Книга вторая 8 page

Предательство Колчи так или иначе сгубило Миху и сгубило Поплеву – тут уж не приходилось сомневаться. Но что заставляло Рукосила держать при себе заведомую предательницу? Может быть, то же самое, что заставляло и Миху – уверенность в своей власти. Самоуверенность, попросту говоря. И еще – потребность в темных, помойных услугах, которые трудно ожидать от уважающей себя волшебницы. Выходит так.

Но напрасно Золотинка прислушивалась, пытаясь выловить в пустой болтовне сорок что‑нибудь действительно важное, намек или обмолвку, которые, может быть, навели бы ее на след Поплевы и Михи Луня. Рукосил крепко держал своих людей. Прислужницы ни словом не обмолвились о природе последних поручений хозяина. Отыскав винный погребок и кое‑какие припасы съестного, Колча извлекла несколько початых бутылок и нацедила из каждой понемногу, полагая, что это мелкое сорочье воровство будет не особенно приметно.

– Присаживайся, сестрица, – покровительственно позвала она к угощению Торчилу. На табуретку водрузили большой двуручный кубок, нашлись и стулья для сорок, они уселись. И когда вино оказало свое ободряющее действие, ночная пирушка мало‑помалу оживилась.

Торчила припомнила почерпнутые в океане молвы известия о потоках крови… Которая излилась на жителей города Летича, причем застигнутые небывалым дождем горожане не только ужасно вымокли, но также окрасились и провоняли. В то же самое время, как достоверно слышала Торчила, в долину реки Южный Ус сползла гора – так и поехала вместе с расположенными на ней селениями, людьми, имуществом и скотом в реку. Обнаженные, развороченные недра явили медь и золото… Сообщения такого рода вносили разнообразие в разговоры о повсеместных градобитиях, недородах, засухах, пожарах, убийствах, о вероломстве господ и низости черни, о неверности жен и жестокости мужей. А на закуску пошло известие о побоище на Романовом поле, где сошлись две огромные тучи саранчи – в междоусобном столкновении большая часть саранчового воинства полегла.

Они рассуждали о бедствиях и страданиях людских так, как если бы не принадлежали уже сами к человеческому роду. Несчастья слабых, неразумных, помраченных страстями людей ничего не задевали в закоченелых душах. Ведьмы как будто бы исключали себя из круга подверженных болезням и невзгодам смертных. Чувство неуязвимости давала им принадлежность хозяину. Рукосил осенял их своей колдовской мощью, и они безоговорочно признавали власть хозяина над душой и телом.

Казалось, ведьмы просидят до утра. Речь их звучала замедленней и глуше, они позевывали. Однако сонное уединение спальни было нарушено внезапным шумом крыльев в смежной комнате, заскрипел истукан, что‑то свалилось, и пред взоры ведьм явилась на пороге царица. Ну уж, принцесса, на худой конец, – так она глянула, сверкнув очами. И Золотинка с изумлением обнаружила, что эта расфуфыренная краля – Зимка. Лекарева дочь Чепчугова Зимка, которая, выходит, на службе у Рукосила. И служба у нее, по всему видать, не малая.

От Зимки исходила угроза. Угроза или, по крайней мере, готовность плюнуть вам в рожу. Не‑тронь‑меня читалось в презрительном взгляде, в очертаниях упрямого подбородка, в непреклонности лба. Неприступность увеличивала объемистая, сложно устроенная прическа, походившая на опрокинутый рогами вниз полумесяц. Ровно подрубленный на уровне подбородка полумесяц жестко уложенных волос распространялся по ширине до середины плеч, так что надменное Зимкино лицо покоилось в этом обрамлении, как вмурованное. Придавленная грудь упакована в тяжелую, словно броня, негнущуюся парчу. Приподняв всколыхнувшийся подол, Зимка ступила через порог.

– Глянь‑ка, сестрица Торчила, – ехидно сказала Колча, – сестрица Зимка прилетела. Вот она, наша гордость, тут стоит, ты заметила?

– Здравствуй, старая стерва! – Зимка легонечко кивнула Колче, а та лишилась голоса. – И тебе, сестрица Торчила, многие лета! – последовал поклон, более отчетливый и даже, может быть, дружеский.

