Расизм и рисовый пудинг

Лондон, декабрь 1977 года

Появившись на свет в качестве седьмой дочери женщины, страстно мечтавшей о сыне, Пимби с самого рождения смотрела на этот мир как на рассадник всяческих несправедливостей, с которыми приходится мириться, ибо таков уж человеческий удел. Правда, ей самой не доводилось сталкиваться с откровенной враждебностью, вызванной лишь цветом ее кожи. Но так продолжалось только до того дня в начале декабря 1977 года – дня, когда она встретила его.

В «Хрустальных ножницах» была лишь одна посетительница – библиотекарша на пенсии, которая никогда никуда не спешила, – и Пимби попросила у хозяйки, Риты, разрешения сходить в магазин. Юнус обожал рисовый пудинг с апельсиновой цедрой, и она решила в этот вечер сделать ему сюрприз.

– Рита, ничего, если я отлучусь на часок?

Рита была не только боссом Пимби, но и ее ближайшей подругой. Самая крупная негритянка в городе, обладательница задницы поистине впечатляющих размеров, Рита, несмотря на отсутствие передних зубов, постоянно сияла радостной, как летнее небо, улыбкой. Она любила поговорить о стране, из которой приехала, – Ямайке. На слух Пимби, название было аппетитным и хрустящим, как жареные орехи кешью.

– Иди, дорогая, – кивнула Рита. – Видишь сама, клиентов сегодня мало. Так что можешь не торопиться.

Когда Пимби покидала салон, на душе у нее было легко и тягостно одновременно. Легко – потому что в ее распоряжении был целый свободный час. Тягостно – потому что в последнее время в жизни ее семьи возникло слишком много проблем. Эсма без конца дерзила или дулась, уткнувшись в книгу, – похоже, у нее наступил переходный возраст. С Искендером дело обстояло еще хуже. Домой он являлся поздно вечером, и Пимби боялась, что он попал в скверную компанию. Что касается мужа… Она не желала знать, что с ним происходит. Но не могла не замечать, что он пропадает где-то неделями и возвращается, насквозь пропитанный запахами другой женщины.

Эдим всю жизнь пребывал в унылом настроении. Он без конца говорил о своем детстве, предаваясь мрачным воспоминаниям, от которых никак не мог отделаться. В этом смысле он походил на человека, который, твердо зная, что какие-то продукты приносят его здоровью вред, продолжает набивать желудок именно такой едой. Разговоры о прошлом влекли Эдима неотвратимо, и он заводил их, казалось, сам того не желая. Что до Пимби, то она твердо верила, что время и ее молитвы помогут преодолеть любые трудности, и никогда не позволяла себе ни малейшей жалобы. Все, что ни делается в этом мире, делается к лучшему, убеждала себя она. Только нам не всегда дано это понять. Будущее оставалось для нее чудесной страной, исполненной надежд и обещаний. Пока что ей не удавалось попасть в эту страну, но она не сомневалась в ее существовании. Жизнь представлялась ей чем-то вроде калейдоскопа, где картинка то рассыпается на множество разрозненных частиц, то вновь предстает в безупречной красоте и гармонии.

Для Эдима прошлое было святыней. Незыблемой, прочной, неизменной и, что важнее всего, неподвластной времени. Какой бы новый поворот ни готовила ему жизнь, прошлое немедленно проникало в настоящее, и это давало ему ощущение неразрывной связи времен. Он возвращался в свое прошлое не из чувства долга и не по душевной потребности, но словно повинуясь некоей высшей воле. Итак, религией Эдима было прошлое, а Пимби свято верила в будущее.

Утром светило неяркое зимнее солнце, но сейчас, после полудня, поднялся колючий резкий ветер. На Пимби было мешковатое серое пальто. Оно старило ее и одновременно делало похожей на девушку военной поры, которая ходит в обносках, потому что ей приходится экономить каждый пенни. Последнее, впрочем, вполне соответствовало истине. Пимби заскочила в «Теско» и купила все необходимое для пудинга. Когда она проходила мимо кондитерской на углу, взгляд ее упал на шоколадные эклеры, выставленные в витрине. То были не огромные толстые трубки, начиненные взбитыми сливками, а маленькие изящные пирожные, покрытые шоколадной глазурью. Такие она любила больше всего.

