Поле русской брани

— Ты что чертыхаешься? Не чертыхайся!— говорила мне в детстве моя атеистическая бабушка.

Возможно, она по инерции боялась чертей. Но, скорее всего, она не хотела, чтобы я вырос грубым человеком. Прошло не так много исторического времени, и чертей вымыло из русского языка. Ушли и черти, и их эвфемизмы, вроде лукавого. Христианство вернулось, а черти ушли. Они остались лишь в переводах с иностранных языков как картонные пугала. Главный враг человечества перестал восприниматься как угроза, но до того, как это произошло, послать кого-нибудь к черту было равносильно пожеланию вечных мук.

Иное дело — мат. Знакомый ветеринар сказал мне, что собаку нельзя бить и гладить одной рукой — это вредно для ее психики. Мат — та самая одна рука, которая бьет и гладит русского человека. Одни и те же слова безумно веселят его в частушке и смертельно оскорбляют в матерном посыле. У народной психики от мата едет крыша. Черт на виду, его роль однозначна — мат родился из мрака языческого подсознания, из острых желаний и мучительных запретов. Мат превратился в русскую культурную драму.

Есть Уральские горы с малахитовыми камнями, а есть русская речь, переливающаяся матом. Мат — российская самобытность. Мат охраняется государством.

Открыв дверь в приемную депутата, я обнаружил миниатюрную женщину восточной наружности, говорящую по телефону на языке, похожем на китайский.

— Вам кого?— пропела она, прикрывая ладошкой трубку.

— Э-э-э…— Я боялся ошибиться в сложном имени.

— Каадыр-оол Алексеевич ждет вас.

Каадыр-оол Алексеевич Бичелдей на пятнадцать минут прославился на всю Россию. Депутат от горной Тувы подготовил проект верноподданнического Закона о русском языке как единственном государственном языке многонациональной России. Помимо прочего, в нем содержалось требование объявить войну мату, что и стало предметом общероссийской полемики.

Повод для войны — стихийная легализация мата. Мат вышел в свет: в СМИ, Интернет, литературу, на экраны кинотеатров, видеокассеты, в песни поп-культуры, в оперу (mea culpa: в опере Шнитке «Жизнь с идиотом» мелькают матерные слова). Он зазвучал в общественных местах, в той же Думе. Мы живем в эпоху освобождения мата — это историческое явление можно сравнить с изобретением компьютера. Казалось бы, Россия с отрывом на пару десятилетий повторяет опыт Запада, ввязываясь в старые споры сторонников и противников нецензурных слов. С формальной точки зрения мат аналогичен выражениям со словом fuck, которое употребляют московские подростки в качестве прикольного импортного ругательства. Но степень запретности русского мата на порядок выше.

В отличие от непристойных слов других языков, мат разветвлен, как кедр, и многофункционален. Он выходит за границы ругани, превращаясь не столько в философию языка, сколько в философию жизни. Могучая паутина сексуально ориентированного мата — достойный кандидат в книгу рекордов Гиннеса. В этом секретном языке, который знает вся Россия, содержатся много сотен словообразований. Его окружают прозрачные синонимы, зашифрованные эвфемизмы.

Успешный побег мата на свободу превратил мат в модную тему. В последние десятилетия появились словари мата, сначала на Западе, а теперь и в России — их авторы роются в значениях матерных структур. Для консервативного русского читателя эти издания — флакон нашатыря, поднесенный к носу. Ко мне журналисты постоянно пристают с вопросом: можно ли использовать мат в литературе? Для культурных людей это — чистая провокация. Так обстоит дело с нормативной общественной культурой. Доказать ей ничего невозможно.

Правители России всегда испытывали повышенный интерес к языку, стремясь держать его под контролем. Еще Екатерина Вторая объявила войну непристойностям, специальным указом запретив употребление слова «блядь», что, вероятно, объяснялось ее богатым сексуальным опытом (этот запрет и сделал «блядь» матерным словом). Придя к власти, Ленин демократизировал орфографию до такой степени, что она потеряла связь с этимологией: писатели были в отчаянии. Последней теоретической работой Сталина был труд по языкознанию. Хрущев пошел дальше Ленина, предложив, чтобы слова писались так, как слышатся. Его свергли прежде, чем это случилось. При Путине, может быть, с легкой руки его жены, филолога Людмилы, депутаты проправительственной партии, под эгидой Каадыра-оол Алексеевича, решили окончательно разобраться с матом. В советские времена за матерщину в общественном месте можно было сесть на пятнадцать суток. По проекту думского закона открытое использование мата, стоящего на трех слонах (хуй, пизда, блядь) и одной черепахе (глагол ебать), должно караться вплоть до тюремного заключения.

— В Туве тоже ругаются матом,— признался депутат.— Мне было одиннадцать лет, когда в мою родную деревню приехали русские монтеры чинить электричество. Через некоторое время на уроке русского языка меня учительница спрашивает: «Ты домашнее задание сделал?» Я ответил: «Ни хуя». Она промолчала, а после уроков подошла ко мне, взяла под руку: «Больше не повторяй этого, это нехорошие слова». И мне стало стыдно.

