Каталаунская битва

Для обеспечения перехода гуннских войск через р. Об при Арсиане на равнине, образующей треугольник при слиянии Сены и Оба, в арьергарде оставался отряд гепидов, возглавляемый Ардариком.

Армия Аэция нагоняла уже гуннов, измученных голодом, болезнями, засадами крестьян по дороге, и вскоре римский авангард, состоявший из меровейских франков, столкнулся с гепидами, прикрывавшими переправу через Об. Стычка произошла ночью; в ужасной сумятице дрались впотьмах до рассвета: с одной стороны – секира франков, с другой – меч и дротик гепидов работали так усердно, что к восходу солнца 15 тыс. убитых и тяжелораненых покрывали поле сражения.

Ардарик, успев перевести гепидов на другую сторону реки, присоединился к главной армии гуннов, которая в тот же день вступила в Шалон.

Более уже не было никаких средств к избежанию генеральной битвы. В нескольких милях за Шалоном, недалеко от места, называемого в древних путеводителях храмом Минервы, был разбит лагерь по римскому образцу; находясь на страсбургской дороге, он, по‑видимому, имел назначение прикрывать собой оба города, Реймс и Шалон, между которыми был расположен. Недалеко от этого лагеря, по необозримой равнине, протекала река Везль, которая, находясь еще при своем истоке, имела вид ничтожного ручья; это последнее обстоятельство, в соединении с другими топографическими подробностями, упоминаемыми историей, подтверждает то мнение, что на этом самом месте происходила битва римлян с гуннами. Может быть, Аттила, найдя годными для себя римские укрепления, воспользовался ими как счастливым случаем? Может быть, римские окопы пригодились для составления центра лагеря? Все это вполне возможно.

Решившись на битву, Аттила построил свои кибитки в виде круга, внутри которого были раскинуты палатки.

В тот же день армия Аэция расположилась на виду гуннов; римские легионы по всем правилам римского военного искусства становятся лагерем, союзные же варвары – без окопов и палисадов, по национальным признакам.

Аттила провел всю эту ночь весьма тревожно. Дурное состояние его расстроенной армии, ослабленной лишениями и значительно уменьшившейся и в людях, и в лошадях, делало для него поражение весьма вероятным, и такая вероятность не укрылась бы от глаз даже менее проницательных.

Солдаты захватили в соседнем лесу странника, который слыл среди крестьян прорицателем. Аттила спросил его о своей судьбе. «Ты – бич Божий, – отвечал ему странник, – и палица, которою Провидение поражает мир; но Бог, по воле Своей, ломает орудие своей кары и, по Своим предначертаниям, передает меч из одних рук в другие. Знай же, что ты будешь побежден в битве с римлянами, и чрез то поймешь, что твоя сила не от мира сего». Такой смелый ответ нисколько не разгневал Аттилу. Выслушав христианского прорицателя, он хотел в свою очередь обратиться к предсказателям, находившимся при войске, потому что у гуннов, как позже и у монголов, в принятии каких‑либо важных решений участвовали «особые» люди. Аттила велел призвать к себе предсказателей, и, как свидетельствует историк этой войны Иордан, следовавший за войском, произошла необычная и вместе с тем страшная сцена.

Представьте себе гуннскую ставку, раскинувшуюся посреди долин Шампани. При погребальном свете факелов собрались на совет всевозможные прорицатели Европы и Азии: жрец из остготов или ругов, с руками, запущенными во внутренности жертвы, наблюдает за ее последними содроганиями; жрец из алан, встряхивая гадательные прутики на белой скатерти, видит в их расположении таинственные знаки будущего; кудесник из белых гуннов, вызывая духи умерших, при громе волшебного барабана кружится с быстротой колеса и в изнеможении падает с пеной у рта; а в глубине палатки Аттила в своем кресле следит за конвульсиями и прислушивается ко всякому взвизгиванию этих адских предсказателей.