Пимби редко уступала подобным искушениям, но тут не смогла устоять и вошла в кондитерскую. Колокольчик, висевший над дверью, весело зазвенел. Хозяйка лавочки – дородная женщина, на ногах которой явственно выступали варикозные узлы, а брови были такими тонкими, что разглядеть их было почти невозможно, – оживленно болтала со своей знакомой. За прилавком стоял ее помощник, совсем молодой парень, не старше двадцати лет, тощий, с маленькими, как бусинки, глазами и красными пятнами на щеках, свидетельствующими о склонности к аллергии. Волосы его были подстрижены так коротко, что невозможно было определить их цвет, на лбу густо высыпали прыщи, а руки были сплошь покрыты разнообразными татуировками, включая крупную свастику.

В кондитерской была покупательница – хорошо одетая пожилая леди, – и Пимби пришлось подождать. Через минуту колокольчик звякнул вновь, и в булочную вошел мужчина средних лет, на которого Пимби едва взглянула.

Пожилая леди оказалась очень придирчивой и никак не могла решить, чего же ей, собственно, хочется. Она требовала ячменных лепешек, три, нет, лучше четыре штуки, а в следующую секунду уже склонялась к булочкам с маком. Поразмыслив, она отказывалась и от них, отдавая предпочтение рогаликам. Корзиночки с клубникой тоже привлекли ее внимание, но она сомневалась в их свежести, равно как и в свежести фруктового пирога. Будь корзиночки действительно свежими, она взяла бы их вместо рулетов, которые ей успели порядком поднадоесть. Конца всему этому не предвиделось.

Всякий раз, когда пожилая леди изменяла свое решение, продавец возвращал отвергнутую выпечку на поднос, подцеплял лопаточкой очередное лакомство и показывал ей, ожидая одобрения. Когда она наконец сделала выбор, остановившись на полудюжине булочек с изюмом, началось обсуждение вопроса о том, как их лучше упаковать: положить в бумажный пакет, удобный и легкий, но ненадежный, или же в коробку, которая, конечно, намного прочнее, но не так удобна в переноске. Завязывая коробку, продавец скользнул взглядом по терпеливо ожидающим покупателям, задержавшись на Пимби. Она не заметила злобной тени, набежавшей на его лицо. Мужчина, стоявший сзади, оказался наблюдательнее.

Пожилая леди наконец ушла. Двигалась она так медленно, что даже колокольчик не звякнул, когда она открыла дверь. Подошла очередь Пимби, и она кивнула продавцу, но он, не обращая на нее внимания, принялся по-новому раскладывать пирожные. Затем он занялся металлическими подносами, которые переносил с места на место без всякой видимой необходимости.

– Извините… – решилась наконец подать голос Пимби. – Вы не могли бы отпустить мне пару… вот этих… – Она указала на шоколадные эклеры.

– Ждите своей очереди, – бросил продавец, сосредоточенно протирая щипцы.

Обескураженная скорее его тоном, чем словами, Пимби растерянно переминалась с ноги на ногу. Неожиданно второй покупатель пришел к ней на выручку.

– Сейчас как раз ее очередь, – сказал он.

Вмешательство возымело действие. Продавец отложил щипцы и процедил, буравя Пимби враждебным взглядом:

– Что вы хотите?

Никогда прежде Пимби не сталкивалась с расистами. У нее и мысли не было, что человек может стать объектом ненависти лишь из-за цвета кожи, разреза глаз или религии. Это казалось ей таким же невероятным, как снег в августе. Нельзя сказать, что в Англии ее никогда не задевали и не обижали. Такое бывало, но подобные происшествия казались ей делом случая, следствием людской раздражительности, а не сознательного предубеждения, против которого невозможно бороться. Конечно, она понимала, что они, Топраки, отличаются от своих соседей-англичан. Но между турками и курдами тоже немало различий, да и курды совсем не похожи друг на друга. Даже в их крошечной деревеньке, расположенной поблизости от реки Евфрат, у каждой семьи своя история, свое прошлое и свои обычаи. И наверное, на свете нет такой семьи, где дети были бы точной копией друг друга. Если бы Аллах хотел, чтобы все люди были одинаковы, Он, вне всякого сомнения, создал бы их таковыми. Пимби не могла судить о том, зачем Создателю понадобилось такое разнообразие, но привыкла доверять Его воле. Принимать людей такими, какими создал их Аллах, означало выражать покорность Его промыслу.