Ему, видимо, стыдно до сих пор. Бичелдей показал на своем примере механизм общероссийского знакомства с матом в детстве. Это явление описал мне и лидер «Ленинграда» Сергей Шнуров, когда мы пили виски в клубе «Китайский летчик». В песнях «Ленинграда» мат существует, по его словам, как «музыкальный экспрессионизм, когда все краски утрированы, как художественное хулиганство».

— Я помню свою первую встречу с матом,— сказал Сергей.— Это было в первом классе. Десятиклассники играли в футбол, и один из них, который играл лучше всех, постоянно говорил «еб». Я не понимал, что это значит, но чувствовал, что за этим словом — сила. Я пришел домой и спросил у папы: что это? Папа растерялся, не мог ответить… Без мата в русской школе невозможно, это называется «выебываться». К тому же, я играл на скрипке, а если мальчик идет со скрипкой и не ругается матом — он не вписывается в местный пейзаж.

Итак, мат — сильные слова. Они пугают учительниц и пап. Больше того, мат сильнее учительниц и пап. В этом смысле мат близок водке (см. выше): он нам неподвластен. Мат до сих пор не объезжен. Светская публика XIX века шарахалась даже от тени мата. Гоголь был вынужден выбросить из «Мертвых душ» презрительное восклицание «Ноздря!»: фонетически оно отдаленно напоминает «пизду».

Отношение к телу и сексу в русской официальной культуре существенно отличалось от европейского — мат стал бунтом против культурного изгнания и уничтожения тела. За исключением краткого периода реабилитации тела в искусстве Серебряного века, который закончился новым, сталинским, запретом на тело в 1930-е годы, секс был грязным делом. Это привело к развитию параллельной подпольной культуры. Две культуры находились в непримиримом противоречии. Освобождение тела началось буквально на моих глазах, в моем поколении. Сила запрета порождала искушение всмотреться в тело. Шизофреническое состояние русской культурной жизни привело к отсутствию устойчивых ценностей. Мат стал матрицей российского подсознания.

Слова для описания гениталий и физической любви взяты напрокат либо из суперотчужденной для русского уха медицинской латыни («вагина» и «пенис» похожи на стерилизованные резиновые приспособления для «коитуса»), либо из мещанских эвфемизмов («краник» и т.п.), которые звучат нестерпимо пошло. Единственное исключение — детское слово «писька», которое неожиданно получило яркий эротический оттенок («Какая у тебя красивая писька!»). Если в английском языке fuck — всего лишь грубая форма определения сексуального действия, то в русском — само действие так же непристойно, как и слово. Слово устремляется за действием в своей неприличности и, догоняя, отождествляется с ним.

Профессор Баранов, специалист по мату, рассказал мне, что, отправившись с иностранными коллегами в Суздаль, он был поражен тем, как общаются между собой провинциальные подростки.

«Если для интеллигентской речи мат — это фигура, а все остальное — фон, то тут совершенно наоборот».

Мы дотронулись до психологической функции мата. Если русский человек ударит себе молотком по пальцам, он выругается — ему станет легче. Мат — способ выбросить из себя агрессию.

«Тинейджеры,— продолжал Баранов,— употребляют мат как фон, потому что это — отражение их бытия, отражение того, как им плохо, в качестве психологической разрядки. Они вынуждены использовать эти слова все чаще и чаще, чтобы достигнуть желанного эффекта, по аналогии с наркотиком».

Бля-бля-бля, еб-еб-еб,— несется по России как сигналы национального бедствия. Мат похож на стон раненого существа, которое не только молит о спасении, но и тоскует по мести. Мат — военный клич, язык войны, выродившийся в междометия. Но, как сказала моя домработница Валя, ходящая по воскресеньям в церковь, узнав, что я пишу о мате: «Мат мату — рознь».

В романе Лема «Солярис» есть образ планеты-мозга, порождающей галлюцинации. Думая о мате, я вспоминаю магнетизм Соляриса. Матерные слова обладают уникальными возможностями, вырываясь из эротического контекста, но сохраняя сексуальную подоснову, выражать восхищение и презрение, наивысшее блаженство и полную катастрофу. При этом существует перекрестный эффект. Так, нейтральный глагол «упасть» отражен сразу в трех матерных выражениях: ебнуться, пиздануться и хуякнуться. Русское ухо тонко уловит различие между этими способами «упасть». Мат не склонен к рыцарскому почитанию женщины. Примкнувшее к мату позже других слово «блядь», даже превратившись в восклицание и междометие,— напоминание о порочности женщины, объекта отторжения и желания одновременно.

Пользуясь спортивной гибкостью русских суффиксов и многообразием приставок, заигрывая с фонетически близкими нормативными словами, мат рождает антропоморфные образы. Мат живописен. Он создает сказочные фантомы персонажей языкового национального театра. Все в России — его актеры. Это образы то ярких, похожих на костюмы «русских балетов» Бакста, женщин — РАСПИЗДЯЙКА, то тупых и неловких мужиков — МУДАК (слово — довесок к четверке матерных слов). Перед нами целый хоровод сумрачных МУДОЗВОНОВ, утомительных ДОЛБАЕБОВ, неполноценных ВЫБЛЯДКОВ, ущербных УЕБЫШЕЙ, трусливых ПИЗДЮКОВ, болтливых ПИЗДОБОЛОВ, отчаянных, хулиганистых ПИЗДОРВАНЦЕВ и бегущих за ними вприпрыжку прощелыг: ПИЗДОДУЕВ. Мат — минимализм словесного материала, покрывающего собою Вселенную. Многократно обложенные матом, русские превращаются в прямое продолжение матерной лексики.