Но гунны знали и особое, им только известное гадание, которое, по свидетельству европейских путешественников, сохраняло свою силу в XIII и XIV столетиях при дворе потомков Чингисхана: это гадание на костях животных, преимущественно бараньих лопатках. Процесс гадания состоял в том, что от костей, для того предназначенных, отделялось мясо; потом их клали на огонь и по направлению жил или трещин на кости предсказывали будущее. Правила этого искусства были точно определены известным церемониалом, как то было и у римских птицегадателей.

Аттила смотрел на кости и по ним также убедился в ожидаемом его поражении. Жрецы, посовещавшись, объявили, что гуннов ждет поражение, но предводитель неприятелей падет в битве. Аттила понял, что это Аэций, и на лице его блеснула радость. Аэций был большим препятствием во всех его начинаниях: он ловко уничтожил искусно составленный Аттилой план отделения вестготов от римлян; он остановил гуннов в их победоносном шествии; он был душой той массы мелких народов, завидовавших друг другу, с которыми Аттила без Аэция справился бы легко. И Аттила решил: смерть Аэция – достойная цена собственного поражения.

Аттила принял все меры к тому, чтобы начать битву как можно позже, что сделает почти невозможным абсолютное поражение: наступившая ночь дала бы время для принятия контрмер.

Около трех часов пополудни гунны вышли из окопов лагеря. Аттила занял центр со своими гуннами, на левом крыле расположился Валамир с остготами, на правом – Ардарик с гепидами и другими народами, подчиненными Аттиле.

Аэций распоряжался на левом крыле, занимаемом римскими легионами; на правом вестготы стояли против остготов, а в центре были размещены бургунды, франки, арморики и аланы, предводительствуемые Сангибаном, верность которого была под сомнением еще при осаде Орлеана, и потому войскам более надежным было поручено наблюдать за ним.

Распоряжения, сделанные Аттилой, достаточно указывали на его план. Сосредоточив лучшую часть кавалерии в центре позиции и поблизости баррикад, устроенных из кибиток, он, очевидно, хотел повести быструю атаку на неприятельский лагерь и в то же время обеспечить себе отступление к своим укреплениям.

Аэций, напротив, расположив главные свои силы на флангах, имел целью воспользоваться таким маневром Аттилы, окружить его, если будет то возможно, и перерезать ему отступление.

Между двумя армиями находилось небольшое возвышение, и овладеть этой вышкой представляло большую выгоду: гунны отправили туда несколько эскадронов, отделив их от авангарда, а Аэций, находясь ближе, послал туда же Торисмонда с вестготской конницей, который, прибыв первым на возвышение, атаковал гуннов сверху и отбросил их без труда. Такое неудачное начало было дурным предзнаменованием для гуннской армии, томимой уже и без того печальным предчувствием.