По правде говоря, толерантность Пимби касалась лишь врожденных человеческих свойств. Отличительные особенности, которые человек приобретал самостоятельно, зачастую вызвали у нее неприятие. Торчащие, как иголки ежа, волосы панков, серьги в носах и в бровях у подростков, татуировки, сплошь покрывающие тела рок-музыкантов, любовь Эсмы к брюкам с ремнем или подтяжками – со всем этим Пимби трудно было примириться. Ее прямолинейная логика подчас приводила ее в тупик. Например, встречаясь с гомосексуалистом, она никак не могла понять, создал ли его таким Аллах, или же он сам развил в себе порочную склонность. Перед Божьим промыслом она безоговорочно склонялась, но личностный произвол никак не могла одобрить. Впрочем, в конце концов в этом мире все совершается по воле Аллаха, и только Его одного, и Пимби не могла долго лелеять враждебные чувства по отношению к кому бы то ни было.

Поэтому, когда продавец спросил, что она хочет, она не обратила внимания на презрительный тон, которым был задан вопрос, и простодушно ответила:

– Пожалуйста, вот это и вот это.

Продавец уставился поверх ее головы, словно она была прозрачной, и проронил:

– Выражайтесь яснее.

Решив, что парень плохо расслышал, Пимби подошла к подносу и указала на эклеры, не заметив, что рукав ее пальто коснулся рулетов с корицей.

– Эй, поосторожнее! – завизжал продавец. Он подхватил щипцами один рогалик, осмотрел его и заявил: – Они больше не годятся на продажу!

– Что?

– Вы что, не видите, они все в шерстинках от вашего пальто, – заявил продавец. – Вам придется купить весь поднос.

– В шерстинках?

Пимби никогда раньше не слышала этого слова, и сейчас, когда она его произнесла, оно показалось ей кислым на вкус.

– Нет-нет, мне не нужен весь поднос.

В растерянности она вытянула вперед руки и задела сумкой корзинку с миндальными кексами, которая полетела на пол.

Продавец покачал головой:

– Вы просто ходячая катастрофа.

Шум привлек внимание хозяйки кондитерской, которая выглянула в зал и спросила, что происходит.

– Эта женщина испортила рогалики и разбросала по полу кексы. Я сказал, что она должна заплатить за все, но она не желает.

Под пронзительным взглядом хозяйки Пимби залилась краской.

– По-моему, она вообще не говорит по-английски, – фыркнул продавец.

– Говорю, – выдавила из себя Пимби.

– Значит, вы должны понимать, что вам говорят, – медленно, раздельно и громко, словно Пимби была глухая, произнесла хозяйка.

– Но он сказал, я должна купить весь поднос. У меня нет столько денег.

– Раз так, мы вызовем полицию, – угрожающе произнес продавец, скрестив руки на груди.

– Полицию? Зачем полицию? – пролепетала Пимби, чувствуя, что ее охватывает паника.

– Гмм, – нарочито громко откашлялся мужчина, стоявший за Пимби.

Теперь все взгляды устремились к нему, молчаливому наблюдателю.

– Этот эклерный конфликт произошел на моих глазах, – сообщил он. – И я чувствую, что обязан сказать несколько слов. Ведь если дело дойдет до полиции, я буду единственным свидетелем.

– И что же? – вставил продавец.

– И я расскажу об этом событии с другой точки зрения.

– Интересно, с какой же?

– Мне придется сообщить, что вы грубо обращались с покупательницей и отказывались обслуживать ее должным образом. Я расскажу, что вы были медлительны, невежливы, непонятливы и, более того, агрессивны.

– Спокойно, спокойно, джентльмены, – растянув губы в умиротворяющей улыбке, пропела хозяйка, смекнувшая, что ситуация выходит из-под контроля. – Не будем делать из мухи слона. Все в порядке. Вызывать полицию ни к чему.

Медленно, словно двигаясь под водой, Пимби повернулась к своему защитнику и первый раз за все время посмотрела на него. Бежевый свитер с высоким воротом, коричневая вельветовая куртка с кожаными заплатками на рукавах. Слегка вытянутое лицо, крупный нос, светло-каштановые с золотистым отливом волосы, редеющие на висках. Взгляд серых, как небо в ненастный день, глаз открытый и доброжелательный, хотя немного усталый. Пимби сумела рассмотреть это, хотя он был в очках, которые делали его похожим на университетского профессора, – по крайней мере, ей так показалось.

Продавец тоже пожирал его взглядом, только негодующим и возмущенным.

– Чем могу помочь? – прошипел он.

– Сначала помогите леди, – усмехнулся незнакомец. – Если только вы на это способны.

