Долговой шок

Эти долги и сами по себе были тяжким бременем на плечах новой демократии, но вдобавок это бремя становилось все тяжелее. В новостях заговорили о шоке нового рода: так называемом «шоке Волкера». Этим термином экономисты описывали последствия решения главы Федерального резерва Пола Волкера, который резко поднял процентную ставку США до высокой отметки в 21 процент; это повышение достигло вершины в 1981 году и сохранялось до середины 1980-х[490]. В США такое повышение процентной ставки вызвало волну банкротств, а в 1983 году количество людей, не способных выкупить заложенное имущество, увеличилось втрое[491].

Но еще больше страданий это решение причинило людям, находящимся за пределами США. Для развивающихся стран, несущих и без того тяжелое бремя долгов, шок Волкера — его называли также «долговым шоком», или «долговым кризисом», — был подобен гигантскому электрошокеру из Вашингтона, заставлявшему весь развивающийся мир биться в судорогах. Рост процентной ставки означал рост всей суммы долгов, и часто с такими выплатами можно было справиться лишь за счет очередных займов. Так возникал порочный долговой крут. И без того огромный долг в 45 миллиардов долларов, оставленный Аргентине в наследство хунтой, стал быстро расти и в 1989 году достиг уже 65 миллиардов; подобное повторялось во многих бедных странах по всему миру[492]. После шока Волкера долг Бразилии молниеносно возрос в два раза за шесть лет: от 50 до 100 миллиардов. Многие африканские страны, активно бравшие займы в 70-х годах, оказались в таком же трудном положении: за этот короткий период долг Нигерии вырос от 9 до 29 миллиардов долларов[493].

На экономику развивающихся стран в 80-е годы обрушились и другие виды шока. «Ценовой шок» возникает каждый раз, когда цена экспортного товара вроде кофе или олова падает на 10 процентов и более. По данным МВФ, развивающиеся страны пережили 25 таких ударов между 1981 и 1983 годами, а между 1984 и 1987 годами, в разгар долгового кризиса, ценовой шок отмечался 140 раз, загоняя страны еще глубже в пучину долгов[494]. Такой удар пережила Боливия в 1986 году, год спустя после того, как она проглотила горькое лекарство Джефри Сакса и подчинилась беспредельному капитализму. Цена олова, основного предмета экспорта из Боливии, если не считать коку, упала на 55 процентов, что разрушило экономику страны, хотя и не по ее вине. (Именно этой ситуации зависимости от экспорта природного сырья пытались избежать девелопменталисты 1950-1960-х годов, хотя эту «неясную» идею отметали экономисты богатого Севера.)

Таким образом, кризисная теория Фридмана стала сама себя поддерживать. Чем больше глобальная экономика следовала его принципам, освобождая процентные ставки, устраняя контроль над ценами, создавая экономические системы, ориентированные на экспорт, тем больше и больше возникало тех самых катастроф, которые были для Фридмана единственным условием, при котором правительства решительно следуют его советам.

В этом смысле кризис встроен в модель чикагской школы. Когда есть возможность свободно перемещать по земному шару неограниченные суммы денег с огромной скоростью и махинаторы могут играть со стоимостью чего угодно, начиная от коки и кончая валютой, все становится крайне неустойчивым. И поскольку программы свободного рынка вынуждают бедные страны полагаться на экспорт природных ресурсов, таких как кофе, медь, нефть или пшеница, эти страны особенно беззащитны перед порочным кругом постоянного кризиса. Внезапное понижение цен на кофе приводит к обвалу всей экономики страны, и состояние усугубляют финансовые спекулянты, которые, видя экономический спад, перестают полагаться на валюту страны, от чего ее стоимость стремительно падает. Если добавить сюда увеличение процентной ставки и быстрый рост национального долга, то получается готовый рецепт для нанесения экономического ущерба.