Матерное письмо рисует впечатляющие картины географических дыр, вроде ПИЗДЕПРОПАЩИНСКА, создает мировую суету в образе ХУЕТЕНИ, мировой абсурд в виде ХУЙНИ. ПОЛНЫЙ ПИЗДЕЦ обретает значение не только конца, но и гонца, вестника несчастья: нежданно-негаданно он явится к вам на порог. В городском фольклоре матерные персонажи выглядят мистическими чудовищами:

На мосту стоит прохожий,

На ебену мать похожий.

Вдруг, откуда ни возьмись,

Появился в-рот-ебись.

Матюги — снаряды. Матерщиники — славные артиллеристы. Народ и власть едины в мате. Царственный фаллос России, Петр Первый, рубивший головы взбунтовавшимся стрельцам с матерком на губах, знал в мате толк. Карельский город Кемь («К ебеной матери») — неподтвержденный и неопровергнутый петровский символ взаимосвязи ссылки и мата. Большой матерный загиб, который Петр создал,— гроздь десятков слов, сплетенных между собой царским гневом: матерное созвездие Большой Медведицы.

Мат — инструмент развенчания человека, в сущности, приговор. Много тысяч русских людей отправились на тот свет под матерные проклятия расстрельной команды. Мат связан с взбунтовавшейся толпой, бунтом, революцией. Но в последние годы вспыхнули теплые краски, возникли матерные слова восхищения: невъебенно, охуительно.

В «Дневнике писателя» Достоевский со страхом и восхищением писал, что русский человек может выразить всю гамму своих чувств при помощи одного слова. Он не называет впрямую слово, не предназначенное для тогдашней печати. Оно написано на миллионах русских заборов, дверях общественных туалетов, стенах школ, вырезано на стволах деревьев, нацарапано на памятниках старины — везде, где ступала русская нога. Слово «на три буквы» обладает такой энергией всенародной табуированности, нарушаемой с особой страстью, что понятие, выражаемое им, разрастается до грандиозных размеров, превращает русский секс в борьбу великанов и выдвигается на историческую авансцену в качестве боеголовки. Извечные русские претензии видеть свою страну сверхдержавой, без убедительных порой материальных доказательств, связаны, возможно, с обладанием словом ХУЙ. Однако, как бы ни были велики потенции слова, воспетого Достоевским, оно лишь одно из стартовых позиций мата, который со времен классика проделал эволюцию, расширяя свою словарную территорию. Мат безграничен в своем словотворчестве. Его основная задача — покорение мира посредством профанации. Мат — аналог русского империализма. Слово хуй — как красный флаг над рейхстагом — означает: мы дошли, мы победили.

Вступая в заочный спор с тувинским депутатом, Баранов, замдиректора Института русского языка РАН, отверг мнение, что «после перестройки произошло дикое падение нравов и языка».

— Полнейшая ерунда!— вскричал он в кафе на Гоголевском бульваре, уютная атмосфера которого свидетельствовала скорее в пользу смягчения русских нравов.— Русский политический язык испытал сильнейшее давление со стороны разговорного. Это факт его демократизации. Мат — абсолютно не исследованная сфера, его изучение не приветствуется в научных кругах. Считается, что это аморально, что это пропаганда мата, которая его легализирует. При этом забывается, что мат — устная, фольклорная традиция.

После распада СССР русский язык преобразился. На месте коммунистического новояза, прежде чем возник новояз эпохи разведчика, проросли, как побеги бамбука, многочисленные неологизмы, наспех рекрутированные из тюремной и наркоманской фени, претендующие на отражение новой реальности. Они превратили русский язык в язык желания, иронии, насилия, прагматизма. Вместе с ними на страницах русских романов появились матерные слова. Впрочем, пионером был Солженицын (я позвонил ему, чтобы выяснить его отношение к мату, но его жена Наталья Дмитриевна передала мне, что он не хочет высказываться на этот счет), который еще в начале 1960-х годов опубликовал «Один день Ивана Денисовича», где гулаговский сленг передавался слегка закамуфлированными матерными словами. Мат был подан искажено не только из-за цензуры (автор не восстановил его, когда стало можно), но и из стыдливости. Эту стыдливость преодолела современная русская литература. В горбачевской России сначала возникли цензурные точки как первые намеки на существование обсценной лексики, но я помню, что роман «Русская красавица», опубликованный в 1990 году, уже содержал матерные слова без точек. Это вызвало взрыв негодования народной цензуры: печатники города Владимира, куда в типографию издательство отправило рукопись, отказывались печатать текст. Делегация из шести человек, представляющих рабочий класс, приехала в Москву на переговоры, и мы проспорили шесть часов, прежде чем я смог их убедить его напечатать. «Ладно, напечатаем, но каждому из нас после дайте книгу с автографом»,— неожиданно подытожили владимирцы.