* * *

Из кондитерской они вышли вместе – два совершенно чужих человека, которых объединил случай. Казалось вполне естественным, что несколько минут они шли рядом, заново переживая произошедшее и наслаждаясь возникшим между ними чувством товарищества. Он настоял на том, чтобы нести сумки Пимби. Это тоже казалось вполне естественным, хотя она никогда не допустила бы этого, будь они в ее районе.

Они дошли до ближайшей детской площадки, совершенно пустой, – наверное, из-за холодной погоды. Ветер был так силен, что сухие листья кружились в воздухе, точно подхваченные водоворотом. Тем не менее впервые со дня своего приезда в Англию Пимби находила, что здешняя погода не лишена приятности: несмотря на ветер, дождь и затянутое тучами небо, в ней чувствовалось непоколебимое спокойствие, к которому Пимби уже привыкла и, сама того не сознавая, начала любить. Отдавшись очарованию зимнего дня, она задумчиво глядела по сторонам.

Он украдкой наблюдал за ней, отмечая, что на лице у нее нет ни грамма косметики, а каштановые волосы, выбившиеся из-под шарфа, отливают осенним золотом и порой поблескивают медью. Но отблески эти так переменчивы, что их трудно уловить. Ее полные губы и ямочка на одной щеке показались ему чрезвычайно привлекательными. Жизнь – это лотерея, размышлял он про себя. Если бы эта женщина была иначе одета и иначе держалась, прохожие оборачивались бы ей вслед, пораженные ее красотой. Но сейчас ее красота почти незаметна, и, может быть, это к лучшему.

– Тот парень, наверное, сумасшедший, – сказала Пимби, которая все еще находилась под впечатлением происшествия в кондитерской.

– Никакой он не сумасшедший, – покачал головой ее спаситель. – Он просто расист.

Она помолчала, ошеломленная. До сих пор она думала, что расисты ненавидят только черных – таких, как Рита.

– Я же не черная, – проронила она наконец.

Он рассмеялся, словно услышал удачную шутку. А когда догадался, что она вовсе не шутит, в недоумении уставился на нее.

– Для того чтобы вызвать ненависть расистов, не обязательно быть черной. У расизма много разновидностей, хотя, по моему мнению, все расисты одинаковы.

Пимби внимательно слушала, с трудом постигая смысл его слов. Акцент этого мужчины резко отличался от тех, с которыми она сталкивалась прежде.

– Есть белые, которые ненавидят черных, – терпеливо разъяснял он. – Также есть белые, которые ненавидят желтых. Дело осложняется тем, что некоторые черные тоже ненавидят желтых, а некоторые желтые – черных. Среди белых, черных и желтых есть такие, кто ненавидит себе подобных, и такие, кто ненавидит абсолютно всех людей без различия цвета кожи. Религия тоже подливает масла в огонь ненависти. Некоторые мусульмане ненавидят всех иудеев, некоторые иудеи ненавидят всех мусульман. А среди христиан есть такие, кто ненавидит и мусульман, и иудеев.

– Но зачем кого-то ненавидеть? – удивилась Пимби.

Его поразил не столько вопрос, сколько простодушная, почти детская интонация, с которой он был задан. Он видел, что она абсолютно искренна. Растущая безработица, бедность, ксенофобия, нефтяной кризис, столкновение идеологий… Все это не могло служить убедительным ответом на ее вопрос, такой наивный и такой серьезный. И он, закоренелый скептик, давно разуверившийся во всех и вся, человек, который не доверял ни газетам, ни телевидению и любое собственное суждение приправлял изрядной долей сарказма, убежденный пессимист, не питавший никаких иллюзий по поводу светлого будущего человечества, эхом повторил за ней:

– Зачем кого-то ненавидеть? Я тоже не могу этого понять.

Позднее они не могли вспомнить, кому пришла в голову мысль посидеть на детской площадке. На своем небогатом английском Пимби сообщила, что она работает в парикмахерской, что сейчас у нее перерыв и она вышла, чтобы купить все необходимое для рисового пудинга с апельсиновой цедрой. Правда, ей не удалось найти фундук. Здесь вообще нет такого фундука, как в Стамбуле, и придется положить в пудинг миндаль. К ее великому удивлению, он слушал с интересом. Она никогда не думала, что на свете есть мужчины, способные интересоваться приготовлением пудинга.

– Значит, вы турчанка? – спросил он.

Пимби кивнула. Ей не пришло в голову поправить его и сказать, что она из курдов. Обычно она забывала об этом обстоятельстве, как не имеющем особого значения.

– Lokumsu geldi hanin, leblebilerim var[8], – произнес он нараспев.