Покладистая Торчила, разрываясь между враждующими товарками, неловким движением головы выразила свои ответные чувства.

– Порывай! – Зимка оглянулась на дверь. Коромысло жестко уложенных волос понуждало ее к плавным, исполненным величественного достоинства движениям, которые она с сорочьей сообразительностью переняла, похоже, у кого‑то из аристократических дур. Она повела рукой. – Порывай, кресло!

Истукан, чье имя теперь было оглашено, повиновался, хотя и не столь раболепно, как это подразумевал царственно утомленный голос Зимки. Она ждала, уставившись вбок – вынужденное общество старых ведьм не доставляло ей радости.

Тем временем обнаружилось, что Порывай, доставив кресло, имеет и собственный интерес. Торчила оставила болвана без присмотра, не удосужилась ткнуть ему в рожу чем‑нибудь увесистым, и ему хватило нескольких неспешных шагов, чтобы достичь занавеси, где три последних часа чуял он нечто лишнее. И – ра‑аз! – облапил Золотинку прямо через бархат. Занавесь сорвалась с потолочных колец, покрывая девушку удушливым пологом, она отчаянно рванулась:

– Больно же!

Опрокидывая стулья, ведьмы вскочили.

– Пожалуйста, Порывай! – со стоном сказала Золотинка. – Если вы можете меня не душить, то, пожалуйста, не душите. Если это не входит… о!.. в ваши прямые обязанности… душить… нельзя ли полегче?

Он чуточку разомкнул лапы, давая девушке вздохнуть. А потом без дополнительной просьбы еще раз ослабил хватку, так что можно было и повернуться.

– Так ведь это принцесса Септа! – сообразила вдруг Торчила.

– У, сопля малая, девчонка Поплевина! – обнаружила свои чувства Колча.

– Здравствуй, Золотинка, вот как мы встретились! – сдержанно удивилась Зимка. – Что же ты тут делала? Все это время… За занавеской?

Все трое пожирали принцессу глазами, а истукан, нисколько не колеблясь, держал ее охапкой вместе с занавесью и медная рожа его с нечищеными зелеными глазами хранила пустой, ничего не говорящий оскал.

– Я жду хозяина, – сказала Золотинка.

– Зачем ты пряталась? – возразила Зимка.

Настороженный взгляд ее ничуть не смягчился. Чувствительные воспоминания о родительском доме, под крышей которого они свели знакомство, она явно не принимала во внимание.

– Зна‑аете что, – протянула Колча. И так она тянула, невыносимо тянула эту клейкую тягомотину, что Золотинку передернуло. – Зна‑аете что‑о… ведь что я скажу: радоваться надо, что живы остались. Она‑то ведь за спиной притаилась.

– Я ведь как прилетела, – всполошилась вдруг и Торчила, – а книга‑то, глядь! Открыта. Она по хозяевой книге читала.

– Вот оно что! – многозначительно молвила Зимка. – Хозяина хочет обойти. Государится, – нашла она ключевое слово. – Ставит себя выше.

Потрясенные чудовищным предположением, ведьмы переглянулись.

– А ведь надо, знаете что, остричь ей волосы, чтоб неповадно было! – оживилась озлобленная Колча. – В лохмах ведовская сила.

Невежественные сестрицы, как видно, разделяли это дикое суеверие. Внезапный замысел обкорнать роскошную Золотинкину гриву, помимо всего прочего, отвечал той затаенной недоброй ревности, которую испытывали ведьмы к принцессе, подозревая ее – справедливо или нет – в особых отношениях с хозяином.

– Зажми‑ка ей руки, Порывай! – сказала Колча, не оставляя товаркам времени для раздумий.

Торчила получила распоряжение искать ножницы или бритву. Истукан перехватил девушку за локти, зажатая вместе с грубо скомканной занавесью Золотинка смирилась.

– Зимка, – сказала она только, – как ты после этого в глаза мне посмотришь?

– У меня есть кому в глаза глядеть! – огрызнулась Зимка, необыкновенно обозленная кротким упреком.

Золотинка умолкла и не обронила ни слова, когда платок развязали, прочь полетели заколки и хлынуло тусклое золото. Был это миг, когда ведьмы дрогнули, переглядываясь.