Аттила для воодушевления войска собрал около себя предводителей и обратился к ним с речью, слова которой приводит Иордан. Если принять во внимание необыкновенную силу памяти у народов, которые, не зная искусства письма, имели устное предание как единственный исторический источник, тогда не будет удивительным, что до нас дошла речь Аттилы. События общественной жизни варваров, вместе с их мифологическими повествованиями, составляют исключительный предмет их литературы, и потому они удерживают их в памяти с такой точностью, образчик которой нам представляет Эдда, и если им случается что‑нибудь прибавить к действительности совершившегося, то они остаются до того верны краскам времени и описываемого общества, что сама выдумка получает в глазах потомства род некоторой достоверности. Допустим, если угодно, что речь, которую Иордан вкладывает в уста властителя гуннов, принадлежит к числу подобных выдумок, во всяком случае, она не была произведением какого‑нибудь греческого или латинского ритора, тем более что по своей суровой энергии эта речь представляет величайший контраст со слогом и идеями, которые мог бы придумать компилятор истории готов. Итак, речь Аттилы перед битвой: «Одержав уже столько побед над народами, и почти достигнув обладания миром, я был бы бессмыслен и смешон в своих собственных глазах, если бы вздумал возбуждать вас еще словами, как будто бы вы не умели биться. Предоставим такую меру какому‑нибудь новичку‑полководцу и неопытным воинам: она была бы не достойна ни вас, ни меня. В самом деле, к чему же вы больше привыкли, как не к войне? И что для храброго может быть приятнее, как искать мести с оружием в руках? О! Да, пресыщать сердце местью – величайшее благодеяние природы!.. Нападем смело на неприятеля: кто храбрее – тот всегда нападает. Смотрите с презением на эту массу разнообразных народов, ни в чем не согласных между собою: кто при защите себя рассчитывает на чужую помощь, тот обличает собственную слабость пред всем светом. Вы видите, как овладевает ими уже страх, прежде нежели началась битва: они хотят овладеть возвышенностью; они торопятся занять высоты, которые не помогут им, а вскоре им придется не с большим успехом искать спасения в долине. Мы знаем все, с каким трудом римляне переносят тяжесть своего вооружения; я не говорю о первой ране, их может задушить одна пыль. Пока они будут строиться в неподвижные массы, чтоб составить черепаху из своих щитов, не обращайте на них внимания и идите дальше; бегите на алан, бросьтесь на вестготов: мы должны искать быстрой победы там, где сосредоточены главные силы. Если перерезать мускулы, члены опустятся сами собою, и тело не может прямо стоять, когда из него вынуты кости. Итак, возвысьте свою храбрость и раздуйте свой обычный пыл. Покажите как следует свое мужество; пусть узнают доброкачественность вашего оружия; пусть раненый ищет смерти своего противника, а тот, кто останется невредим, насытится избиением врага: кому суждено остаться в живых, на том не будет ни одной царапины, а кому суждено умереть, того судьба постигнет и среди мира. Наконец, к чему бы фортуна даровала гуннам победу над столькими народами, если бы она не хотела нас осчастливить предстоящею битвою? К чему она указала бы нашим предкам дорогу через Меотийские болота, остававшиеся в течение стольких веков неизвестными и непроходимыми. Я не ошибаюсь нисколько относительно настоящего: пред нами то поле битвы, которое обещали нам наши прежние победы, и этот случайно скученный сброд не выдержит и на одно мгновение вида гуннов. Я бросаю первый дротик в неприятеля; если кто‑либо думает остаться спокойным в то время, когда бьется Аттила, тот уже погиб».

«Затем, – продолжал Иордан, сделавшийся в своем повествовании столь же страстным, как и его герой, – затем началась битва свирепая, повсеместная, ужасная, отчаянная. Древность не повествует нам ни о таких подвигах, ни о такой резне, а тот, что не был свидетелем этого удивительного зрелища, тому не встретить того другой раз в своей жизни».

Все народы от берегов Волги до Атлантического океана собрались на Шалонской равнине, но многие из этих народов были разъединены завоеваниями и переселениями, и внешний вид одинакового оружия и одинаковых знамен у людей, готовых вступить между собой в борьбу, представлял картину междоусобицы.

Военная дисциплина и тактика греков и римлян составляли интересную часть их национальных нравов. Внимательное изучение военных операций Ксенофонта, Цезаря и Фридриха Великого, когда эти операции были описаны теми же гениальными людьми, которые их задумали и приводили в исполнение, могло бы способствовать усовершенствованию искусства истреблять человеческий род.

Битва началась на правом римском крыле, которое схватилось с левым крылом Аттилы; западные готы боролись с восточными, братья – с братьями. Полуиссякшие ручейки, протекавшие по долине, внезапно раздулись от потоков крови, смешавшейся с их водами, и раненые, утоляя жажду таким ужасным питьем, умирали мгновенно.

Воспользовавшись знаниями о тактике варваров, приобретенными за время жизни среди гуннов, Аэций тотчас же нейтрализовал сильные стороны их войска – лучников и кавалерию, – навязав им рукопашный бой. Бронзовые шлемы и панцири римских солдат защитили их от каменных топоров варваров, не искушенных в тактике пехотного боя. Мечи римлян возобладали над арканами и длинными пиками гуннов.