Приверженцы чикагской школы любят описывать события середины 1980-х как плавный и успешный марш их идеологии: дескать, в то самое время как страны повернулись к демократии, их граждан посетило откровение о том, что свободные люди и свободный рынок неразрывно связаны. Но это «откровение» надумано. На самом деле произошло нечто иное: люди, наконец, обрели долгожданную свободу от шока камер пыток, которые насаждали Фердинанд Маркое на Филиппинах или Хуан Мария Бордаберри в Уругвае и им подобные, и тут же на них обрушились экономические удары — долговой шок, шок цен и шок местной валюты, — порождаемые ростом нестабильности в условиях нерегулируемой глобальной экономики.

История Аргентины, к сожалению, типична: она ярко отражает, как долговой шок усугублялся другими видами шока. Рауль Альфонсин стал президентом в 1983 году, в разгар шока Волкера, так что новое правительство с первого дня оказалось в условиях кризиса. В 1985 году инфляция была настолько велика, что Альфонсину пришлось создать новый вид местной валюты, аустрал, в надежде, что свежее начало поможет поставить ситуацию под контроль. За последующие четыре года цены поднялись столь высоко, что это привело к массовым голодным восстаниям, а в аргентинских ресторанах этими банкнотами обклеивали стены, потому что они стоили дешевле обоев. В июне 1989 года, когда за один месяц инфляция составила 203 процента и за пять месяцев до окончания его президентского срока Альфонсин сдался, подал в отставку и назначил досрочные выборы[495].

Перед политиком, оказавшимся в положении Альфонсина, были открыты и другие возможности. Он мог отказаться от уплаты невероятного долга. Он мог объединиться с правительствами соседних стран, находящихся в подобном положении, и создать картель должников. Такие правительства могли бы создать общий рынок, основанный на принципах девелопментализма, — такой процесс уже начался в том регионе, но был насильственно прерван кровавыми военными режимами. Но отчасти проблемы того времени можно объяснить наследием террора в новых демократических странах. В 1980-1990-е годы многие развивающиеся страны как бы приходили в себя после террора; теоретически они были свободны, а на практике насторожены и подозрительны. Расставшись, наконец, с мрачным периодом диктатуры, законно избранные политики не решались навлечь на страну очередной переворот при поддержке США, вводя ту самую программу, которая привела к переворотам в 70-е годы, тем более что военные, стоявшие тогда у власти, в основном находились не в тюрьмах, но, выторговав себе неприкосновенность, наблюдали за происходящим из своих казарм.

Понимая нежелательность воевать с решениями Вашингтона, одним махом увеличившего их долги, новые демократии видели один выход — играть по правилам Вашингтона. А в начале 1980-х эти правила стали намного жестче, потому что период долговых шоков не случайно совпал с новым этапом во взаимоотношениях Севера и Юга, когда уже не было нужды в военных диктатурах. Это был рассвет «структурной перестройки» — эпоха долговой диктатуры.

По теориям Милтона Фридмана, МВФ или Всемирный банк не заслуживают доверия как классический пример мощных государственных помех для тонких сигналов свободного рынка. Но по иронии судьбы именно туда, в центральные офисы этих организаций на Девятнадцатой улице Вашингтона, один за другим поступали работать «чикагские мальчики», занимая там важнейшие посты.

Арнольд Харбергер, руководивший латиноамериканской программой в Чикагском университете, часто хвалился тем, что многие его выпускники получили важные должности во Всемирном банке и МВФ: «В какой-то момент четыре главных региональных экономиста Всемирного банка были моими студентами из Чикаго. Один из них, Марсело Селовски, покинул пост главного экономиста нового региона бывшей советской империи, а это — огромнейшая сфера работы для Всемирного банка в целом. И что вы думаете? Его заменил другой мой бывший студент, Себастьян Эдварде. Прекрасно видеть, как эти люди поднимаются вверх, и я горжусь тем, что они стали экономистами не без моего участия»[496]. Другой звездой был Клаудио Лосер, аргентинец, окончивший Чикагский университет в 1971 году, который позже возглавил отдел западного полушария МВФ и руководил теми, кто занимается странами Латинской Америки[497]. Бывшие чикагские студенты заняли также и другие важные посты в ВМФ, включая вторую по значимости позицию первого заместителя генерального директора, а также пост старшего экономиста, директора по исследованиям и главного экономиста африканского отделения[498].