– Налысо! – сухо распорядилась Колча, предупреждая отступничество своих сообщниц. – Под корень!

Защелкали ножницы и посыпались, опадая, волны. Иногда, приподнимая веки, Золотинка видела рядом с собой Зимку, лицо у подруги было озабоченное, застывшее. Когда Золотинку выпустили и ничьи руки не шарили больше по голове, она ощутила, что затылку холодно.

– На! – сердито сказала Зимка, подсовывая зеркало.

Золотинка увидела нечто несуразное с оттопыренными ушами. Дикие больные глаза. И неправдоподобно густые брови – ненужная роскошь на голой, что пятка, голове.

Но содеянное как будто не удовлетворило ведьм. Они и озлобились, и потерялись… И, может быть, мысль о хозяине, давнее подозрение о каких‑то особых, надо думать, постельных отношениях хозяина и принцессы Септы, нехорошим беспокойством уже вошла в разгоряченные головы.

– Утопить и концы в воду, – прошептала вдруг Колча для всех явственно. Но одного взгляда на подельниц, на их сразу отчужденные лица достаточно было ей, чтобы досадливо смолкнуть.

Немного погодя сороки все ж таки потянулись друг за другом в соседнюю комнату и принялись там шушукать. Золотинка не слушала, в осторожных объятиях Порывая она имела возможность отряхнуться и выгрести волосы из‑за ворота. Она страшно утомилась и пыталась дремать, притулившись к холодной груди болвана.

Разбудил ее – если только она и вправду заснула – скрежет когтей по дереву, требовательный клекот. Через окно в комнату ввалился орел, шаркнув концами крыльев по противоположным стенам помещения. На хищно изогнутый клюв его можно было бы, кажется, и теленка подвесить. Железные когти разве что доски не пробивали, когда орел со стуком переступал по полу.

Смятение, охватившее испуганно заметавшихся сорок, ясно говорило, что явился хозяин. Ударом крыла он сшиб табурет с объедками, испуганные ведьмы бросились подвигать стулья, чтобы орлу было где повернуться. А Порывай, прихватив Золотинку поперек живота, потащился в смежную комнату к большому железному ящику с таким же точно орлом, который был образцом для оборотня.

Здесь у ящика и произошло обратное превращение. Орел‑оборотень сунул клюв в клетку, чтобы коснуться двойника, истукан озарил их желтым светом Асакона, и Рукосил скинулся вновь самим собой.

Рукосил во всем великолепии гнева! В алых чулках, где только что были железные птичьи ноги, в полукафтане с пышными разрезными рукавами, что колыхались, будто перья. И повел взглядом, в котором оставалось больше хищного, чем человеческого. По клеткам метались и стрекотали встревоженные птицы.

– Так! – зловеще сказал он и поднял свечу, чтобы оглядеть зажатую в лапах болвана Золотинку.

От близкого света в лицо она зажмурилась.

– Это что? – спросил он с угрозой, смысл которой не был еще понятен. – Как ты здесь очутилась? – спросил он Золотинку, осматривая ее безобразно стриженную голову.

– Через окно.

Наградив тяжелым взглядом замерших в ожидании хозяйского слова ведьм, чародей перешел в смежную комнату и швырнул ногой рассыпанные по полу пышными кучами волосы.

– Кто остриг? – спросил он с недоброй сдержанностью. – Кто это сделал? – повторил он, озираясь на сбившихся у порога ведьм.

– Она подслушивала! Она читала книгу! Она открыла книгу! Спряталась за кроватью! – загалдели ведьмы, перебивая друг друга.

Один взгляд хозяина остановил эти жалкие излияния.

– Было, значит, что подслушивать? – спросил он еще.

И ни одна не нашла в себе смелости отвечать.

Рукосил снял с полки плеть, обмял в руках, подбирая тонкий ускользающий конец из сухой кожи, и глянул сузившимся глазами на Зимку; чувственный рот его под растопыренными усами напрягся. Предчувствуя, что последует, Золотинка отвела глаза и вздрогнула – свист кнута отдался в ушах раздавленным всхлипом.

– Молчать! Молчать! – приговаривал сквозь зубы Рукосил.