Тем временем Теодорих, проезжая вдоль рядов, стараясь воодушевить свои войска, был поражен насмерть дротиком знатного остгота Андага и сброшен с лошади. Раненого царя сдавили со всех сторон среди общего смятения; собственная кавалерия топтала его копытами своих коней, и смерть этого знатного противника оправдала первую часть предсказания. Аттила уже ликовал в уверенности, что победа на его стороне, когда храбрый Торисмонд спустился с высот и осуществил остальную часть предсказания.

В то время как гунны Аттилы бросились на центр римской армии, пробили его и удержали в своих руках позицию, вестготы, победив на правом крыле, атаковали их с фланга. Левое крыло римской армии сделало такое же движение, и Аттила, заметив опасность, отступил к своему лагерю. В этой битве, преследуемой с яростью вестготами, он едва не был убит и смог спастись только бегством. Сеча была яростная, пленных никто не брал, и очень немногие из раненых выжили.

Понимая тщетность продолжения битвы, Аттила приказал отступить, слегка озадачив римлян, увидевших спины гуннской орды при первом – и единственном – поражении их царя. Его армия, смешавшись, последовала за ним в место, загороженное кибитками; и как ни было слабо подобное укрепление, но туча стрел, пускаемых беспрерывно из‑за кибиток, остановила нападающих. Наступила ночь, и за ней последовал такой мрак, что нельзя было отличить своих от неприятелей; целые отряды сбивались с пути. Торисмонд, спускаясь с холма, чтобы присоединиться к главной армии, сам того не замечая, наткнулся на кибитки гуннов, откуда вылетела куча стрел; он был ранен в голову и сброшен с лошади. Вестготы унесли его, истекающего кровью. Сам Аэций, отделившись от своих и оттискивая вестготов, которых он считал погибшими, бродил некоторое время среди неприятеля. Остальную часть ночи и римляне, и их союзники провели на страже в своем лагере, со щитами в руках.

Исход борьбы был сомнителен, но Аттила приберег для себя последнее и не унизительное для его достоинства средство спасения. Мужественный варвар приказал устроить погребальный костер из богатой конской сбруи, решив – в случае если его укрепленный лагерь будет взят приступом – броситься в пламя и тем самым лишить своих врагов той славы, которую они приобрели бы, убив Аттилу или взяв его в плен.

Солнце взошло над долиной, усеянной трупами. По Иордану 160 тыс. убитыми остались на поле битвы, по другим источникам – до 300 тыс. Римляне и их союзники результаты битвы оценивали однозначно: Аттила потерпел сокрушительное поражение; его отступление, столь поспешное и беспорядочное, указывало на это.

Императорский главнокомандующий скоро доподлинно убедился в поражении Аттилы, не выходившего из‑за своих укреплений; когда же он обозрел поле сражения, то с тайным удовольствием заметил, что самые тяжелые потери потерпели варвары. Покрытый ранами труп Теодориха был найден под грудой убитых; его подданные оплакивали смерть своего царя, но их слезы перемешивались с песнями и радостными возгласами, и его погребение было совершено на глазах у побежденного врага. Вестготы, бряцая своим оружием, подняли на щите его старшего сына Торисмонда, которому приписывали честь победы, и новый царь принял на себя обязанность отмщения как священную долю отцовского наследства. Тем не менее вестготы поражались тому, что их грозный соперник не вел себя как побежденный, и даже их историк сравнивал Аттилу со львом, который, лежа в своей берлоге, готовится с удвоенной яростью напасть на окруживших его охотников. «Как лев, гонимый отовсюду охотниками, большим прыжком удаляется в свое логовище, не смея броситься вперед, и своим рыканьем наводит ужас на окрестные места, так, – по словам Иордана, – гордый король гуннов среди своих кибиток наводил ужас на своих победителей».