Сенсацией стали постперестроечные публикации русской классики. Любопытный читатель с изумлением узнал, что Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Чехов, Маяковский пользовались матом, кто в стихах, кто в частных письмах. На поверхности литературы возник мало кому до тех пор известный поэт XVIII века Иван Семенович Барков — крестный отец литературной матерщины, которого Пушкин считал своим учителем.

Об отношении хозяина самой успешной российской газеты «Новое время», Алексея Суворина, к мату Василий Розанов писал так:

«Он любил крепкую русскую брань: но — в ласковые минуты, и произносил ее с обворожительной, детской улыбкой».

Мат — бонвиван, балагур и шалун. Это можно считать позицией просвещенной российской интеллигенции по отношению к мату перед революцией. Серебряный век использовал мат как форму освобождения от условностей. Питерская поэтесса Вероника Веро, дожившая до 1972 года, слабый поэт, но близкая подруга Брюсова и Блока, писала в «Моей поэме»:

Я никогда не скажу

Член, фаллос, детородный орган

Или пенис.

Для меня

Он всегда будет

Хуй.

В России никогда не было большой эротической литературы (в отличие от французов). Были какие-то рассказы Алексея Толстого, которые читались в школе под партой. Ах, да, был «Санин»… То же самое можно сказать и о порнографии. Ее — не было. Вообще, литературная порнография как объективное понятие не существует. Это слишком неуловимая вещь. Способность возбуждаться от литературного текста — чересчур ситуативна; она зависит от множества возрастных, культурных, социальных обстоятельств. Что для одного порнография, для другого — розовые слюни. В русской традиции порнография — скорее пересмешница, годная для «посмеяться». Гомосексуальная поэма А.Ф.Шенина «Похождение пажа» о нравах петербургского кадетского корпуса, которая ходила в списках в первой половине XIX века, интересна не столько описанием однополых утех и сладострастной порки, сколько как редкое свидетельство подспудной жизни николаевской России. От Баркова до постмодернизма предполагаемая порнография уничтожена в зародыше ироническим вывертом или просто-напросто юмором. Хармс уже в 1930-е годы шел по постмодернистскому пути:

А я готов твою пизду лизать, лизать,

Лизать без передышки

И слизь глотать до появления отрыжки.

Мат был и остается органической частью народной культуры, что выяснилось при публикации запрещенного царской и советской цензурой огромного пласта русского фольклора: песен, частушек, пословиц, прибауток, заветных эротических сказок (издававшихся раньше только за границей). Кроме того, были впервые опубликованы матерные анекдоты. Традиция Баркова и народная культура сошлись в веселом отношении к сексу. Русский юмор часто построен на мате. Мат посыпался как из рога изобилия. Мифический корабль русской невинной культуры стал тонуть. Вот тут-то и всполошились блюстители чистоты.

Кто противники мата в современной России? Это — многомиллионная масса, постепенно поднимающаяся из состояния дикости, воспринимающая мат как бескультурье, из которого она с мукой вышла. Это — первый уровень просвещенчества. Для таких людей мат ассоциируется (вполне понятно, почему) с агрессией, пьянством, беспределом, тюрьмой. Это — позиция учителей, студентов с трудным детством, судейских инстанций, милицейских чинов: «Оставим мат сзади, за плечами, в прошлом. Мат душит нас, как грудная жаба».

Кажется, на встрече с тувинским депутатом я окончательно понял, что победа мата необратима, его назад, в ГУЛАГ не загонишь. Даже горный борец за чистку языка соглашался с тем, что художественную литературу Закон о языке не регулирует, хотя в кино, по его мнению, полезно ограничение: «Не должна быть использована матерщина ради матерщины, но если это необходимо для отражения образа героя — тогда это оправдано». (N.B. На самом деле — нет. Мат только тогда хорош в творчестве, когда не оправдан. И чем случайней, тем вернее. Если матом ругается водопроводчик для достоверности образа — это полная хуйня.)

Все это — сдача позиций по сравнению с советскими временами. Перспектива борьбы с матом выглядит туманно. В стране не существует официального списка запрещенных матерных слов и выражений. Чтобы с ними бороться, их надо заранее признать формально существующими, но, признанные таковыми, они теряют свою подпольность. Трудно представить себе государственный документ, где они были бы собраны воедино. Борис Немцов в разговоре со мной назвал антиматерный Закон о языке «советским бредом». Коммунист Василий Шандыбин не захотел при мне однозначно осудить мат.— А каковы вообще особенности нашего народа?— нанес я вопрос бывшему брянскому пролетарию.— Жалостливость.— Да бросьте вы!— не выдержал я.— Свежий пример. Сегодня в фотолаборатории Женя увидела портреты красивого молодого человека большого формата.— Это кто?— Никто. Разбился на машине.— Жаль.— На всех жалости не хватит!— сказала работница лаборатории.— Шандыбин тут же поправился: — Жизнь у народа такая.— Я не стал возражать. Почему народ должен быть другим? Он уже в семнадцатом показал себя, а с тех пор только хуже. Я живу в разлагающемся трупе. Пора бы привыкнуть. Россия — ширма длиною в жизнь, которая мне загородила собою реальность. В средневековом смысле. И я обманываю себя, думая, что здесь выпуклее видно. Нет, червей, в самом деле, хорошо видно. Крылышкуя золотописьмом тончайших жил, кузнечик в кузов пуза уложил тончайших много трав и вер… Почему я это помню и помню, друг Хлебников? Тувинец, впрочем, был убежден, что его антиматерный закон поддержат сторонники Владимира Жириновского. До этого я не встречался с Жириновским, но с ним случился матерный скандал, связанный с именем американского президента, и мне захотелось с ним увидеться.