Торчила голосила, Колча отзывалась хриплыми лающими вскриками, и никто не смел молить о пощаде. Золотинку Рукосил не тронул. Она услышала: бросил плеть, отрывистое дыхание, несколько шагов.

На щеке Торчилы вспухла грязно‑кровавая полоса, не смея рыдать, ведьма только дрожала. Колча забилась в угол и стонала, скорчившись. Одна только Зимка не сгибалась, свела челюсти, но глаза… глаза спрятала. Ей и досталось больше всех: рубец на лице, лохмотьями висела окровавленная кисея.

Жестокий, как бог, с горящими глазами на бескровном лице, Рукосил резким мановением руки подал знак Торчиле. Едва ступив, та бухнулась на колени, простирая в мольбе руки. Чародей приставил ко лбу женщины перстень, сверкнула красная вспышка – Торчила исчезла. На полу валялось зубочистка – острая роговая палочка. Хозяин подобрал ее, ковырнул на пробу в зубах и небрежно сунул в карман. Колчу он превратил в полотенце, точно такое, как лежало на постели: полотенцем этим обмахнул туфли и швырнул его под кровать.

Пришла и Зимкина очередь.

– Нет! – отшатнулась она. – Я не подстилка!

Чародей сунул перстнем в лицо и сверкнул. Девушка безобразно исказилась, начала колебаться… И однако, никуда не исчезала. Власть Рукосила, верно, не была беспредельна. Напряженный и злой, он повторил вспышку. Зимка мучительно передернулась, стала сотрясаться болезненней, пальцы ее крючились, как проволочные, в безумных глазах мерцал отсвет волшебного камня… Потом нижняя часть девушки утянулась и стала плетеным ремнем, который мотался в воздухе, в нечеловеческих положениях извивалась голова, плечи и руки… Хищно подобравшись, следил за борением жертвы Рукосил… И все рассыпалось: ремень раскрутился, Зимка обрела естественные очертания и стала на ноги, очнувшись с тягостным стоном.

– Знать, наука не пошла впрок. Ты мне перечишь! – зловещим шепотом произнес Рукосил и потянулся к плети. К той самой плети, в которую он и хотел обратить девушку.

Зимка не отступила, но закрылась руками, сгибаясь под жестокими, наотмашь ударами. Когда чародей откинул плеть, ее воля уж была надломлена, она стонала сквозь зубы и выла. Остальное не представляло трудности – он сверкнул красным камнем и пришибленная девушка упала еще одной окровавленной плетью, которую он швырнул ногой в угол.

– А теперь ты! – повернулся Рукосил к Золотинке. – А теперь ты расскажешь мне, что тут случилось, – заключил он с нарочитым смешком, – он еще не отдышался от прежней ярости, чтобы действительно рассмеяться.

Замедленно перебирая слова, вялая с виду и скучная, но возбужденная внутренне мелким животным трепетом, Золотинка принялась рассказывать, как это вышло: как она бежала с горы от сечевиков, как часовые не пускали и прочее.

– Не слишком ли много объяснений? – заметил чародей.

Он выбрал в погребце бутылку вина, не торопясь отер горлышко и с полным стаканом в руке поднял брови, изумляясь причудливому ходу событий.

– А ведь ночь… – заметил он после некоторого размышления.

– Вот что, Рукосил, – сказала Золотинка. – Я пришла говорить начистоту. У тебя на руках Асакон – сейчас он у Порывая. Знаменитый волшебный камень, последним законным обладателем которого был волшебник Миха Лунь… Ты убил его! – сказала она, пытаясь резкостью тона возместить сумятицу в мыслях и неуверенность. Она не могла не помнить, что стоит в железных объятиях истукана, которому стоит только чуть свести лапы, чтобы раздавить ее, как червя, и Рукосил не выказал до сих пор ни малейшего поползновения избавить ее от этой угрозы.

– Допустим, – обронил он, отхлебнув вина.

– Ты убил Миху? – ужаснулась Золотинка.

– Я вовсе не утверждал этого, – пожал он плечами.

– Где Поплева? – спросила она, отбросив всякие околичности.