Цари и народы, которые могли бы покинуть его знамена в минуту поражения, были проникнуты сознанием, что гнев их повелителя был бы для них самой страшной и неизбежной опасностью. Его лагерь непрестанно оглашали воинственные звуки, как будто вызывавшие врагов на бой, а передовые войска Аэция, пытавшиеся взять лагерь приступом, были или остановлены, или истреблены градом стрел, со всех сторон летевших на них из‑за укреплений. На военном совете римской армии было решено осадить короля гуннов в его лагере, не допускать подвоза провианта и принудить его или заключить постыдный для него мирный договор, или возобновить неравный бой. Но здравые политические соображения внушали Аэцию опасение, что после совершенного истребления гуннов республике придется тяжело от присутствия высокомерных и могущественных вестготов. Поэтому патриций, употребив свое влияние на сына Теодориха, жаждущего отомстить гуннам за смерть отца, внушил Торисмонду, что было бы опасным для его короны столь продолжительное отсутствие, и убедил его разрушить своим быстрым возвращением домой честолюбивые замыслы братьев, которые могли бы завладеть вестготским троном и сокровищами. (Кстати, некто Идаций сообщает странную подробность – будто Аэций втайне посетил ночью короля гуннов и получил взятку в десять тысяч золотых монет за то, чтобы не препятствовать их отступлению.) Разумеется, доводы были убедительными, и вестготы покинули армию. Впоследствии римляне привыкли к подобным внезапным уходам, к постоянному колебанию своих союзников, недальновидных, эгоистичных, всегда более готовых к тому, чтобы ослабить, нежели подкрепить империю, принявшую их в свои ряды.

Очевидно, Аэций в глубине души был доволен освобождением своего войска от вестготов, которые сыграли столь блестящую роль в сражении. Но хвастовство и притязания их командования были оскорбительными для римлян, и Аэций опасался, что после поражения гуннов эти защитники Галлии обрушатся на империю.

Уход армии Торисмонда равнялся прекращению осадного положения для Аттилы. Ничего не зная о положении дел у римлян и по прежнему заключенный в своем лагере, Аттила с отчаянием наблюдал, как лишения и болезни уничтожают его армию. Он, казалось, ожидал какой‑нибудь случайности, вроде той, которая и произошла, разделив армию Аэция. Аттила увидел, что бивуаки Торисмонда опустели; но так как здесь могла быть западня, Аттила оставался настороже. Спустя некоторое время тишина и слишком продолжительное опустение лагеря вестготов убедили его в справедливости факта, и он предался величайшей радости: «Его душа возвратилась к мысли о победе, и его мощный гений овладел своею прежнею фортуной».

Приказав немедленно запрячь кибитки, Аттила отдал приказ к отступлению. Аэций, с войском, уменьшенным наполовину, считал благоразумным не беспокоить отступающего льва. Он следил за ним на некотором расстоянии, чтобы воспрепятствовать грабежу и напасть на него, если бы он вздумал уклониться с прямой дороги.

Меровей и его франки, державшиеся на благоразумном отдалении и старавшиеся создать устрашающее впечатление о своих силах тем, что каждую ночь зажигали многочисленные огни, не прекращали следовать за арьергардом гуннов, пока не достигли пределов Тюрингии. Тюринги служили в армии Аттилы; они и во время наступательного движения и во время отступления проходили через территорию франков и, может быть, именно в этой вой не совершили те жестокости, за которые отомстил им сын Хлодвига почти через восемнадцать лет после этих событий. Они умерщвляли и заложников и пленников; двести молодых девушек были преданы изощренным пыткам.

От поражения галльской экспедиции не ослабли ни мужество, ни военные силы, ни репутация Аттилы. Запад «кричал» о поражении врага: возможно, для того, чтобы убедить в этом современников, а затем и потомков. Но с точки зрения сегодняшней науки это было полупоражением: Аттила сохранил армию и ее боевой дух, и менее чем через год он предпринял новую экспедицию – на этот раз не в Галлию, где больше нечего было взять, а в Италию.

На Каталаунских полях сошлись Запад и Восток, город и степь, крестьянин и кочевник, дом и шатер. Сто шестьдесят тысяч убитых из пятисот тысяч воинов, ступивших на равнины Шампани. Прежде чем на полях сражений снова столкнутся такие огромные армии, пройдут века, наступят эпохи Чингисхана, Амира Темура, Наполеона.

Date: 2015-11-13; view: 407; Нарушение авторских прав