Фридман мог оспаривать ценность этих заведений с философской точки зрения, но на практике эти организации находились в идеальной позиции для внедрения его кризисной теории. Когда страны попадали в порочный круг кризисов, куда же еще они могли обратиться, если не во Всемирный банк и в МВФ? И там их встречали уверенные «чикагские мальчики», натренированные рассматривать экономические катастрофы этих стран не как проблемы, подлежащие разрешению, а как драгоценную возможность расширить границы свободного рынка. Использование кризисных ситуаций — вот на что ориентировались самые влиятельные финансовые организации мира. И это было изменой принципам, положенным в их основу.

Подобно ООН, Всемирный банк и МВФ были созданы в ответ на ужасы Второй мировой войны. Поставив перед собой задачу никогда больше не повторять ошибки, которые позволили фашизму вырасти и стать на ноги в самом центре Европы, вершители судеб мира собрались в 1944 году в Бреттон-Вудсе (штат Нью-Гэмпшир, США), чтобы создать новый экономический порядок. Всемирный банк и МВФ, финансируемые за счет взносов 43 первоначальных стран-учредителей, были созданы для предотвращения экономических потрясений и катастроф, подобных тем, что вызвали глубокую дестабилизацию Веймарской Германии. Всемирный банк должен был осуществлять долговременные инвестиции, помогая развитию стран, чтобы вывести их из нищеты, а МВФ должен был работать как глобальный амортизатор шоков, борющийся против финансовых спекуляций и нестабильности рынка. Когда в стране появляются предвестники приближающегося кризиса, МВФ должен выдавать гранты и займы для стабилизации положения, предотвращая развитие кризиса[499]. Обе эти организации, расположенные в Вашингтоне напротив друг друга, должны были координировать свои действия.

Джон Мейнард Кейнс, возглавлявший делегацию Великобритании, был убежден, что мир наконец-то осознал политическую опасность само-регулирующегося рынка. «Мало кто верил, что такое возможно», — сказал он в конце конференции. Если эти организации сохранят верность своим изначальным принципам, «братство людей станет большим, чем эта фраза»[500].

Деятельность МВФ и Всемирного банка не соответствовала этим задачам. С самого начала влияние в них было распределено не по принципу «одна страна — один голос», как в Генеральной ассамблее ООН, но по величине экономики каждой страны. Это позволило Соединенным Штатам налагать вето на любое важное решение, а вместе с Европой и Японией играть ведущую роль в решении всех остальных вопросов. Поэтому, когда в 80-е годы к власти пришли Рейган и Тэтчер, их крайне идеологизированные администрации фактически подчинили обе эти финансовые организации своим целям, быстро увеличили их мощь и сделали своим оружием в крестовом походе корпоративизма.

Колонизация Всемирного банка и МВФ чикагской школой в основном происходила без шума, но об этом было официально заявлено в 1989 году, когда Джон Уилльямсон заговорил о так называемом вашингтонском консенсусе. Это был список экономических подходов, которые обе организации рассматривали как минимальный набор показателей экономического здоровья, — «общие ключевые принципы, которые сегодня разделяют все серьезные экономисты»[501]. Эти подходы включали откровенно идеологические положения, например: «все государственные предприятия следует приватизировать» или «барьеры, препятствующие проникновению иностранных фирм, следует устранить»[502]. Этот список был не чем иным, как неолиберальным тройным набором Фридмана: приватизация, отмена государственного регулирования и свободная торговля, резкое снижение государственных расходов. К такой программе, сказал Уилльямсон, «власти Вашингтона призывали страны Латинской Америки»[503]. Джозеф Стиглиц, бывший старший экономист Всемирного банка и один из последних противников новой доктрины, писал, что «Кейнс перевернулся бы в гробу, если б увидел, что происходит с его детищем»[504].