– Матерью моей клянусь, не знаю я этого человека! – воскликнул вдруг Рукосил с неожиданной, скоморошьей даже горячностью и очертил на груди круговое знамение. – Не знаю ничего, кроме того, что это твой названый отец.

Золотинка заколебалась. Неизвестно по какой причине она никогда не думала о Рукосиле, как о лжеце.

– Поплева сопровождал Миху в путешествии по реке, – сказала она уже по‑другому, без вызова.

– Видишь ли, – отвечал он как бы даже дружески (несмотря на то, что она оставалась в железной западне). – Видишь ли… Миха Лунь попал ко мне через третьи руки. С ним случилась обычная неприятность, которая преследует самонадеянных волшебников известного пошиба – западение. Ты знаешь, разумеется, – это когда оборотень нежданно‑негаданно скидывается в собственное естество. С Михой это случилось прямо на заставе, наверное, от страха. Когда я имел, наконец, с ним свидание в подвалах Казенной палаты, прошло уж две или три недели после несчастья.

– Как же тогда к тебе попал Асакон?

– Пусть это останется моей маленькой тайной, – небрежно улыбнулся Рукосил и с этими словами забрал у Порывая волшебный камень. Болван разогнул палец, чтобы хозяин мог стащить перстень. Теперь у чародея было два волшебных камня – по одному на каждой руке: желтый Асакон, и красный камень, неизвестный Золотинке по имени. – Это будет моей маленькой тайной, – повторил он, протянув руки, чтобы видеть оба сверкающих перстня сразу. – Кстати, я очень рад, что мы перешли на ты, – заметил он еще, не поворачиваясь к пленнице.

Стена. В стену Золотинка уперлась, не имея ни малейшего понятия, как продвигаться дальше. Несколько часов назад она проникла в эти покои со скоропалительным намерением вступить с Рукосилом в переговоры. Переговоры казались возможны, пока она в своей позолоченной самоуверенности видела себя соразмерной величиной: там Рукосил – здесь принцесса Септа! Сорокины пересуды и все, что произошло потом, вернули ее на место, всем своим маленьким существом она ощутила, что торг невозможен. Сюда можно прийти, чтобы сдаться. И служить. Здесь все берут целиком, не оставляя ничего своего. Торг невозможен, только простой размен: отдать свое полностью, чтобы по соизволению хозяину получить частичку чужого. Может статься, этого чужого дадут много, больше, чем даже предполагаешь, – хоть захлебнись, только никогда уже не вернут твое.

– Скажи своему болвану, чтобы пустил меня, в самом деле! – сказала она по возможности небрежно.

Рукосил будто не слышал.

– И кстати, ты училась волшебству по каким сочинениям? – спросил он вдруг, снова вспомнив недопитый стакан.

– Я не училась, – хмуро отозвалась Золотинка. Она устало навалилась на подставленную Порываем опору. – Правильной науки я не прошла. Мне знакомы только «Немая книга» Лулия и «Хроника двенадцати врат».

– Как? – хмыкнул Рукосил. – Ты наловчилась привораживать рыб по книге этого безмозглого интригана? Занятно. Это и само по себе походит на чудо. Что ты еще умеешь?

– Ничего, в сущности.

– Ни‑че‑го, – протянул Рукосил, раздумчиво перебирая каждый слог, и пригладил бородку, чтобы заострить ее еще больше. Теперь, когда приступ неистовства прошел, можно было заметить, как чародей измотан: глаза окружала нездоровая синева. Видно, выпал ему большой перелет и дурные хлопоты. – Ты разобрала что‑нибудь в «Дополнениях»?

– Нет.

– Искала ключ?

– Искала.

– Ошибаешься, ключ не нужен. – Он обратился к книге. Золотинке нетрудно было разглядеть, что письмена появились сразу, как только чародей принялся листать. С третью долю часа он сосредоточенно полистывал и читал, не вспоминая заточенную в руках истукана девушку. Но, захлопнув книгу, сразу к ней обернулся.

– Соберись с духом, – сказал он беспристрастно и строго. – Тебе предстоит испытание. Главное в твоей короткой жизни, возможно, последнее.