Она уставилась на него, не веря своим ушам.

К ее великому изумлению, он расхохотался:

– Боюсь, это все, что я могу сказать по-турецки. Помню всего несколько слов.

– Но откуда?

– Моя бабушка была гречанкой. Родилась в Стамбуле. Очень любила этот город. От нее я и перенял два-три турецких слова.

Он умолчал о том, что бабушка его покинула Стамбул на закате Оттоманской империи, выйдя замуж за ливанского купца, и до последнего дня своей жизни тосковала по дому с видом на Босфор и по людям, жившим по соседству. Вместо этого он стал припоминать слова, общие для турецкого и греческого языков: cacik – caciki, avanak – avanaki, ispanak – spanaki, ciftetelli – tsifteteli…

Его акцент забавлял Пимби, и она хихикала, закрыв рот и опустив голову, – так обычно делают люди, которые стесняются своих зубов или своей радости.

Он смолк, вперил в нее долгий взгляд и сказал:

– Я даже не знаю, как вас зовут.

Пимби откинула со лба прядь волос. Она редко называла оба своих имени и никогда не говорила, что они означают, но тут с удивлением услышала собственный голос:

– Пимби Кадер. По-английски это значит «Розовая Судьба».

Он не стал ухмыляться или недоуменно вскидывать бровь, хотя Пимби ожидала именно такой реакции. Напротив, он смотрел на нее так, словно она только что открыла ему великую и печальную тайну.

– На редкость поэтичное имя, – сказал он.

Пимби уже знала, что означает по-английски слово «поэтичный». Не очень точно, но все-таки знала. Она улыбнулась – впервые с того момента, как они встретились.

Потом Пимби открыла пакет из злополучной пекарни, достала шоколадные эклеры, один взяла себе, а другой протянула ему. Он в ответ протянул ей булочку с фруктовым джемом, купленную там же. Сначала они ели в молчании, потом стали перебрасываться пробными словами: «неплохо», «очень даже вкусно», «а я, оказывается, проголодался»… Постепенно между ними завязался разговор, уже не имеющий отношения ни к расизму, ни к рисовому пудингу.

Выяснилось, что его зовут Элайас. Как и Пимби, он перебрался в Лондон почти восемь лет назад. Город ему нравился. Он тоже чувствовал себя здесь чужаком, но не страдал от этого, потому что привык к этому ощущению, которое не оставляло его ни в одном городе мира. Слушая его, Пимби мысленно сокрушалась, что так плохо понимает по-английски. Но для того чтобы общаться с другим человеком, хорошее знание языка не так уж и важно – верно? С мужем они говорили на одном языке, но, находясь рядом, оба предпочитали молчать. Пимби даже не могла вспомнить, было ли когда-нибудь иначе.

– Значит, вы грек? – спросила она.

Она сочла за благо умолчать о том, что слышала о греках много дурного, в особенности из уст своего зятя Тарика.

– Не вполне. Я на четверть грек, на четверть ливанец, на четверть иранец и на четверть канадец.

– Как это получилось, что в вас намешано столько кровей?

– О, все очень сложно. Моя бабушка, гречанка, вышла замуж за ливанца, и в этом браке родилась моя мать. Потом мать встретила отца. Его родители – граждане Канады, которые родились в Тегеране. Сам я родился в Бейруте, вырос в Монреале, а теперь вот стал лондонцем. И кто же я по национальности, спрашивается?

«Удивительно, как богата его жизнь путешествиями, как часто ему приходилось заново начинать жизнь в незнакомом месте, – размышляла Пимби. – Неужели он не боится перемен, неужели его не страшит неопределенность?» Неожиданно она вспомнила, что в детстве мечтала стать моряком, бороздить моря и океаны, своими глазами увидеть все шесть континентов. Но это было давно, очень давно.

Словно угадав ее мысли, он улыбнулся:

– Уверяю вас, всю жизнь перебираться с места на место совсем не страшно. Некоторые люди не умеют пускать корни, но ничуть от этого не страдают.

Заметив у нее на пальце обручальное кольцо, он поспешно отвел от него взгляд. Что касается Пимби, она даже не заметила легкого следа, оставленного кольцом на его пальце, – слабого намека на супружеские отношения, которые прекратились, но еще не были забыты.

– Где вы работаете? – спросила она.

– В ресторане. Я шеф-повар.

Лицо ее просияло.

– Правда?

– Чистая правда. Думаю, я могу приготовить рисовый пудинг не хуже, чем вы.