Сотрудники Всемирного банка и МВФ всегда предлагали вместе с займами свои рекомендации, но в начале 80-х, когда отчаяние развивающихся стран придало им смелости, эти рекомендации начали превращаться в обязательные требования по развитию свободного рынка. Когда страны, переживающие кризис, обращались в МВФ с просьбой снизить их долг или выдать срочный заем, фонд предлагал им осуществить масштабную программу шоковой терапии, подобную той, что содержалась в «Кирпиче», подготовленном «чикагскими мальчиками» для Пиночета, или в Указе из 220 законов, разработанном в доме Гони в Боливии.

МВФ осуществил свою первую программу «структурной перестройки» в 1983 году. С тех пор на протяжении двух десятилетий все страны, обращавшиеся в МВФ с просьбой о большом займе, получади в ответ только одно — предложение полностью перестроить свою экономику. Дэвисон Бадху, старший экономист МВФ, в 80-е годы разрабатывавший программы структурной перестройки для стран Латинской Америки и Африки, позднее признавался: «Все, что мы делали начиная с 1983 года, основывалось на нашем новом понимании своей миссии — заставить Юг принять приватизацию или умереть; ради этой цели мы использовали недостойные средства — намеренно устраивали в 1983-1988 годах экономический бедлам в странах Латинской Америки и Африки[505].

Несмотря на свою радикальную (и весьма прибыльную) новую роль, МВФ и Всемирный банк всегда уверяли, что действуют исключительно в интересах стабилизации. Официальным назначением фонда было предотвращение кризисов — вовсе не социальная инженерия или изменение идеологии, — поэтому стабилизация была официальным объяснением. На самом же деле во всех странах долговой кризис использовался для распространения программы чикагской школы, основанной на безжалостном применении доктрины шока Фридмана.

Экономисты Всемирного банка и МВФ избрали именно этот путь, хотя обычно говорили о нем шифрованным языком экономической науки на семинарах для специалистов и в публикациях для сообщества «технократов». Дэни Родрик, знаменитый гарвардский экономист, много сотрудничавший со Всемирным банком, в 1994 году писал о том, что вся концепция «структурной перестройки» была остроумной маркетинговой стратегией: «Всемирный банк изобрел и успешно использовал на рынке концепцию "структурной перестройки", которая в одной упаковке содержала микроэкономические и макроэкономические реформы. Структурную перестройку покупали в качестве меры, необходимой для спасения экономики страны от кризиса. Когда правительства покупали этот пакет, они не видели разницы между здравой макроэкономической программой достижения равновесия и стабилизации цен, с одной стороны, и программами, которые требовали открытости [например, свободной торговли] — с другой. Этот вопрос умышленно замалчивали» [506].

Принцип был прост: страна, переживавшая кризис, отчаянно нуждалась во внешней помощи для стабилизации своей валюты. И когда мероприятия по приватизации и свободной торговле предлагаются в одном пакете с финансовой помощью, стране ничего не остается, кроме как принять пакет целиком. Хитрость экономистов заключалась в том, что они понимали: свободная торговля не имеет никакого отношения к антикризисным мероприятиям, — но эту информацию «замалчивали». Когда об этом писал Родрик, он хотел сделать комплимент. Такой подход заставил бедные страны принять программы, которые для них выбрал Вашингтон, причем никаким другим путем этого добиться было бы невозможно, — и Родрик приводит цифры, на которых основано его утверждение. Он изучил все страны, принявшие радикальные программы свободного рынка в 1980-х, и пришел к выводу, что «не известно ни одного примера осуществления значимых торговых реформ в развивающейся стране в 1980-х вне контекста тяжелого экономического кризиса»[507].

Это был стратегический подход. Всемирный банк и МВФ принуждали правительства всего мира прозреть и понять, что мероприятия «вашингтонского консенсуса» — единственный рецепт достижения стабильности, а потому и демократии. Но одновременно Вашингтон понимал, что развивающиеся страны подчинятся такой программе только под действием лживых отговорок и неприкрытого вымогательства. Вы хотите спасти страну? Распродайте ее. Родрик даже признавал, что приватизация и свободная торговля — два важней ших элемента пакета перестройки — не имеют прямого отношени; к стабилизации. Доказывать обратное, по его словам, было бы «дур ной экономикой»[508].