Ожидая свидания с Жириком, которого порой нежно зовут «постмодернистским фашистом», я решил заняться этимологией и функциями мата. Есть разные мифы. До сих пор рассказывают о выдающейся матерщинице, актрисе Фаине Раневской. Неизменно с восхищением. Я не раз слышал, что докторская диссертация на тему этимологии мата была написана и защищена в разгар сталинизма в 1940 году, притом тоже женщиной: будущим профессором МГУ Евдотьей Михайловной Галкиной-Федорук. Апокриф возник не на пустом месте. Галкина-Федорук родилась в 1898 году в тверской деревне. О ней ходят анекдоты, связанные с ее глубоким и живым знанием мата. У Галкиной-Федорук на даче был как-то ремонт. Каждый день рабочие требовали от хозяйки за свою работу бутылку водки. Однажды она провалилась в колодец, стала кричать, рабочие ее вытащили, но при этом повредили ей ногу. От боли она покрыла рабочих отборным матом. Поправившись, принесла рабочим водку, но те отказались: «Нет, хозяйка, мы и так тебе дом сделаем». Евдотья Михайловна смеялась: «За свою приняли!»

С легкой руки Горького многие уверены, что матерные слова — восточная зараза: они засорили русский язык во времена татаро-монгольского ига. Но большинство исследователей называют это этимологическими фантазиями, волевым отчуждением мата от источника русской речи. Другой вопрос: почему русская нецензурная лексика имеет однозначно сексуальный корень?

Даже в соседних славянских странах, как Чехия или Польша, ругань поделена между scheiss-культурой и секс-культурой. Русский мат целиком находится в сфере секс-культуры. Поле русской брани эрогенно, но избирательно. Жопу участвовать в сексе не пригласили. Русские вынесли фекалии за скобки ругани: вонюче, но мягко, не сильно. Говно — знак качества наоборот. Оценочное понятие. России не совсем понятное. К тому же, как продолжение детства: там какашками обзываются… Говно — материя физическая, а мат — метафизическая. Маршак уверял, что, если в стихотворении встретится слово «жопа», читатель забудет все, кроме «жопы». Давно прошло. Шок слабый, мало вольт. Не убивает наповал. Жопа — насмешливое русское слово. Все более и более веселое: «Здравствуй, жопа, Новый год!» «Иди ты в жопу» — то же самое, что «отстань» Наш семейный серый попугай с красным хвостом Шива, когда на него сердишься, отвечает всегда впопад тихим голосом: «Иди в жопу» — и все смеются. Жопу уже впустили в Ожеговский Толковый словарь, вместе с ее детишками: жопкой и жопочкой.

Жопа настолько не интересовала русского матерщинника, что в русском языке нет аналога для asshole — не только в переносном, но и в прямом смысле. Дыра в жопе — слишком неуклюжее словосочетание, чтобы быть экспрессивным ругательством. «Очко» — тюремная феня — не ругательство. «Говно», «засранец» не пользуются сакральной репутацией. Эти слова сотканы из вони, чужды, антиэстетичны русскому сознанию, которое, как правило, не терпит физиологичности. Отрыжка, пердеж переживаются русским человеком более стыдливо, чем западным. Скажешь: говно — и сам обговняешься. Да и потом: когда вокруг одно говно, когда ты всю жизнь по уши в говне, говно не работает. Оно обращается против того, кто его произносит. Так, «говеное пиво» — выражение грубого, убогого ума. Диагноз. Говно в переводах американских фильмов, по эстетическому чувству, заменяется на «черт!». Зато «Ну, что, обосрался?» — сильное ругательство. Оно больно задевает русское сознание, которое боится обвинения в трусости.

Есть особый выводок ругательств, связанных с нарушением понятия чести: подлец, мерзавец, негодяй. Они живут по инерции как привет из прошлого. Это лермонтовские слова. Они звонкие, как пощечина. Когда-то по весу они тянули на дуэль. Сфера их действия сузилась, как и сфера самой чести. Более благополучно обстоит дело со сволочью — она бьет скорее не по чести, а по самооценке, и потому в большей степени доступно населению, для которого подлец — мажорное, пафосное, устаревшее слово.

Матерная лексика до крещения Руси жила в различных языческих культах, особенно в культе плодородия. Когда христианство пришло, оно принялось бороться с матом как с языческим кодом. Мат стал предметом бесконечной религиозной войны, в которой успехи православия до сих пор сомнительны. Гонения на мат со стороны Церкви превратили мат в кощунственный язык. А то, что попы сами порой матерятся — это, ей-богу, к добру.

