невенчанной Екатерине императрицей вовек не стать. Духовная сразу же была предана огню.

Верховный Тайный Совет, в который входили четверо князей Долгоруковых и двое князей Голицыных, в конце концов, рассудил за благо призвать на российский престол дочь брата Петра I царя Иоанна Алексеевича, вдовую герцогиню Курляндскую Анну. “Верховники”, однако, желали ограничить полномочия будущей монархини и составили так называемые “кондиции”, по коим вся полнота власти переходила к ним, родовитой аристократии. Но планам “верховников” не суждено было исполниться – российское шляхетство, опасавшееся, что вместо одного государя ими будут управлять сразу несколько, убедило Анну Иоанновну стать единоличной самодержицей и порвать ненавистные “кондиции”. После того как Анна стала самовластной императрицей и распустила Верховный Тайный Совет, над противодействовавшими сему Долгоруковыми нависла угроза неминуемой опалы.

Из первого жениха империи, с которым хотели породниться самые видные вельможи, Иван Алексеевич превратился в персону, с которой даже говорить стало опасно. Но иначе рассудила невеста. Несмотря на уговоры родственников и друзей отказаться от замужества, она упрямо стояла на своем: “Войдите в рассуждение, какое это мне утешение и честная ли это совесть, когда он был велик, так я с радостию за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему. Я такому бессовестному совету согласиться не могла, а так положила свое намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже нет участия в моей любви. Я не имела такой привычки, что сегодня любить одного, а завтре другого. В нонешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна”. И 17 апреля 1730 года они обвенчались в тихой сельской церкви, что в усадьбе Долгоруковых, Горенки, в присутствии лишь двух старушек – какой‑то дальней родни. Никто более приехать не решился. Но юная Наталья была вознаграждена радостными ласками молодого супруга, смотревшего на нее с восторгом и “виноватинкой”.

В то время как молодожены наслаждались днями негаданного счастья, императрица издала указ, в котором изложила все вины опального семейства. Долгоруковы, настаивала она, “всячески приводили его величество, яко суще младого монарха, под образом забав и увеселений, отъезжать от Москвы в дальние и разные места, отлучая его от доброго и честного обхождения… И как прежде Меншиков, еще будучи в своей великой силе, ненасытным своим властолюбием Его величество, племянника нашего, взяв в свои собственные руки, на дочери своей в супружество сговорил, так и он, князь Алексей с сыном своим и братьями родными его императорское величество в таких младых летех, которые еще к супружеству не приспели, Богу противным образом, противно предков наших обыкновению, привели на сговор супружества ж дочери его, князь Алексеевой, княжны Катерины”.

Вскоре в Горенки прискакал нарочный с монаршим предписанием “отправиться князьям Долгоруким всем семейством, включая “вдову‑невесту” и молодых, в трехдневный срок в дальнюю свою вотчину северную – деревню Селище”. Предание говорит, что княжна Екатерина родила тогда преждевременно мертвого ребенка – злополучного “государева наследника”. А Наталья Борисовна, снаряжаясь в дорогу, прихватила с собой только самое необходимое – белье, носильное платье, пару икон, Четьи‑Минеи, вышивание пяльцами и перстень – подарок Петра II на обручение.

Не успели ссыльные добраться до места назначения, как их настиг новый приказ – выехать под строжайшим караулом на вечное поселение в таежную глухомань, городишко Березов, куда три года назад они спровадили теперь уже покойного Меншикова. Старших Долгоруковых разместили в угрюмых кельях бывшего монастыря, а Наталье и Ивану выделили утлый сарай. Скупа на радости была жизнь березовских изгнанников. Схоронили одного за другим родителей Ивана. Единственное у тешение – дети любви, они и в неволе сердцу отрада! Тем более, что их первенец, Михайлушка, – Натальина школа! – по‑французски говорил не хуже столичных сынков дворянских. Долгие томительные вечера проводили они в чтении, воспоминаниях о прежней блестящей жизни, о придворных нравах. Порой разобиженный Иван, не сдержанный на слова и чувства (особенно во хмелю), костерил власть предержащие. Язвил он и новоявленных безродных выдвиженцев, и “рассеянную” цесаревну “Елизаветку”, а об императрице сказал в сердцах роковую фразу: “Бирон, де, государыню Анну Иоанновну штанами крестил”.

Вступился он однажды за честь сестры, Екатерины, которой домогался докучливый подьячий Тишин. Поколотил он обидчика, а тот злобу затаил – и полетел в Петербург извет об оскорблении князем‑буяном царского величества.

Кара последовала незамедлительно. Сперва Ивана, как отпетого злодея и бунтовщика, посадили в темную острожную яму на хлеб и воду, причем еду и парашу спускали вниз по веревке. Наталья Борисовна тщетно умоляла стражу разрешить ей побыть с мужем наедине хоть полчаса.