Аргентина — «образцовый ученик» МВФ в тот период — ясно по казывает эту механику установления нового порядка. После кризи са гиперинфляции, заставившего президента Альфонсина покинут свой пост, на его месте оказался Карлос Менем, перонистский губернатор небольшой провинции, носивший кожаную куртку и коротки бакенбарды, обладавший, казалось, достаточной силой для того, что бы противостоять как все еще могущественным военным, так и кредиторам. После всех жестких попыток стереть с лица земли партию перонистов и профсоюзное движение Аргентина наконец-то получила президента, который обещал стоять за профсоюзы и вернутьс к национальной экономике Хуана Перона. В этот момент многие ис пытывали те же чувства, что и при избрании Паса в Боливии.

Но надежды не оправдались. Проведя один год на своем пост и испытывая огромное давление со стороны МВФ, Менем перешел к «вуду-политике». Президент, которого выбрали как символ оппозиции диктатуре, назначил Доминго Кавальо министром экономики вернув власть человеку, который во времена хунты списал долги корпораций в качестве прощального подарка от диктатуры[509]. Его назначение было, как говорят экономисты, «сигналом» — безошибочным признаком, что новое правительство возвращается к корпоративистскому эксперименту, начатому хунтой. Биржа Буэнос-Айреса отреагировала на это своего рода восторженной овацией: в день назначения Кавальо интенсивность торгов подскочила на 30 процентов[510].

Кавальо немедленно произвел идеологическое перевооружение заполнив правительство бывшими студентами Милтона Фридман и Арнольда Харбергера. Буквально все ключевые экономические посты в стране заняли «чикагские мальчики»: президентом центрального банка стал Роке Фернандес, работавший как в МВФ, так и во Всемирном банке; вице-президентом центрального банка — Педро Поу, служивший при диктатуре; главным советником центрального банка был назначен Пабло Гуидотти, перешедший в аппарат аргентинского президента непосредственно из МВФ, где он был подчиненным другого бывшего чикагского профессора — Майкла Муссы.

Подобное происходило и в других странах. К 1999 году международное сообщество чикагской школы включало более 25 министров правительств и более дюжины президентов центральных банков различных стран, от Израиля до Коста-Рики. Это невероятно высокий уровень влияния для одного-единственного отделения университета[511]. В Аргентине, как и во многих других странах, «чикагские мальчики» взяли в идеологические клещи законно избранное правительство; одна группа давила изнутри, а другая снаружи, из Вашингтона, усиливала это давление. Например, делегации МВФ в Буэнос-Айресе часто возглавлял Клаудио Лосер, человек из аргентинских «чикагских мальчиков»; это означало, что на встречах МВФ с министерством финансов и центральным банком происходили не переговоры оппонентов, но дружеская дискуссия коллег, в прошлом приятелей по Чикагскому университету, а теперь работников Девятнадцатой улицы Вашингтона. Вышедшая в Аргентине книга о деятельности этого глобального братства экономистов носит остроумное название Buenos Muchachos («Приятные мальчики»), что перекликается с классическим фильмом Мартина Скорсезе о мафии «Славные парни» (Goodfellas)[512].

Члены этого братства с воодушевлением соглашались друг с другом в том, что нужно сделать с аргентинской экономикой и каким образом вынудить страну так поступить. «План Кавальо», как его стали называть, основывался на том же хитроумном трюке с упаковкой, в совершенстве отработанном Всемирным банком и МВФ. Хаос и отчаяние перед лицом кризиса гиперинфляции использовались для проведения приватизации, которая была включена в пакет экстренных мер как важнейший пункт. Ради стабилизации денежной системы Кавальо резко сократил государственные расходы и ввел еще одну новую валюту — аргентинское песо, искусственно привязанное к американскому доллару. В течение года инфляция снизилась до 17,5 процента, а несколько лет спустя практически приостановилась[513]. Это позволило восстановить контроль над деньгами, но другая половина программы «замалчивалась».