Этимология мата — одни догадки. Ученые — что за ученые? откуда они это знают?— полагают, что этимология слова «хуй» связана со старославянским словом «хвоя» — это игла, нечто колкое и неприятное. Но русское сознание, видоизменившись, трансформировало эту колкость. Если еще полвека назад популярная поговорка звучала: «и рыбку съесть, и на хуй не сесть», то теперь: «и рыбку съесть, и на хуй сесть» — торжество наслаждения.

«Ебать» происходит от слова бить, ударять, обозначает насилие (как и смягченное слово «трахать»), да еще колким предметом, да еще в место изначально нечистое, поскольку пизда, по принятой версии,— орган, который писает; короче, все больно и грязно.

Мат до сих пор сохранил элементы шаманизма. Два главных русских ругательства «еб твою мать» и «пошел на хуй» существуют на фундаментальном уровне мифологической культуры. По устоявшемуся мнению ученых, «еб твою мать» — осколок общеславянской мифологической формулы, не имевшей ничего общего с инцестом. Значит «ты» там не стояло. И в самом деле: иначе это звучит как обвинение. Морализм. Прокурор, а не оскорбитель. Ты что, я этого не делал! Сцена в суде. Первоначально ругательство звучало как «пес еб твою мать». Ну, я не знаю, господин лингвист! Теперь это выглядит, как обычный порнофильм из амстердамского секс-шопа. Зоофилия. Или давнишняя сцена из московской жизни. Подруга моя была благосклонна к своей собачке. Я представляю себе, как я вбегаю в комнату ее дочери-школьницы, по-мхатовски блестя глазами:

— Пес еб твою мать!

— Чего!

Ученый скажет, что когда-то это значило осквернение матери нечистым животным, инкарнацией дьявола. Если пес еб мою мать, то я — песье отродье, сукин сын. Так и говори: сукин сын! А то темнишь, идешь окружным путем, через мать. Намеками. Инкарнациями. Или сказал бы: мать путается у тебя с чертом! Так это даже не ругательство. Это — ведьма. Иначе же получается, что мат изначально был полунамеком на что-то более важное.

Пес давно покинул пределы трехэтажного ругательства, если вообще он в нем был. Пес, тем не менее, был когда-то ругательным словом. Однако среди животных и прочих тварей (плачет молодая некрасивая продавщица в подмосковном супермаркете: ночной покупатель обозвал ее тварью) пес как ругань теперь — добродушное ничто по сравнению с новым лидером: козлом.

Современный кавказский вариант «я твою маму ебал» рождает догадку, что «я» изначально могло быть в ругательстве. Но и это «я» не очевидно. Осколок это или не осколок архаического выражения («ты что выражаешься!»), но именно его непредставимость (как? что?) обретает шаманские черты запредельной агрессивности.

«Пошел ты на хуй» — переосмысление (по словам ученых) сакрального посыла к черту. Но это мне как раз и непонятно. Черт был действительно страшной силой. В него верили, его боялись. Укоренение мата в сексуальной сфере говорит о том, что русское подсознание переживает сексуальную драму более драматично, чем религиозную. Очевидно, что послать мужчину на хуй имеет подспудный позорный смысл гомосексуального изнасилования, значение «опустить». «Пошел в пизду» — посыл религиозного порядка: в небытие, пожелание смерти. Из позора, стыда и срама возник ни с чем не сравнимый по экспрессивности язык мата. Даже в самых приглушенных эвфемизмах матерного мира — елки-моталки, елки-палки — есть своя сила, и не случайно целая цепь ресторанов названа сегодня «Елки-палки» (есть еще и «Ешкин кот», и «Япона мама»).

Мат начался как любовный ритуал, оргиастическое язычество. Это фундамент мата, матерный фундаментализм восточных славян. В своей изначальной форме мат — культура крестьянского веселья, озорного (совсем не мое слово) нарушения табу, женского вызова. Девки и бабы, поющие в народной культуре матерные частушки — это «как знак подать»: раскрепощение сознания, зов похоти, приглашение жениха. Образ героини русской матерной частушки, по-моему, сильнее, чем образ целомудренной тургеневской девушки, первой непорочной любви. Матерная героиня понимает свое бабское счастье не только как голос плоти, но и как расколдованный мировой абсурд.

В ранней сказке Пушкина «Царь Никита и сорок дочерей» изображена культура, потерявшая пизду,— на ее поиски отправляется царский гонец и, преодолевая испытания, находит. В лаконичном виде это и есть история русской высокой внесексуальной культуры. Пизду она нашла только теперь.

Мат — язык-оборотень. Как обезьяна, он прыгает с ветки на ветку социальной иерархии, каждый раз оказываясь в новой роли: то пугает, то смешит. Нет такой меры, которая бы могла объединить матерные величины в одном центре. Все рвется, все расслаивается. Но такое бурлящее состояние не только отпугивает, но и притягивает, человеческая природа обнажена, архаические пласты перемешиваются с современностью. Мир мата почти недоступен для иностранцев, изучающих русский язык. Он семантически капризен, подвержен тонкой интонационной игре.