А 9 августа 1738 года обессиленного от голода Долгорукова на дощанике увезли из острога, навсегда разлучив с женой и детьми. Его жестоко и долго пытали заплечные мастера – подвешивали на дыбе, тянули жилы, били батогами. Обезумев от несносных побоев, князь в горячечном бреду оговаривал сам себя, выбалтывая даже то, о чем не спрашивали его мучители, – о подписанной им подложной духовной Петра II, некогда бесследно сгоревшей в огне. Но более всего виноватили Ивана беды, что приняла за него “лазоревый цвет Наташенька” (как он нежно ее называл). Он, в прошлом безбожник, истово и отчаянно молился, испрашивая у Всевышнего прощение за прежние грехи. И эта ниспосланная ему новая вера и любовь озарила, возвысила и укрепила его мятущийся дух, помогла сносить напасти со стоическим мужеством.

31 октября 1739 года Генеральное собрание вынесло приговор: князя Ивана Долгорукова – четвертовать, а затем отсечь голову. При этом повелевалось: казнь учинить в Новгороде публично. Она свершилась неподалеку от Федоровского ручья, в четверть версты от скудельничья кладбища. “Он вел себя в эту высокую и страшную минуту с необыкновенной твердостью, – свидетельствует историк, – он встретил смерть – и какую смерть! – с мужеством истинно русским. В то время как палач привязывал его к роковой доске, он молился Богу; когда ему отрубили правую руку, он произнес: “Благодарю тебя, Боже мой!”, – при отнятии левой ноги “яко сподобил меня еси… познати тя”, – произнес он, когда ему рубили левую руку – и лишился сознания. Палач поторопился кончить казнь, отрубив его правую ногу и вслед за тем голову”. Так окончил свои дни бывший фат и беспутник, любовью исправленный. “Столь неожиданный ужасный конец, полный стольких страданий, – скажет его потомок, – искупает все грехи его молодости, и кровь, обагрившая Новгородскую землю, эту колыбель русской свободы, должна примирить его память со всеми врагами нашей семьи”.

Когда на российский престол взошла императрица Елизавета, благоволившая к Долгоруковым, брат казненного Ивана Николай возвел неподалеку от скудельничья кладбища церковь св. Николая Чудотворца и перенес туда гроб князя. Он находился при входе в храм, справа от главного алтаря; вместо надгробной плиты его покрывал беленый известковый кирпич. И многие молебщики останавливались и преклоняли колени перед ним с живым и скорбным волнением.

А что Наталья Шереметева‑Долгорукова? На сто лет раньше жен декабристов она явила миру пример преданности, жертвенности, силы духа и нравственности и навсегда осталась в исторической памяти России. Впоследствии к Долгоруковой, освобожденной из ссылки, многажды сватались, обещая “составить счастие ее и детей”, но она оставалась верна своей неизбывной первой любви. Она утверждала: “Он всего свету дороже мне был. Вот любовь до чего довела! Все оставила – и честь, и богатства, и сродников… Этому причина – вся непорочная любовь, которой не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моем был. Мне казалось, что он для меня родился, а я для него, и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении не тужу, что век мой пропал, но благодарю Бога, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнею своею заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать – беспримерные беды!”.

Последние восемнадцать лет жизни она провела в монастыре под именем инокини Нектарии, став усердной молитвенницей. Вышивала для церкви бисером и жемчугом, привечала больных и странников, ухаживала за брошенными могилами. Из тиши своей монастырской кельи она приветствовала воцарившуюся в 1762 году Екатерину II и получила в ответ следующий рескрипт: “Честная мать! Письмо Ваше от 12 июня и за присланную при том икону Пресвятые Богоматери, также за усердные желания Ваши много Вам благодарны. О сыновьях Ваших будьте уверены, что по справедливости милостию и покровительством моим оставлены не будут. Впрочем, поручаю себя молитвам Вашим и пребуду к Вам всегда благосклонна”.

В монастыре написала Наталья свою знаменитую книгу “Своеручные записки” и посвятила внуку, сыну рожденного в ссылке Михаила, Ивану, названному в честь многострадального деда. Подарила она ему и перстень – тот самый, которым пожаловали ее в день обручения с любимым князем.

Внук Иван Михайлович Долгоруков стал со временем вице‑губернатором и приметным русским поэтом. В стихотворении “На план города Березова” он подвел своеобразный итог этой истории:

Под стражей мой отец на месте сем родился,

Мой дед и друг царев в остроге здесь томился,

А я, как Павел крест, всех выше титлов чту

И дедов эшафот, и отчу нищету.

Date: 2015-11-13; view: 500; Нарушение авторских прав