Споры о языке и глобальное потепление

Как‑то раз я участвовала в телевизионной дискуссии о русском языке. По одну сторону баррикады со мной были поэт и эссеист Лев Рубинштейн и Алексей Шмелев, мой коллега.

Мы пели свою либеральную песню, что язык, мол, живой организм, что он правдив и свободен, что государство не должно особенно руководить языком.

Мол, лучше бы побольше словарей издавать и передач про русский язык делать, а не требовать санкций за использование заимствованных или просторечных слов. Язык, мол, стихия, океан, и не так‑то просто нам, грешным, что‑то ему навязать. И все будет хорошо.

Оппоненты же наши пели, естественно, свою державную песню: язык портится, мировой заговор, кругом враги, покушаются на духовность русского народа путем лингвистической диверсии, а вы вообще Пушкина не любите.

Но неожиданно к атаке на нас присоединился находившийся в зале Александр Моисеевич Городницкий: как это – язык не гибнет, ведь ужас что творится, надо спасать, надо остановить порчу языка, а про океан вы мне вообще не говорите, это я тут океанолог. Ну что ж, океанолог так океанолог.

А через пару дней включаю я телевизор, а там сидит тот же самый Александр Моисеевич и отвечает на вопрос о глобальном потеплении. Ему говорят: ужас, ужас, надо что‑то делать, ведь это мы устроили глобальное потепление, надо срочно его остановить! А он отвечает: да нет, тут стихия, существует естественное колебание температур. Сейчас средняя температура действительно повысились. Через какое‑то время понизится, и человеку просто не под силу тут особенно напортить.

Людям, говорит, нравится, когда их пугают, но я пугать не буду – никакой климатической катастрофы нет. И все будет хорошо.

Я была поражена сходством его аргументации и общей тональности рассуждений о климате, об океане с тем, что мы говорили про язык и против чего сам Городницкий тогда так активно возражал. Я подумала, что эта разница во взгляде, в оптике, в общем‑то, понятна. Когда всю жизнь занимаешься какой‑то наукой, постепенно начинаешь ощущать мощь изучаемой стихии, ее дыхание, энергию ее саморазвития, на фоне которой так ничтожны все наши глупости и мелкие злодейства. И думаю, что вопрос о том, почему пали редуцированные, по своему экзистенциальному накалу не уступает вопросу о том, почему происходит потепление.

То есть, может быть, кто‑то и умеет это объяснять. Или думает, что умеет… Вот взяли редуцированные гласные и пали. Да так аккуратненько, в соответствии с определенными закономерностями. И попробовал бы кто‑нибудь запретить это падение декретом, спасти язык от этой страшной порчи!

Вообще‑то я как раз люблю объяснять: ну там, почему такое‑то слово прижилось, а такое‑то изменило свое значение. Но иногда заметишь в языке какое‑нибудь пустяковое новое явление – и стоишь, прямо как Эдип пред сфинксом с древнею загадкой. Вот, например.

В последние годы я наблюдаю, что все чаще вместо союза что стали говорить то что. Сначала замелькали фразы типа Я думаю то, что… или Я считаю то, что… – вместо Я думаю, что, Я считаю, что. Это еще ладно. Да тут даже и закономерность можно увидеть. Во многих типах русских сложноподчиненных предложений возможно или даже обязательно наличие такого указательного слова в главной части. И пожалуй, есть некоторая тенденции к активизации таких слов. Пушкин писал: Блажен, кто смолоду был молод – сейчас скорее сказали бы Блажен тот, кто смолоду был молод. Как, например, у Окуджавы: Счастлив тот, чей путь недолог…

Но дальше – больше. Стали говорить: Я сомневаюсь в том, то что…, Я возмущена тем, то что…, Мы поссорились из‑за того, то что … Возможно, вы мне даже и не верите. Честное слово, вы просто внимания не обращали, а я это слышу постоянно. С чего вдруг стал плох старый добрый союз что, зачем понадобилось это наращение? Поди пойми. А вы говорите, глобальное потепление.