Пимби представила себе, как ее новый знакомый режет лук или переворачивает отбивные на брызжущей маслом сковородке. Это так мало вязалось с его профессорским обликом, что она невольно хихикнула и тут же осеклась, испугавшись, что он сочтет ее смех обидным. Все мужчины, которых она знала прежде, считали ниже своего достоинства заходить в кухню и появлялись там лишь для того, чтобы выпить стакан воды. Обоих своих сыновей, в особенности Искендера, она тоже воспитывала в убеждении, что стряпня не мужское дело.

– Вашей жене повезло, – сказала Пимби.

– Мы с женой разошлись, – ответил Элайас и сделал такой жест, словно разорвал кусок хлеба.

Пимби решила повернуть разговор в иное русло.

– А что сказал ваш отец, когда вы решили стать поваром? – спросила она. – Не возражал?

Это был довольно рискованный вопрос. Сама того не зная, она коснулась болевой точки. Его отец возражал, очень даже возражал, дрогнувшим голосом признался Элайас. Несколько лет они не разговаривали, но потом помирились. Кстати, интерес к стряпне у него возник еще в детстве. Мальчишкой он очень жалел свою сестру, Клео, и всячески старался ее порадовать.

– Ваша сестра была больна? – спросила Пимби.

– Она была особенная.

Правда, дети, живущие по соседству, называли ее другим словом: дефективная. Она родилась с тяжелым синдромом Дауна и отставала как в физическом, так и в умственном развитии. Брат ходил в местную школу, в класс для особо одаренных детей, а сестре приходилось ездить на автобусе в специальное учебное заведение, расположенное на городской окраине. Она часто приходила в уныние, раздражалась по пустякам, плакала, разбрасывала и ломала игрушки, рвала на себе волосы. Маленький Элайас заметил, что лучшее средство ее успокоить – вкусная еда. Учуяв запах свежеиспеченного яблочного пирога, она расплывалась в улыбке и моментально забывала про свои горести. Постепенно Элайас научился готовить для сестры лакомые блюда. Со временем ему стало ясно, что они с сестрой помогли друг другу: пытаясь немного скрасить ей жизнь, он нашел собственное призвание.

Когда замешиваешь тесто, жилы твои наполняются силой земли. Когда жаришь мясо, душа убитого животного разговаривает с тобой, требуя к себе уважения. Когда чистишь рыбу, ты слышишь шум воды, в которой она плавала. Поэтому с рыбой надо обращаться бережно, чтобы готовое блюдо хранило память о море. Пимби слушала как завороженная. Некоторые слова были ей незнакомы, но, к собственному удивлению, она понимала все, что он говорил.

* * *

– Аллах всемогущий… Я должна бежать.

Пимби вскочила, лишь сейчас осознав, как долго они просидели на детской площадке.

– Хотите, я провожу вас до вашей парикмахерской и донесу сумки? – предложил он.

– Нет-нет, – решительно возразила она. – Я справлюсь сама.

Ей пришло в голову, что кто-нибудь из знакомых может увидеть их вместе и рассказать об этом. Пойдут сплетни, которые рано или поздно непременно дойдут до ее мужа и детей. Сердце ее сжалось при мысли, что она никогда больше не увидит этого человека. Но он, даже не догадываясь о том, что творится у нее в душе, протянул ей визитную карточку.

ЭЛАЙАС СТЕФАНОС РОБЕРТ ГРОГАН

Шеф-повар

Она прочла все его имена, удивившись, что у него их так же много, как и национальностей. На обратной стороне карточки значилось название ресторана.

– Если вы придете вечером, я не смогу оставить кухню. Обеденное время тоже горячая пора. А вот если вы заглянете после четырех, я с удовольствием покажу вам ресторан и приготовлю для вас что-нибудь особенное, – пообещал он.

В ответ Пимби не могла дать ему ничего. Ни визитки. Ни адреса. Ни обещаний.

На прощание он хотел поцеловать ее в щеку, но она резко дернулась, чем привела его в замешательство. Заметив его смущение, она расстроилась и протянула ему руку. Но он не стал ее пожимать, потому что размышлял о причинах, заставивших Пимби уклониться от поцелуя. Наконец он погладил ее запястье, а она слегка коснулась рукава его куртки. Момент был такой неловкий, что, наблюдай за ними сторонний зритель, он наверняка расхохотался бы. Едва коснувшись друг друга, оба дернулись, словно схватились за оголенный провод, и разбежались в разные стороны, не оглядываясь.