Самый распространенный тип традиционного мата — агрессия, озлобление. Но в глубине агрессии вполне допустима философия резиньяции. Мат социально неприличен не сам по себе, а как носитель «прокисшей», полной нереализованных надежд, отчаяния, исторически «объебанной» народной идеологии, в которой звучит отказ от серьезного, созидательного отношения к жизни, ощущение того, что «ни хуя» не получится и «на хуй» с этим связываться. Мат утверждает, что жизнь в России похабна и отражает цинизм выживания во что бы то ни стало. Такой мат — образ контрпродуктивности. С матерными криками пьяный отец бьет мать на глазах у ребенка. С этим подлым матом борются культуртрегеры России.

Но существует мат как помощник жизни, преодоление проблем, выход из одиночества: материться — значит быть «своим». Мат — вдохновитель побед. С матом советские солдаты шли в атаку против немцев, а советские хоккеисты побеждали канадских. Ругаясь матом, я освобождаюсь от запретов, обретаю силу, становлюсь выше общества, закона, культуры, условностей и морали. Здесь мат и водка — опять-таки понятия одного ряда. В мате я — сверхчеловек, русский ницшеанец, не знающий пределов. Это гипнотическое состояние, полет.

В стране, где хронически не было свободы, мат сыграл также важную роль языка-диссидента, протеста против засилья официальной идеологии, политической и религиозной. Либеральное дворянство, а позже интеллигенция запустили мат в анекдот, используя его игровые параметры. О том, что мат — игра, знал еще зачинщик занимательной порнографии Барков. Мат-игрушка, как и порнографическая мебель Екатерины Второй, которая была сделана на заказ для ее дворца — это культурная роскошь, все равно, что балет во время войны. Шикарный мат верхов и подлый мат низов не смешиваются, как масло и вода. В одном из своих произведений Андрей Битов предполагает, что его последним словом будет не конец, а пиздец. В этом есть метафизика мата.

Советская власть официально осуждала мат, но тайно держалась на мате. Известен производственный анекдот: на заводе все в порядке, партийная комиссия, проводящая проверку, довольна. Одно замечание: много ругаются матом. Дирекция учла, мат запретила. Во время очередной проверки выясняется, что завод не выполняет план. Почему? Рабочие называли детали разными матерными словами и, когда запретили мат, запутались в производстве.

Мат придавал языку в Советском Союзе элемент подлинности и убедительности, был переходом отелов к делу:

«В советские времена произошло снижение статуса высокой лексики таких слов, как Родина,— считает профессор Баранов.— В контексте идеологии они стали восприниматься негативно, причем не только населением, но и партийными пропагандистами. В этой ситуации матерные слова стали работать как маркеры истинности. Со мной произошел такой случай: я работал грузчиком на обувной фабрике. У нас была дама, завпроизводством, она однажды вызвала меня, дала задание. И, посмотрев на меня, добавила: «Еб твою мать, чтоб это обязательно сделать!» До этого я никогда не слышал от нее мата. Она использовала мат, чтобы показать, что она говорит честно».

Во властных структурах мат процветает. Путин употребляет мат. Также, как у Сталина, Хрущева, Брежнева или Ельцина, для него это авторитарный язык, язык власти. Мне рассказывал знакомый думский деятель, что на заседании в Кремле, отвергая доводы Зюганова, он как-то заявил, что нам «на хуй не нужна военная база на Кубе!». Здесь мат — символ резкого политического поворота, разрыва с прошлым, его преодоления и верховной власти. При президенте Зюганов не посмел бы выругаться матом, а значит он слабее президента. Мат — знак иерархии (аналогичная функция ругани существует не только в России).

Жириновский встретил меня в своем офисе в розовой рубашке и ярком галстуке, окруженный фотографами и телекамерами. Что бы ни говорили о нем либералы, Жирик «отсосал» угрозу фашизма в России в 1990-е годы. За это спасибо. На мой вопрос о мате он ответил пламенной речью:

— Это же наш живой язык! Кто вообще принял решение, что мат — плохие слова, ненормативная лексика? Народный язык отвергают! Ясно, что часть матерной лексики была сформирована в тюрьмах, но ведь мы через тюрьмы прогнали весь народ! Эта лексика стала уже нормальным языком!

— Я так понимаю, что русский язык должен гордиться этими словами…

— Русский язык — самый выразительный язык в мире! А у нас ненависть к родному языку! Мы отвергаем богатство языка, а это привело к отвержению вообще русского богатства. По-русски ничего нельзя сказать. Триста лет уже мучают народ! Нужно произвести реабилитацию мата. Во всех портах мира до сих пор ругаются по-русски, потому что на другом языке нельзя так сказать, у них нет такой сильной лексики.

— В политике нельзя без мата?

— Нет, конечно! Я пришел к Черномырдину, хотел быть министром. Он мне: «Ну, что ты рвешься в министры? Ну, будешь тут сидеть, а я ведь каждый день ёбы раздаю».