Глаза, погруженные в синеву утомления, бестрепетно сомкнутые губы – они не лгали. То, что двигало сейчас Рукосилом, было больше, значительнее пустого желания позабавиться испугом беспомощной девушки. И такая строгость чувствовалась в выражении лица, в законченных, собранных движениях, что можно было вообразить, будто опасность, которую он имел в виду, грозила волшебнику не в меньшей степени, чем Золотинке.

Она не умела собраться с духом, но испугаться тоже не находила сил. Нравственная усталость, замешанная на какой‑то придавленной лихорадке – вот, что она испытывала. Не то же ли чувствовал Юлий, утверждая, что бросится в пропасть, подумала она вдруг с пронзительным сожалением.

Рукосил надвинулся, но дыхание его не ощущалось. Зажав Асакон щепотью, он провел его, не касаясь, вдоль Золотинкиных губ и в желтых двоящихся гранях камня затеплилась жизнь.

– Ты хочешь зарядить об меня Асакон? – спросила она.

– Вроде того, – отозвался он, не отвлекаясь.

Поднял камень выше, вдоль переносицы на лоб, крестообразно его расчертив, и с той же всепоглощающей сосредоточенностью повел его дальше, обнося стриженое темя, виски, затылок. Потом спустил Асакон на грудь, к сердцу.

– Держи крепче! – жестко велел он Порываю. – Перехвати, чтобы не дернулась. Левую руку!

Захват придавил ребра, холодная лапа легла наискось через колени, так что девушка, прижатая к медному человеку, сделалась совсем плоской.

Рукосил прижал лишившуюся подвижности пясть, а камнем коснулся ногтя.

– Ты умрешь, – прошептал он с искаженной полуулыбкой.

Она ощутила режущую грань Асакона. Коротко, без воздуха вздохнула и остановила сердце – совсем.

Слепящий свет ударил снизу сквозь опущенные ресницы. Золотинка вскрикнула, ушибленное сердце скакнуло, вырываясь, она стиснула зубы и жмурилась. Судорожно сомкнутые веки не защищали ее, она видела расходящийся кругами золотой жар. Асакон проколол зажатый намертво палец, колыхнулась нестерпимая боль. Чья‑то ладонь грубо ударила по губам, чтобы зажать рот, да она и крикнуть не могла – горячий огонь палил внутренности, сжег язык и гортань. Ни крикнуть, ни вынести – сознание помутилось.

Потом она обнаружила, что видит. Комната стала на дыбы, пол торчком, и все, что к нему пристало, не падало; пустая бутылка, лежа на боку, не катилась под уклон.

Пахло кислым. Это был соленый вкус крови – Золотинка прикусила губу. Со стоном, едва внятным, она приподняла мутную голову, и все поехало, вернувшись на место. Золотинка висела в лапах Порывая. Вот были ноги Рукосила. А сам он уставился в столбняке, губы расслабленно приоткрыты.

Взоры их встретились.

– Я – гений, – вымолвил он подавленно.

Золотинка очнулась уже настолько, что способна была оценить несуразность этого заявления.

В выжженном ее существе ощущалась пустота. Холодящая пустота, где гуляли, поднимая пепел, сквозняки. Пустота эта полнилась тихим, едва шелестящим звоном и разрасталась, пустота раздувала ее изнутри неприятной легкостью. Она ощущала себя оболочкой, которая содержала в себе беспредельность.

– Как ты себя чувствуешь? – с приторной заботливостью спросил чародей, растопырив руки, словно имел намерение обхватить девушку со всех сторон, чтобы она не могла раздуваться дальше.

– Слабо, – пробормотала Золотинка, с удивлением слушая собственный голос.

– Так! Она чувствует себя слабо! – откликнулся чародей бессмысленным смешком. И кинулся куда‑то, схватившись за виски, – полтора шага не сделал, как возвратился. – Знаешь ли ты, чудо, что до тебя скончалось восемь человек. Покрепче тебя были! Ты девятая. И жива! – снова он хохотнул, давая выход возбуждению. – Ощущаешь что‑нибудь особенное?

– Не‑ет…

– Нет! – восхищенно повторил чародей. – Нет! Ничего особенного! Представьте, она не чувствует ничего особенного! – он лихорадочно огляделся в поисках свидетелей небывалого события. Но приметил только лишь истукана: – Для чего ты держишь Золотинку, Лоботряс? Пусти ее сейчас же!