Аргентинская диктатура, несмотря на все свое желание ублажить иностранных инвесторов, сохранила в руках государства самые лакомые куски экономики: от национальной авиалинии до богатых запасов нефти в Патагонии. Но для Кавальо и его «чикагских мальчиков» эта революция прошла только полпути, и они хотели довершить начатое, используя экономический кризис.

В начале 1990-х годов аргентинское государство стало распродавать национальные богатства с такой скоростью и таким размахом, что это намного превосходило аналогичные явления в Чили 10-летней давности. К 1994 году 90 процентов государственных предприятий были проданы частным компаниям, таким как Citibank, Bank Boston, французским компаниям Suez и Vivendi, испанским Repsol и Telefynica. Перед совершением сделки Менем и Кавальо оказали неоценимую услугу новым владельцам: они уволили, по подсчетам Кавальо, около 700 тысяч работников; некоторые считают, что эта цифра сильно занижена. Только одна нефтяная компания за годы правления Менема уволила 27 тысяч рабочих. Кавальо, восхищенный почитатель Джефри Сакса, назвал это «шоковой терапией». Менем же пользовался более жестоким выражением: в стране, еще не пришедшей в себя после массовых пыток, он называл это «серьезной хирургической операцией без наркоза»[514].

Когда преобразования в Аргентине шли полным ходом, журнал Time разместил на обложке улыбающееся лицо Менема на фоне подсолнуха с заголовком «Чудо Менема»[515]. И это было действительно чудом — Менем и Кавальо провели радикальную и болезненную приватизацию, не вызвав народного возмущения. Как им это удалось?

Много лет спустя Кавальо пояснял: «Гиперинфляция ужасает людей, особенно людей с низким доходом и скромными накоплениями, потому что за несколько часов или дней они могут узнать, что их зарплата ничего не стоит из-за повышения цен, растущих с невероятной скоростью. И тогда люди обращаются к правительству: "Пожалуйста, сделайте что-нибудь!" И если правительство в ответ предлагает удачный план стабилизации, это дает возможность добавить к этому плану и другие реформы... и самые главные из этих реформ были направлены к открытию экономики, на дерегуляцию и приватизацию. Но тогда эти реформы можно было произвести лишь одним способом — используя положение, созданное гиперинфляцией, потому что население было готово принять эти резкие преобразования, чтобы избавиться от гиперинфляции и вернуться к нормальной жизни»[516].

Однако долговременные последствия реализации плана Кавальо обернулись бедствием для Аргентины. Метод стабилизации валюты — песо, привязанное к доллару, — сделал производство товаров внутри страны столь дорогостоящим, что местные фабрики не смогли выдержать конкуренции с дешевыми импортными товарами, наводнившими страну. Было упразднено столько рабочих мест, что в итоге почти половина населения страны оказалась за чертой бедности. Хотя ближайшие последствия программы казались блестящими: Кавальо и Менем провернули приватизацию, пока страна переживала шок гиперинфляции. Кризис выполнил свою задачу.

То, что сделали аргентинские лидеры, касалось скорее не экономики, а психологии. Как прекрасно понимал Кавальо, много послуживший хунте, в момент кризиса люди охотно отдают власть тому, кто обещает им волшебное исцеление, — не важно, финансовый это кризис или, как в дальнейшем показала администрация Буша, атака террористов.

Вот почему крестовый поход, начатый Фридманом, смог пережить пугающую демократию — его крестоносцам не приходилось убеждать избирателей в правоте своего мировоззрения: они выступали в периоды кризисов, используя отчаяние перед лицом экономических проблем, которое связывало руки хрупким демократическим правительствам, не позволяя продвигаться вперед. Как только эта тактика была доведена до совершенства, возможностей для ее применения предоставилось значительно больше. За шоком Волкера последовал «текила кризис»[517]в Мексике 1994 года, азиатский масштабный кризис 1997 года и финансовый коллапс России в 1998 году, вслед за которым подобная ситуация возникла в Бразилии. Когда же эти кризисы и шоки потеряли свою силу, им на смену пришли новые бедствия: цунами, ураганы, войны и атаки террористов. Так формировался капитализм катастроф.

Date: 2015-11-13; view: 337; Нарушение авторских прав