Жириновский и сам «раздал ёбы» Бушу, когда в Багдаде, еще до войны, выступил в частном доме с протестом против американской политики. Его речь попала на видеокассету: «На хера ты, Буш, ковбой сраный, решил…» и т.д.

Это был матерный язык войны, за употребление которого последовало разбирательство в Думе.

— Представьте себе…— Обиженное лицо.— 180 депутатов поддержали предложение снять меня с должности заместителя председателя Думы… Это их бесит, что я смог, а они вынуждены хвалить США! Запретить употреблять мат — это же опасно с точки зрения здоровья!

Жириновский остался на своем посту. Что касается «хера», то его, как стыдливого хуезаменителя, можно назвать пошлым матом.

Будущее мата начинается сегодня. Оно начинается с раскола общества на запретителей и разрешителей мата. С благословения Православной Церкви запретители готовы уничтожать книги, в которых есть мат. Мат, с их точки зрения, сам по себе порнографичен. Разрешителей гораздо меньше, чем запретителей. Главный разрешитель — прозападная, «продвинутая» Россия, которая в принципе против всех официальных запретов. Это — политические и культурные либералы, к которым прислушивается часть городской молодежи. Их меньше, но за ними деньги.

Впрочем, этими двумя группами дело не ограничивается. Есть большой пласт народа, который неотрефлектированно ругается матом: бомжи, уголовники, хулиганы, люмпен-пролетариат, часть рабочего класса, множество крестьян, солдаты, часть офицерства, молодые, не знающие что с собой делать люди, алкоголики, наркоманы. Для них мат — не предмет анализа, а родная языковая стихия. Они без мата, как без кислорода, погибнут.

Сознательные противники и сторонники мата порой сходятся в том, что мат нельзя растабуировать. Противники боятся деградации общества. Сторонники беспокоятся, что легализация мата снимет напряжение и ослабит возможности русского языка. Если мат станет ругательством типа «черт возьми!», он потеряет свои экспрессивные и изобразительные функции.

— Тогда,— сказал Баранов,— мы потеряем феномен русского мата, получим обычную ругательную лексику, аналогичную той, которая есть в европейских языках. Хотелось бы сохранить напряженность матерной лексики. Запрет должен быть сохранен. Другое дело, когда писатели, и вы в том числе, используют в произведениях матерную лексику — это ваше право. Но в СМИ мат употребляться не должен.

Шнуров, напротив, считает, что запрещать — глупость:

— Я думаю, что будет то же самое, как со всеми американизмами, которые сейчас процветают в русском языке: они куда-то денутся. Просто не будет еще одной закрытой темы. Об этом будут говорить свободно и спокойно. Как мы, группа «Ленинград», это делаем сейчас.

Мат уже победил. Однако победивший мат слишком привык к подпольной жизни, его победа может стать для него смертельной. Мы присутствуем при последних судорогах мата?

Блядь, как же мы будем тогда ругаться!

Попытки запрета мата — это одновременно и попытки его реабилитации в форме сакральных сил. Русское подсознание все еще заражено и засорено непереваренным агрессивным матом. Поскольку это хамство, это бескультурье в России изживается медленно, мат получает историческую отсрочку. Он скроется в предместья больших городов, уйдет в провинцию, сохранится в деревне. Суздальские юнцы долговечны. Но то, что мат уже не является основным лозунгом столичных заборов, кабин лифтов и дверей общественных туалетов, говорит о реальном ослаблении его священной функции.

Окультуренный мат, дозволенный в художественном тексте, Интернете, не больше, чем имитация мата, девальвация его разрушительных возможностей. Он стерт, как старая монета. Но сохранение архаического пласта ненормативного языка под запретом — тормоз для развития русского самосознания. Лучше пожертвовать магическим матом, чем шансом вырваться из-под воздействия речевого шаманизма.

В новом поколении «продвинутой» молодежи (это — антиподы суздальских юнцов) произошло два основных нарушения матерного кода. Во-первых (если оставить в стороне карнавальный матерный фольклор и былых элитных матерщинниц), мат перестал быть принадлежностью мужской массовой культуры. До этого мат был привилегией дружеских застолий, мужских бань, спортивных и армейских клубов. Почти все московские таксисты матерились, но, когда к ним садилась женщина, они затыкались. Русские считали, что, «когда женщина говорит матом, у Христа открываются раны». Либерализация мата привела к тому, что в середине 1990-х годов очаровательные девушки, сломав антиженский импульс мата, стали сами употреблять мат как острую приправу к своему бытовому дискурсу. Из грязного языка алкоголичек и проституток мат превратился в шикарный, как у дворян, языковой довесок.

Во-вторых, в «продвинутых» кругах молодых людей мат перестает быть руганью. Для поклонников окультуренного мата, живущих в Москве и других больших городах, мат — не фон, не междометие, а инструмент, который дает возможность реального обозначения тендерных предметов и непосредственного сексуального действия. Они им пользуются не в наказание, а во благо. Хуй есть хуй. Пизда есть пизда. С этим придется смириться России. Мат становится языком обретенного тела, возвращается к своей первоначальной сексуальной функции, но уже не в качестве нарушителя табу, а как язык страсти. Любовь к мату в новом поколении превращается в мат любви.

Виктор Ерофеев