И кинулся подхватить девушку, принял ее под мышки, но не усадил на стул, как порывался, а обнял, прижал к себе и клюнул губами стриженую колючую макушку. Он успел еще несколько раз – десяток! – поцеловать такие же колючие виски, затылок, поцеловать ухо, лоб, нос, щеку, губы, когда Золотинка начала сопротивляться.

– Послушай, девочка моя, чего ты сейчас больше всего хочешь? – суетился он.

– Где отхожее место? – грубо спросила Золотинка. – Я околела стоять.

Чародей глядел на нее в изумлении. Потом вскрикнул «о!» и бросился показать дорогу, для чего пришлось подвинуть загромождавшую проход клетку с орлом и пройти в какой‑то коридорчик.

– Там темно. Возьми свечу, вот!

Едва Золотинка пристроила подсвечник и заперлась в крошечной, но вполне приспособленной к делу коморке, Рукосил постучал:

– Послушай, девочка! – она растерялась и не отвечала. – Ты там?

– Там.

– Послушай, ведь я же гений! Живой гений – это я! Да что там, ха, больше! Больше! – он сильно стукнул дверцу – просто в избытке чувств. – Как все сошлось? Невероятно! Всякий на моем месте потерял бы надежду после того, как сжег восемь человек. Ты слышишь? Ведь мы с тобой, что! мы с тобой овладеем миром! – он требовательно постучал.

– Ты меня видишь?

Золотинка видела.

– Вижу! – проговорила она вдруг, не осознав еще толком чуда. Сквозь двери и сквозь переборку она видела, как Рукосил метнулся по коридорчику, не в силах стоять на месте, и тотчас вернулся. Все это она видела. Хотя и не так ясно, как воочию. Пришлось тронуть переборку, чтобы убедиться, что преграда не растворилась, не разошлась туманом.

– Что? В самом деле? – воскликнул он, уловив восклицание. – В самом деле, видишь? – Но ответа не дождался и заговорил: – Могущество мое велико! Я один из могущественнейших волшебников современности. Едва ли найдется десять‑двадцать человек, которые могли бы стать со мной вровень. И никто в Словании. Могущество мое еще не взошло в зенит. Слышишь?

– Слышу.

– Слава моя впереди. И каждый, кто окажется рядом со мной в час торжества, разделит грядущую славу. Вдвоем с тобой мы сумеем омрачить солнце. Ха! – возбуждение прорывалось ненужными, ни с того ни с сего смешками. – Это судьба. Судьба в образе пакостной старухи Колчи свела нас с тобой. Значит, так велел рок – ты принадлежишь мне! А я… я подниму тебя на высоту, где не достанет тебя ни зависть, ни месть… Но как же это? Что‑то необыкновенное было у тебя на душе. А?.. Может, через месяц‑другой ты не смогла бы вынести страшной встряски. Только сейчас. Может быть, раз в жизни. Но я нашел, уловил миг. Определил меру. Потому что я гений. Тут ведь какая штука, давай объясню: нужно сопротивление. Твое сопротивление. То, что я совершил, возможно только взаимодействием, на острие двух сил, в их столкновении. Не иначе. Я ничего не смог бы тебе дать, если бы ты сама не способна была взять! Нужно сопротивление предмета. Твое сопротивление, плотность нужна, стойкость на изгиб и на растяжение. Сопротивление это я замечал у Зимки, но не решился ее испытывать – сгорит. Я сделал ее доносчицей, сорокой‑доносчицей, это предел, большего она не достигнет. С тобой все иначе. Да. Тут нужна мера, непостижимая мера сопротивления и мера сотрудничества, ее невозможно уловить. Постоянно нарушенное и постоянно восстановленное равновесие. Равновесие в движении. А это очень трудно. Настоящее совершенство и, значит, могущество, включает в себя и силу, и слабость в их взаимном равновесии. Добро и зло. Сопротивление и податливость. Медлительность и поспешность. Меру эту невозможно определить заранее – вот где трудность. Мера нарушается, едва только ты ее достиг. Тем‑то как раз и нарушается, что ты достиг, момент достижения уже и несет в себе залог будущего разлада…